В эти же летние дни к Катерине пришла Ксения Годунова. Одна забота её снедала: как ей освободиться от прелюбодейчища. Катерина понимала горе Ксении и помогла ей. Она поила её нужными травами, неделю от себя не отпускала и очистила от греховного плода. Отлежавшись под присмотром Катерины, окрепнув телом и духом, Ксения призналась:
— Как бы не любовь-присуха, не пошла бы на отчаянный шаг. Господи, прости меня, грешную, за губление живой души, — помолилась Ксения и продолжала: — Да будто солнечный день пасхальный ко мне пришёл, как увидела его, Михаила свет Васильевича. Люб он мне пуще жизни.
— Вижу, и он к тебе присох, Ксюшенька, — поведала Катерина.
— А за окоёмом-то что, родимая? — спросила Ксения, тяжело дыша от страха и волнения. — Уж не знаю, просить тебя или не просить, дабы открыла фиранку. Ой, как страшно заглянуть за неё.
Ясновидица и до этого не раз думала о судьбе Ксении. И читала её, словно в книге судеб, простую, понятную и жестокую долю, как у многих россиянок круга Ксении. Душа слезами обливалась от того, что видела Катерина. Да ведь и сказать нельзя. Потому как кощунственно сие. Лучше уж самой нести тяжкий крест и печаловаться за судьбу подруги. И пусть живёт человек одним днём, решила Катерина, лишь бы благостным был на заре.
У Ксении будут эти благостные дни, не так уж много, правда, но она узнает счастье во всей его полноте. И принесёт его князь Михаил. И до конца века он бы боготворил Ксению — нельзя было к ней иначе относиться, потому как вряд ли человек может растоптать розу. Сорвать — сорвёт, а чтобы растоптать — нет. Да вся беда в том, что сердечный юный князь и мужем не успеет стать в полную силу, как злым роком жизнь его оборвут. Ведала Катерина и об этом трагическом часе. Да что поделаешь, ежели Всевышним повелено нести ей сие ведовское видение в себе и страдать от этого, но не раскрывать обречённым невинно. Чтила Всевышнего Катерина, и пришлось ей сказать Ксении в утешение другое.
— Вижу, ладушка, храм белокаменный и тебя под венцом. А дальше и смотреть нет нужды. Будешь ты с ним счастлива до конца ваших дней. А всё иншее — в руках Божьих.
У Ксении сомнение таилось и возразить было что, но она сдержалась, смирясь с тем, что понимала: всякую боль держать в себе, а не изливать её на других, не отравлять их зельем незаслуженно.
Михаил вскоре разыскал Ксению у ведунов и бежал к ней каждую свободную минуту от дворцовых дел. Тогда они уходили в сад за домом, сбегающий к реке, и до утренней зари сидели на берегу под яблоней. Ксения возвращалась под утро хмельная от счастья. Катерина ни о чём её не спрашивала, провожала в светёлку и укладывала спать. А у Ксении и во сне продолжался медовый месяц.
Но вскоре Ксения уехала к своим родственникам и поселилась у дяди, Ивана Фёдоровича Годунова. И Катерина несколько месяцев не видела её и даже ничего не слышала. Да и не до того было.
Лишь только по Москве прошёл слух о том, что бояре и духовенство тянут на патриарший престол Филарета Романова, жизнь Катерины круто изменилась. Случилось сие вечером в день Исаакия, когда змеи собираются поездом и ползут на змеиную свадьбу.
Примчал Сильвестр домой из торговых рядов с Красной площади, лица на нём нет. Да и злой, не говорит, а шипит, как змей. И подступил к Катерине, шпынять и придираться стал:
— А ну показывай, что у тебя на трапезу приготовлено! Да говори, зачем утром на Воробьёвы горы поднималась!
— Любый мой, чем я тебе досадила, чем не угодила? — спросила. — На Воробьёвых я ноне не была, а брашно твоё любимое в печи.
— Господи, и она ещё ужом вьётся! — пуще прежнего взорвался Сильвестр. — Эх, Катерина, Катерина! Змея ты и есть, в день Исаакия на свадьбу ползущая. Сколько лет миновало, а князь Фёдор Романов всё тебе мил, всё лелеешь его. Так ведь нет же князя, есть монах Филарет! Монах, не боле! — зло кричал Сильвестр, бегая из угла в угол по горнице. Да вдруг споткнулся и чуть не упал, а под ногами чисто. В другой конец побежал и снова споткнулся, нечистую силу вспомнил недобрым словом, которая, по его пониманию, за Катерину встала. И невдомёк ему было посмотреть на дочушку Ксюшу, которая в уголку на лавочке за опечьем палочки перекладывала и шептала слова вещие. А как на третий раз споткнулся и Катерина удержала падающего Сильвестра, догадался он, откуда идут каверзы, и на малышку замахнулся. Но рука так и зависла в воздухе. Лишь крикнул Сильвестр: «Да я тебя!»
Тут уж Катерина Ксюшу заслонила. И посмотрела на мужа гневно.
— Господь с тобой! Остудись!
— Да како же смеет дитя своего кровного в стыд вводить?!
— Заступница! Да не против батюшки, а зла поборительница. — И Катерина взяла девочку на руки.
Сильвестр ещё не остыл от негодования на Ксюшу и Катерину. А они смотрели на него ласково и непорочно. Лед в его душе растаял, гнев улетучился, и он глянул на них мягко. Увидел, что Ксюша к нему тянется, взял её на руки, к груди прижал.
— Ишь, какие вы голубицы у меня. Да того не знаете, что дедушке нашему худо, что возникли козни сатанинские на его пути.
— Ты голоден, любый, брашно ждёт тебя. — Катерина смотрела на мужа внимательно, а чтобы успокоить, сказала: — За батюшку Гермогена не болей. Вместе помолимся и беду отвратим.
Как не поверить Катерине, многажды показавшей мудрость и силу свою. Но Сильвестр хотел знать сей же час то, что будет с его любезным поборником по православной истинной христианской вере, твёрдым адамантом и стоятелем против врагов.
— Козней не терпит он, да не ведает, как против них бороться. И потому не молиться нужно, а злочинцев изводить!
— Да полно, любый. Ты что-то рьяный стал. Отче владыко и сам никогда низостью врагов не брал. Будем ли мы изводить их супротив его естества? Идём же, я тебя попотчую. — И ушла в кухню-трапезную, где стояла большая русская печь. Она подавала на стол блюда, сама продолжала разговор: — Царю-батюшке Романов на дух не нужен. Не духовник государю Филарет, а супротивник. И остатнее слово за государем, кому быть первосвятителем всея Руси. А по-другому и не быть.
— Эка баба несведая! — воскликнул в сердцах Сильвестр. — Ноне за боярской Думой сила и власть! А царь — при ней!
— Нутра ты Васильева не знаешь, любый. Он же Шубник. Где в лисьей шубе под плисом покажется, а где и в волчьей нагольной явится. Он и рыбы наловит, и ножек не замочит.
— Ой, Катерина, у тебя на всё ответ есть. Выходит, вскую хлопочем? Нет, сие не по мне!
— Ан не так. Ничто попусту не пропадает. — Катерина взяла у Сильвестра с рук Ксюшу, села напротив.
— Тебя послушать, так всё гладко бежит, — не успокаивался он.
— Всевышний видит, кому дать, у кого взять. Ты вот про чёрный сговор баял тыдень назад. С него и пошло мужание Шуйского: Дума Думой, а царь царём. Бояре ему — Филарета, а он себе — Гермогена. И не отступит! — Катерина всё укладывала рядочками загадки-узорочье, которым она играла легко и просто. Да попробуй угадай, куда другой рядок ляжет. Ан никуда не денешься, ежели хочешь понять, разгадывай. «Родными жертвами назвал князь Михаил Скопин заговорщиков», — тоже загадку вспомнил Сильвестр и тут же пришёл на память заговор против Бориса Годунова: всё те же лица. «И Романов род столпом сговора. Одно и остаётся Шуйскому: адамантом встать», — размышлял Сильвестр, слушая разумную речь Катерины.
— И посохом стукнет об пол государь, когда придёт час своё последнее слово сказать, — поднося Сильвестру ковш с медовухой, продолжала Катерина.
Так всё и было.
На заседании боярской Думы царь Василий повёл себя как отважный воитель за правду, спасающий Русь от раздоров. Когда дьяк зачитал имена заговорщиков и назвал среди них первыми Петра Шереметева, Михаила Нагих, а с ними князя Ивана Хворостинина и царя Симеона Бекбулатовича, действующих в пользу князя Фёдора Мстиславского, кому думали корону отдать, Василий Шуйский властно стукнул посохом об пол и гневно сказал:
— Простить сей грех великий и злочинство не могу! Но крови не жаждаю! И потому повелеваю зачинщиков подвергнуть торговой казни. Ещё Михайлу Нагих лишаю титула конюшего, коим жаловал его самозванец, Ивана же Хворостинина повелеваю заточить в монастырь под строгий надзор. А крайнего Ивана Черкасского отставляю от дел и дворца.
Царь Василий проявил к заговорщикам милость и мягкость, но наказал всех. На том же собрании Думы он отменил её решение об избрании на патриаршество Филарета Романова.
— Государи всея Руси никогда не исповедовались супротивникам. И потому не быть Филарету первосвятителем. — Голос царя был тих, но твёрд, и сие поняли архиереи и думные бояре, дьяки — все, кто чинно сидел в Грановитой палате.
И как только Филарет вернулся из Углича, брат Иван сказал ему о царской немилости:
— Царь Василий не желает тебя видеть первосвятителем.
Филарет принял весть мужественно:
— Не сожалею, что не быть мне патриархом при Шуйском, потому как знаю, что неугоден ему. Давно мы с ним недруги, с той поры, как в Думе рядом сидели. Потому, братец, не буду засиживаться в Москве и ждать новых напастей.
Так Филарет и поступил, укатил в Ростов Великий, занял своё место в епархии.
Все эти события накатывались волнами, и, каждое из них становилось известно Гермогену, хотя он весь июнь жил затворником. За всё это время он только на один час покинул подворье, чтобы благословить Пафнутия в сан возведения в митрополиты. Гермоген не внял просьбе Пафнутия, чтобы встретить у заставы делегацию из Углича, доставившую в Москву мощи царевича Дмитрия. Понимал, что нужно бы принять участие в торжестве посвящения Дмитрия в святые, но не хотел встречи с митрополитом Филаретом. И ещё причина была — может, самая серьёзная: не желал Гермоген видеть лживую Москву. А она, по его мнению, была такой в те дни.
Сильвестр пришёл на заставу, когда в Москве появилась процессия из Углича. И потом он до позднего вечера пропадал на улицах и площадях первопрестольной. И наслышался он того, что повергло его в глубокое уныние. Отнеся домой узорочье, Сильвестр поспешил в Кремль к Гермогену.