Из-за спины Сильвестра выступил Пётр Скарга. Сделав низкий поклон, он быстро заговорил, Сильвестр так же скоро переводил:
— Я обращаюсь к владыкам греческого закона с дружеским состраданием и призывом собраться и поговорить с учёными-католиками, которые могли бы сказать суть правды о православной вере. В русской церкви есть три недостатка, которые расстраивают порядок жизни.
— Смотрите же, како смело он витийствует о нашей вере и её канонах, — удивился Гермоген. — Ну, ну, вития! Внимаю аз!
— Вашей церкви плохо оттого, что в ней служат женатые священники. Заботы семьи мучают попов, отвлекают их от пастырского долга.
— Вельми лихо. Да, у нас женатые попы. Но через сие они глубже постигают бытие православных ревнителей веры, не заблуждаются в раскрытии грехопадения. Да како же может судить о грехе пастырь-католик, ежели не знает вкус запретного плода?! — И Гермоген впервые за многие дни улыбнулся.
— О, владыко митрополит, поди, и сам грешил в молодости, — повеселел Пётр Скарга.
— Да не познал бы сладость истины: не прелюбодействуй, — отбился Гермоген.
— Но ты забыл, владыко, второй изъян. Славянский язык русской церкви — мёртвый язык. Никто его не понимает, ни один народ на нём не говорит. На сим языке нельзя выразить жизненные понятия. Коварные греки обманули простодушную Русь, скрыв от неё свой язык и тем погрузив её в безысходное невежество. Ибо токмо на греческом и латинском языках можно уразуметь в одночасье науку и веру. И никогда, ни один народ, ни в какой академии на свете не преподавали и не будут преподавать богословия, философии и других наук на славянском языке. — Гермоген многое понимал, о чём говорил Пётр Скарга, но торопливая речь богослова и такой же перевод Сильвестра заставляли митрополита следить только за переводом. А Пётр продолжал: — Единство церковного языка униатов с языком своего народа облегчают общение в вере между католиками, рассеянными по всему свету. — Гермоген хотел что-то возразить, но Скарга продолжал частить: — И помните, россияне, что при отсутствии общего церковного языка у людей греческого закона такое общение невозможно. Рим подарил народам благо понимать друг друга.
Гермоген, слушая Петра Скаргу, согласился только с тем, что в дела православной церкви слишком рьяно и вольно вмешиваются мирские власти. Негоже сие. А все остальные догмы его философского учения он отрицал. «Вот уж, право, иезуит. С какой лёгкостью говорит о латинстве, забывая о том, что латинство породило зло худшее, чем опричнина, — инквизицию. Боже милостивый, не приведи ради искушения в лоно лютерства», — помолился Гермоген и сказал Сильвестру:
— Передай богослову-еретику, что Россия не нуждается в его ложном учении. И попам мы не запретим жениться.
— Передам, отче владыко.
— Да сей же час накорми богослова и проводи в Китай к Юрию Мнишеку, пусть в Вильно убирается, потому как утром не стало бы ему худо от тех мирян, которых хулит.
Сильвестр увёл Петра, а Гермоген ушёл к себе в опочивальню, разделся и прилёг. Но с час пролежал без сна, отдыхая лишь телом, и поднялся с первыми лучами раннего солнца. Он скоро оделся, умылся, прочитал молитву и вместе с Сильвестром ушёл на Красную площадь, которая от края и до края была уже заполнена москвитянами, колыхалась, как море, а над нею, словно морской прибор, шелестел людской говор.
Князь Василий Шуйский и все его близкие были на Лобном месте и вокруг него. Их окружало плотное кольцо пеших и конных стрельцов во главе с воеводой Дмитрием Шуйским. Василий Шуйский был бледен и вял, словно изнемогал от болезни. Его испугало людское море, испугали тысячи глаз, устремлённых на него, казалось бы беззащитного. Его сторонники, как ему чудилось, затерялись на площади, словно песчинки в океане. И кто же теперь первым позовёт его на трон, если нет рядом верного содружинника Гермогена. После ночной беседы с митрополитом Шуйский уверовал в то, что только ему быть государем. Да будет ли теперь? Не закричит ли тьма людская тысячеголосно о князе Василии Голицыне, об окольничем Богдане Бельском-извратнике, о большом боярине Фёдоре Мстиславском? Всё, всё было ещё неведомо, непредсказуемо. И уже протестовал князь Василий против толпы: Земский Собор всё решил бы лучше в его пользу, потому как он, князь Василий, имеет силу считать себя государем по праву рождения, по праву исторического обаяния своего происхождения от брата Александра Невского Андрея Суздальского, один из потомков которого уже был близок к трону Московскому, оспаривая его у потомков младшего сына Данилы. Но всё сие являлось мало кому ведомым, и не будешь же толковать-расставлять с Лобного места вехи своей родословной.
И совсем неожиданно всё решилось скоро и в пользу Шуйского. На подходе к Лобному месту показались Гермоген и Сильвестр. Последние несколько сажен ведун пробивался через толпу словно таран, расчищая путь митрополиту, поднялся на помост и тут же с краю его крикнул толпе:
— Эй, московиты, чего молчите? Давайте выбирать допрежь патриарха, отца веры!
И тут же из толпы донеслось: «И первосвятителя выберем! Да царь нужнее!»
Вот и Гермоген поднялся на Лобное место, руку высоко вскинул, голос вознёс:
— Аз в согласии с Господом Богом говорю вам: православные христиане, зовите князя Шуйского!
— Зовём Василия Ивановича! Зовём! — Опять же близ Лобного места раздался голос купца Игнатия Мыльникова. — Слава Василию!
И тут же другой голос, зычный и властный, словно охотничий рог, прозвучал над площадью:
— Князя Василия Голицына царём! Знатного воеводу!
Однако и другой богатырь с громовым голосом нашёлся. Вышел на Лобное место князь Михаил Михайлович Воротынский, руку поднял:
— Россияне, все мы чтим князя Василия Голицына за подвиг в битвах с ордой самозванца. Да самый главный по церкви Божьей и по православной вере есть победитель князь Василий Шуйский, идущий от кореня великих князей русских. Зову всех крест ему целовать!
И Красная площадь мощно выдохнула:
— Слава Василию Шуйскому!
Да следом как дробь на барабане зачастило: — Зовём Шуйского! Шуйского! Шуйского!
Прошёл озноб у князя Василия, улыбнулся он скупо, руку поднял, помахал ею. А большего восторга не проявил.
Но людское море на Красной площади бушевало-волновалось радостно и мощно, оно же в Кремль Шуйского унесло, оно же бочки с вином и брагою, с пивом и водкою выкатило из распахнутых подвалов сторонников Шуйского: пейте, гуляйте, московиты! А мы править державой будем.
В этот же день новый царь Василий Шуйский, ещё не венчанный, вошёл в царский дворец и посидел на троне. Здесь всё уже было очищено от пребывания ляхов. Но, заняв царский дворец, царь Василий повелел не мешкая строить новое дворцовое здание из брёвен. Не хотел он править из осквернённого дворца.
Нелегко Василию Шуйскому было начинать царствование в великой державе. Слишком тяжела шапка Мономаха оказалась. Да и держава ещё не вышла из состояния смуты. И не было рядом человека, которому во всём можно было довериться. Бояре, князья и архиереи церкви проявили великое упорство и не согласились на избрание патриархом Гермогена. Почти едино требовали отдать трон церкви митрополиту Филарету Романову. И тут сказал своё первое трудное, но и твёрдое слово Василий Шуйский:
— Царю нужен духовный отец, но не супротивник! — заявил он в Думе на первом же совете. — А другое от меня не услышите.
Да и все бояре знали, что не мог царь позвать к себе в духовники человека, с которым соперничал всю жизнь то в борьбе за место при царском дворе, то за влияние в Думе, то за трон и корону. Оба же они страдали из-за происков друг друга. И теперь Василий Шуйский, став царём, ни при каких обстоятельствах не хотел возвеличения Филарета, не желал видеть его близ себя. И князю Фёдору Мстиславскому, который рьянее других выступал за Филарета, он сказал однозначно:
— Государь России должен окружить себя друзьями, но не недругами. Как же ему править среди них?
— Сие так, — согласился князь Фёдор и больше не вёл речи о Филарете.
Коронование Василия Шуйского провели довольно спешно. Первого июня, за три дня до возвращения митрополита Филарета из Углича, куда он был послан за мощами царевича Дмитрия, в Благовещенском соборе, в «присутствии более чёрных, чем благородных», митрополит Новгородский Исидор надел на царя крест святого Петра, возложил на него бармы Мономаха и царский венец. Потом под звуки песнопения Исидор вручил царю Василию скипетр и державу.
Шуйский торопился сменить боярскую шубу на царскую порфиру ещё и по той причине, что накануне венчания — 30 мая — племянник Михаил добыл от верных друзей тайную весть о заговоре против него, нового государя.
— А есть они, дядюшка, родные жертвы — князь Фёдор Мстиславский, князь Пётр Шереметев и слепой царь касимовский Симеон Бекбулатович, — докладывал племянник поздним майским вечером.
И вот церемония коронования позади. Впервые сей торжественный обряд был очень скромным. И не потому, что Шуйский был скуп или денег в казне не было, а по причине того, что пиры и балы могли стать на руку заговорщикам.
И всё-таки блеск венчания вспыхнул. При выходе из собора верные царю бояре, дворяне, именитые купцы свершили последний обряд венчания по русскому обычаю небывало щедрыми дарами. Они осыпали Василия Шуйского золотыми монетами, как никогда и никого другого из царей раньше не осыпали. Царь стоял в золоте чуть ли не по колена. И по народному поверью лишь с этой минуты началось законное царствование нового русского самодержца Василия Ивановича Шуйского.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯИЗБРАНИЕ ПЕРВОСВЯТИТЕЛЯ
Вскоре же, как стало на Москве тихо-мирно, Сильвестр и Катерина вернулись в свой дом. Осмотревшись и приведя в порядок беспризорное подворье, они снова открыли торговлю нужными московским модницам узорочьем и паволоками. А ещё Сильвестр задумал выстроить новый каменный дом. Начал с того, что купил двадцать возов извести, нанял мужиков выкопать большую яму и загасил известь. Да стал возить камень и кирпич.