Литургия закончилась всеобщим песнопением. И привели к собору осляти. Гермогену помогли сесть на него. Царь Василий взял осляти за серебряную уздечку и повёл его. Гермоген, как когда-то первый патриарх Иов, объехал вокруг Кремля в сопровождении тысячной процессии с чудотворными иконами и хоругвями, с пением псалмов. Всюду на своём пути патриарх благословлял горожан, которые запрудили площади, улицы, берега реки Неглинной, поднялись на деревья, растущие близ дороги. Гермоген без устали поднимал крест с животворящим древом и повторял без устали: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа...»
Обойдя Кремль, торжественная процессия скрылась в Фроловых воротах. И был званый обед у царя. И горожанам на кремлёвские площади и на Красную площадь выкатили бочки с вином, брагою и пивом. И пироги разносили коробами. Толпы монахов песни зачинали во славу чтимого ими Гермогена — патриарха всея Руси. Москва радовалась, что обрела духовного отца.
В эти же часы закончил свой многодневный путь из Москвы в Путивль князь Григорий Шаховской. Да мало бы кто о нём вспомнил, если бы князь, покидая царский дворец, не выбрал государственную печать России. Все сведые люди знали, что такое державная печать, какая в ней богатырская сила таится. Бумага с государственным гербом поднимала на ноги города, уезды, области. Символ высшей царской власти мог творить добро и зло.
Так и случилось, что, попав в злодейские руки князя — изменника царскому престолу, государственная печать превратилась в орудие зла. Одолев последние вёрсты по Северской земле и появившись в Путивле, князь Шаховской первым же своим действом учинил великое преступление. Он приказал приставам собрать на городскую площадь путивлян и с высокого крыльца воеводских палат сказал им своё лживое слово:
— Миряне, верные сыны законных государей, готовьтесь к новой борьбе за Российский престол. И порадуемся вместе: царь всея Руси Дмитрий Иоаннович жив. Он избежал злодейской смерти с Божьей помощью. Всевышний защитил и сохранил нашего с вами доброго батюшку. И теперь мы вместе очистим от скверны Шуйского Мономахов трон, захваченный насильственно, и посадим на него законного царя Дмитрия! Слава Дмитрию!
Путивль, так и оставшийся столицей северской вольницы, куда стекались гулящие люди без роду и племени, смело отозвался на призыв князя Шаховского.
— Слава! Слава! Слава! — кричали путивляне, готовые идти к призрачной мете сладкой жизни, которую сулил им Шаховской по воле «доброго царя». И чтобы совсем покорить путивлян, Шаховской развернул перед ними грамоту, написанную самим, но с государственной печатью на белом поле.
— Вот он, державный знак царя Дмитрия, который он шлёт вам, путивляне. «Встаньте под знамёна моих воевод, люди земли Северской, идите за ними до победы», — сказано в царской грамоте, — обманывал народ князь Шаховской.
Искры сделали своё дело. В Путивле вспыхнул огонь и снова стал пожирать всё в округе. Ещё до появления князя Шаховского нашёл в Путивле пристанище бывший холоп князя Телетевского Иван Болотников, удалая буйная головушка, видавшая турецкий плен и многажды страдавшая. Князь Телетевский, будучи частым гостем в Путивле, ловко направлял все действия Болотникова в пользу Лжедмитрия.
Болотников был во всём послушен князю, пока не стал главным воеводой большой крестьянской и казацкой рати. Эта рать родилась благодаря проискам князя Шаховского. Он слал из Путивля в Стародуб, в Чернигов, в Новгород-Северский и Белгород, в другие южные города России грамоты от имени царя Дмитрия, прикладывал к ним державную государеву печать. И войско Ивана Болотникова пополнялось отрядами каждый день. Вскоре же было способно выступить против царских войск. И настало время, когда, побуждаемый князем Шаховским, Иван Болотников двинулся на Москву. Лето было в разгаре, и над степными шляхами на десятки вёрст поднималось пыльное облако над вольной ратью.
Удача долго была на стороне Ивана Болотникова. Будучи бывалым и сильным духом человеком, закалённый на турецких галерах и в странствиях от Италии до России, широкий по натуре, Иван привлекал-притягивал к себе вольницу. Она охотно стекалась под его знамёна и шла за ним, «будущим добрым царём», с верой в победу. И с каждым днём атаман-воевода Болотников становился всё более независим от князя Шаховского, и был уже близок час, когда князь будет угодливо и трепетно служить «крестьянскому царю».
Вскоре рать Болотникова достигла крепости Кромы, и тут был первый крупный бой с царским войском, которое вёл князь Михаил Нагой, дядя царевича Дмитрия.
Лихой воевода князь Михаил в первый день потеснил ватаги Болотникова. Атаман и спину ему показал, как бежал версты три. Князь Нагой обрадовался такому успеху и кинулся сломя голову с малыми силами догонять атамана. Не догнал, но оказался в мешке. Казаки Ивана Болотникова завязали сей мешок и многих воев князя Нагого побили, многий же милость получили и встали в ряды атамана.
Победа над царским войском окрылила Ивана Болотникова. Он взял крепость Кромы и засел в ней, потому как к ней подходила главная царская рать, которую вёл испытанный воевода князь Юрий Трубецкой.
В тот же день, как войско Годунова подошло к крепости, атаман поднялся на крепостную стену, огляделся окрест, и в душе у него холодом пахнуло. Всё пространство вокруг заполонила пешая рать, за нею конница табунилась, лес копий поднимался, бердышей, мушкетов. Задумался Иван Болотников: как удержаться за стенами, как победить царского воеводу.
И не напрасно Болотников беспокоился. Князь Юрий Трубецкой знал, как брать такие крепости, — и стены не были грозными в Кромах, и ворота можно было протаранить. Однако же больше месяца готовился князь к осаде. Гуляй-городок соорудил, дабы к крепости подвинуть и из-за его стен на приступ идти.
И всё же удача не отвернулась от Болотникова и на сей раз. Пока князь Трубецкой готовился к штурму, войско его с каждым днём таяло. По ночам ратники и стрельцы сбивались в ватаги, а то поодиночке покидали лагерь, уходили на юг, в Путивль, в Стародуб, в Чернигов, где уже ждали возвращения из Польши «царя Дмитрия». Ратники Трубецкого поверили, что царь Дмитрий жив. Да и как было не поверить, если в лагере по рукам у них ходила грамота с государевой печатью и в ней призывали россиян встать под знамёна законного государя Дмитрия.
Лазутчики-казаки вскоре доложили атаману Болотникову, что войско Трубецкого ополовинилось.
— Благую весть принесли казаки! — воскликнул атаман. — Нам сие любо. И потому не засидимся мы в крепости.
Так и было. Болотников выждал ещё несколько дней, а потом на рассвете, через все ворота, через бреши в стенах вывел своё войско и дал бой царской рати и с помощью Казаков, закалённых в боях с турками, разбил её. С поля битвы мало кто бежал из ратников Трубецкого, больше сдавались на милость атамана.
Дорога к Москве была открыта. Лишь под Серпуховым был дан атаману малый бой. Не устояла новая царская рать. Атаман придвинулся к Москве, занял сёла Коломенское, Заборье. Но оставшиеся десять вёрст до столицы ему не суждено было одолеть.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯВОИТЕЛИ ЗА ВЕРУ
Наконец-то Гермоген поселился в патриарших палатах. Сильвестра он удержал возле себя.
— Нам с тобой вместе служить России православной. Не уходи от меня, сын мой, — попросил Гермоген, когда впервые вместе с Сильвестром вошёл в патриарший дворец.
— Катерина будет страдать. Как я её оставлю, — ответил ведун.
— Эко непонятная голова. Ежели говорю о тебе, то и о Катерине, и о крестнице. Места всем хватит. Жалование тебе положу.
Гермоген думал не о своём утешении от любимых им ясновидцев. Он страдал за судьбу России и знал, что Сильвестр, по духу своему поборитель и стойкий воин, нужен ему в борьбе за русскую церковь.
Сильвестр ещё сопротивлялся.
— Лавка у нас, владыка святейший...
— Эка напасть, лавка. Приказчика поставь, пусть торгует.
Был уже обеденный час, Гермоген и Сильвестр пришли в трапезную, сели к столу, и патриарх велел услужителю налить в кубки вина и отпустил его.
— Теперь слушай, сын мой, — сказал он ведуну, — как же мне с вами расстаться, ежели нет у меня на свете ни единой родной души и нет вернее, чем вы, Богом данные сподвижники.
Сильвестр подумал: «Да и ты для нас, владыко, с первого часу, как встретились в Моисеевском монастыре, стал ближе отца родного». И ответил Сильвестр коротко:
— Мы твои дети, владыко, тебе и вести нас.
— Да благословит Бог наш путь, освещённым добрым согласием.
И закрепили вином союз патриарх, вступивший на путь служения всему русскому православию, и поклонник вольной жизни — ведун. Да пил Сильвестр с лёгким сердцем, потому что знал: не отнимет Гермоген у него волюшки, а прибавит. Уже было ведомо Сильвестру, о чём задумался Гермоген. Не о себе думал, а как полнее служить отечеству в трудную годину. На окоёме появился ещё один самозванец. Чуть дальше видится Сильвестру польский король Жигимонд, а за ним — иезуиты с их орудиями инквизиции против россиян, с хитрыми, право же, иезуитскими замыслами насаждения своей веры. Они боятся русского православия и хотят разрушить его в минуты слабости державы, растворить в католичестве, раздробить русский народ, а там и поделить Россию между католическими державами. Чего и добивались иезуиты не одну сотню лет.
— Ан нет, по-ихнему не бывать, — уже вслух размышлял Гермоген. И, горячась, как в пору, когда был казацким сотником, продолжал: — Прежде всего, сын мой, думаю высветить злой лик Григория Шаховского. Для чего в Путивль кому-то идти надо. Пусть знает Россия, что Гришка-князь есть тать и изменник. Грамоту о сём напишу, чтобы читали с папертей и амвонов всей Северской земли. Буду ещё просить тех, кто пойдёт, дабы живота не пожалели, но добыли государеву печать, украденную Шаховским. И попрошу я на эту славу подвигнуться, а такоже для вразумления восставших в городах Северщины митрополита Крутицкого Пафнутия. Жаждет он подвига, и сила в нём есть для пути и невзгод. А с ним пойдёт инок Арсений, храбростью отмеченный. Ещё же, дабы опасицу отводить, хотел бы аз... — Патриарх медлил назвать имя