Народ не поверил. Кто-то крикнул:
— Спрятали воеводы!
— Айда в палаты!
— В палаты! В палаты! — кричали отовсюду.
Назревали острые события. Стражи палат изготовились к стрельбе. Вот-вот могла пролиться кровь. И тогда Пафнутий поднялся на паперть собора и крикнул:
— Миряне, Сумбулов не обманет! Нет резона боярину с сатанинским выродком путаться. А чтобы поверили мне, я иду в палаты и всё узнаю. Эй, стрелец, вот ты! — Пафнутий указал на бойкого стрельца.
— Яков Бобров я, сын Иванов, — отозвался стрелец.
— Вот и пойдёшь со мной, Яков. — И Пафнутий стал пробираться к палатам воеводы. Ему уступали дорогу и с удивлением смотрели на смелого инока. Перед воротами воеводы Пафнутий остановился, крикнул толпе: — Мы вас позовём, ежели что.
А Яков уже стучал в ворота.
Прошло минуты две, когда открылась калитка и в ней показался дворецкий.
— Веди нас к воеводе Григорию Сумбулову! — сказал решительно Пафнутий и шагнул за калитку.
Митрополита и стрельца привели в трапезную. У стола сидели хозяин дома Григорий Сумбулов и воевода Прокопий Ляпунов.
Пафнутий знал этого красивого, умного и дерзкого человека, храброго и в военном деле искусного. Пафнутий скинул монашескую рясу и возник перед ними в платье митрополита, с панагией на груди. Бояре узнали Пафнутия. Да виделись с ним совсем недавно в Москве в день канонизации царевича Дмитрия.
— Отче владыко, что привело тебя в наш мятежный город по чернотопу? Холод, снег, а ты?.. — спросил скорый Прокопий.
— Всевышний указал мой путь. Службу здесь начинал, оттого и радею за Рязань-матушку.
Сумбулов и Ляпунов склонили головы.
— Благослови, владыко.
— Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь! — И трижды осенил обоих крестом.
— Вкуси пищи с нами, — пригласил Прокопий.
— Се можно. Яков, иди к столу, — позвал он стрельца, и сам сел на скамью рядом с ним, мясо ему пододвинул, хлеба. Себе то же взял, ел нежадно, выпил сыты, спросил: — Вы слышите, как гудит люд, в обман введённый?
— Милостью просим, не вмени в вину. Слышим и знаем. Да голова разламывается, — начал Сумбулов, — от дум: где правда, за кем идти? Так ли верно, что Дмитрий жив? Так ли правдиво, что он убит в Угличе? Кому верить?
— Вы истинные православные христиане и знаете, что нам с латинянами-еретиками не по пути. А кому Гришка Отрепьев служил? Кому Мишка Молчанов служит? Кому князь Шаховской присягнул? Всё еретикам-латинянам. Вот и скажите православным рязанцам правду, что с еретиками вам не по пути. Не так ли я говорю, Яков?
— Истинно, отче владыко! — живо отозвался стрелец и встал.
— Болотников в туретчине был и в Риме кружил. Он не христианин, но слуга Рима и Польши, а ещё разбойник, несущий знатным людям казнь. А вы россияне — и служите России с Богом. — Пафнутий ещё выпил сыты и встал. — Идите к народу и поговорите с ним, куда поведёте и нужен ли вам Болотников.
— И поговорили бы, да нет обаяния к царю. Воздвигли его не державой, а токмо Москвой да Шубниками.
— Да суть не в том, кем избран! — Пафнутий пристукнул пальцами по столешнице. — Сей князь от кореня великих государей русских, и он имеет право на трон! Сие помните. Он, да Романов Фёдор — увы, ноне Филарет. Ещё Мстиславский Фёдор. Вот державные мужи, которые, как бы и достигли трона, перед матушкой Россией безвинны.
— Вот оно как прелюбезно растолковал владыко, — удивился Прокопий Ляпунов. — А мы тут в разбое царя Василия виним. — И прищурился русский удалой боярин хитро: — А маны тут нет, владыко? Чего бы ему державный Собор не созвать, не крикнуть?
— Не оправдываю. Да мало времени у него оказалось. К тому же спешил ухватить Мономахову шапку. Она в отраду лишь тогда, когда на голове. Но сладости на троне Василий не нашёл. Не приведи Господь иметь его долю. — Пафнутий строго глянул на Прокопия: — Так где, боярин, князь Шаховской, что сказать рязанцам?
Прокопий встал, перекрестился на передний угол:
— Вот те крест, владыко, убежал в полночь!
— Верю. Ну мне пора к православным.
— Владыко, какой резон? — остановил его Прокопий. — Мы не чужие им и погутарим с рязанцами. И русские же, в обиду Русь не дадим. И коль в путь куда тебе, владыко, проводим, коней дадим.
— Ан нет, обет мною даден, правду донести. А и вы со мною в притинные пойдёте. Вот и резон. Я-то уйду со своей правдой. Вам же с ними, чтоб без клятвы. Так ли, Яков?
— Так, отче владыко! — ответил стрелец.
И все четверо вышли на красное крыльцо. Рязанцы гудели и нетерпение проявляли: пора в церковь идти.
Пафнутий и помог горожанам без затяжки уйти с площади в храмы:
— Миряне, воевода Сумбулов правду изрёк: нет в палатах князя Шаховского. Да будем надеяться, что он от Божьей кары не уйдёт. Он стакался с еретиками. Ивашка Болотников у него разбоя для. — Пафнутий возвысил голос: — Люди православные, помогите своей отчизне войти в благолепие, кое видели при царе Фёдоре Иоанновиче.
Но не всем по душе пришлось выступление Пафнутия. Да многих поразило то, что, уйдя в палаты воеводы монахом, он явился перед ними в одеянии митрополита. Неожиданно с площади в Пафнутия полетели палки, камни, раздался призыв:
— Сарынь! Сарынь! Чего терпите холуя Шуйского? Руду пустить!
— Миряне, держите буйство в узде! — крикнул воевода Ляпунов. — Владыко Пафнутий наш земляк и заботится о нашей благости.
— Сарынь! Сарынь! — неслось из одного места с площади.
Но подняли голос рязанцы, и там, где кричали «сарынь», возникла потасовка. Стрелец Яков ринулся в ту свару. А Ляпунов взял Пафнутия под руку и повёл его в палаты.
— Рязань полна татей. Ивашка Болотников всех сидельцев тянет за собой. У него не войско, а шайка, всюду она в разбой идёт. Тебе, владыко, опасица грозит одному ходить. Ну да мы тебя побережём. И стрелец Яков при тебе встанет. А князя Шаховского мы зря упустили. Печать государева при нём, и смуты она прибавляет.
Пафнутий не стал разуверять воеводу в том, что печати у Шаховского больше нет. Он лишь глянул на воеводу значительно, но ничего не сказал.
В Рязани митрополит не задержался. На второй день родительской недели он попросил у Прокопия лошадь, возок да людей, дабы проводили до Тулы, которая отступилась от Москвы в заблуждении и тоже, как Рязань, потянулась к Ивану Болотникову. Там ни воеводы, ни архиереи не внушали доверия в преданности царю России.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯКЛИЧ ПАТРИАРХА
В праздник Дмитрия Салунского и всю родительскую неделю Успенский собор Кремля, освещённый тысячью свечей, казался волшебным храмом. С раннего утра его заполняли прихожане, чтобы помолиться за родных и близких, вознестись душами во время пения, чтобы в самый возвышенный миг звучания псалмов, когда приходило очищение от земных печалей, возникала божественная тишина, увидеть патриарха. В сей миг открывались врата алтаря и выходил из них в торжественном облачении боголюбец Гермоген. И снова величаво возносил к Господу пение многоголосый хор певчих. На патриархе была голубая мантия, панагия и животворящий крест. В одной руке он держал жезл святого Петра, в другой — кадило. Он начинал проповедь торжественной литургии.
— Помилуй меня, Боже Всевышний, ибо на тебя уповает душа моя, и в тени крыл твоих я укроюсь, доколе не пройдут беды. — Лик Гермогена суров, почти мрачен. Да и откуда светиться радости, если держава пылает в огне междоусобицы. Ивашка Болотников с татями перешагнул через Заокский край, с ходу и с малыми потерями захватил крепость Коломну, в скоротечной же стычке на реке Пахре избежал разгрома от рати князя Михаила Скопина-Шуйского, и, бросив ему на избиение ватагу мужиков, сам пошёл дальше. Всей силой своего войска навалился на князя Фёдора Мстиславского и других старых воевод, нанёс им большой урон близ села Троицкого в семидесяти верстах от Москвы и вольно достиг села Коломенского, расположился в нём станом, занял царский дворец — всего в десяти верстах от Кремля.
Болотников скоро обнаружил характер своего восстания. Он крикнул россиянам: «Боярским холопам побить своих бояр, жён их, вотчины и поместья их захватить, шпыням и безыменникам, ворам торговых людей побивать, имение их грабить». Да призывал Болотников к себе всех татей и разбойников, давал им боярство, воеводство, окольничество и даже дьячество. Много жадных нашлось, многим захотелось достичь богатства, титулов, отняв всё это у других. И покорялись Болотникову малые военные города вокруг Москвы: Малоярославец, Можайск, Волоколамск, Рогачёв. Москва охватывалась железным обручем. И мыслил Болотников стянуть сей железный обруч до потери живота последним москвитянином.
— Но православная Русь непоборима, — звенел голос патриарха. — Встала на пути вора и еретика Ивашки Болотникова опора христианской веры Тверь. Поднял хоругвь сопротивления архиепископ Феоктист. Он собрал клириков и приказных людей и всех истинных православных верующих Твери и епархии и укрепил их постоять за веру, за отчизну. Он позвал их защищать святую церковь от поругания латинян и еретиков. Он призвал тверчан постоять за крестное целование царю Василию. Вышли тверчане всем миром на врага и погнали его, многих плениша. Хвала тверчанам во веки веков! — продолжал Гермоген проповедь. — Готово сердце моё, Боже, буду петь и славить Тебя.
События менялись с каждым часом, уже во время вечернего богослужения Гермоген поведал прихожанам о том, что Ивашка подошёл почти к самой Москве и готовит удар по первопрестольной. И Гермоген вознёс гневные слова в адрес вора:
— Всевышний Господь, очевидец страданий народных, защити детей своих от врагов, защити от восставших на меня, спаси народ от кровоядцев и разбойников. — И Гермоген послал анафему и отлучение от церкви атаману Болотникову, епифанскому сотнику Истоме Пашкову, сотнику Юшке Беззубцеву, а с ними тулякам, которые заворовались и целовали крест вору. Да пуще всех проклял Гермоген с амвона главного собора России князя Григория Шаховского, «родителя» самозванца второго. Однако Гермоген нёс и похвалу тем, кто защищал вековую Русь.