В душе у честного князя Михаила всё закипело, гнев поднялся под самое горло. Захотелось ударить дядю кулаком и уйти. «Како же подло мыслишь, дядька! Да я...» И нечем стало дышать, лицо пунцовым сделалось, глаза кровью залило.
Князь Дмитрий сей же миг уловил состояние Михаила, обнял его, зашептал ласково:
— Прости, голубчик, старого, околесицу несу. Да пьян, пьян ноне без меры. Ан ладно, выпью ещё, коль милость явишь.
— Пей, да впрок, — ответил Михаил.
— И ты со мной выпей, коль смилостивился. — И придвинул к Михаилу кубок с вином. — Прощён ли я, покажи великодушие, Мишенька.
— Так и понял я, что хмелен ты не в меру. Ладно, не было меж нами сей беседы. — И Михаил взял кубок. Дмитрий чокнулся с ним.
Молодой князь выпил вино до дна, отщипнул кусок говядины, пожевал и встал из-за стола, молча ушёл из трапезной. И было у него одно желание: умчать в Новодевичий и посидеть там возле могилки. Михаил сел на коня, выехал на Пречистенку и пустил скакуна рысью. На дороге, уже в монастырской слободе, князь увидел ребятишек, которые играли в «чижика» и не хотели сторониться. Михаил осадил коня, и лишь только тот остановился, как князь почувствовал, что силы покидают его. Он упал грудью на шею коня и, уже теряя сознание, сполз с седла на землю.
Тут подбежали к нему люди. И с криками: «Да сие князь Михаил Скопа», — подхватили его на руки, унесли с дороги, положили на траву. В толпе нашлись люди, которые знали, где живёт князь. Кто-то остановил телегу возвращающегося с торжища зеленщика. Корзины полетели на землю, князя уложили в телегу и погнали лошадь к палатам князей Скопиных-Шуйских.
В этот день Михаил не пришёл в себя. К вечеру из ушей и изо рта у него пошла кровь. Возле него исходила слезами мать, княгиня Наталья; кружили лекари, которые никак не могли остановить кровотечение. В княжеских палатах вспомнили, что так умирали цари Иван Грозный и Борис Годунов, отравленные одним и тем же зельем. И все ясно поняли, что князь Михаил оказался жертвой злодейства. Москвитяне, собравшиеся близ палат Скопиных, уже кричали:
— Зависть-злодейка погубила племяша Шуйских!
«Зависть! Зависть!» — покатилось по улицам и площадям Москвы.
На другой день Михаил так же не пришёл в себя. Сильный организм ещё боролся за жизнь, но князь уже обескровел, сердце его билось всё слабее и слабее. Всё это как-то тотчас узнавали на улице. Москвитянам уже было ведомо, что на крестьбинах у Воротынских князь Михаил сидел рядом с князем Дмитрием Шуйским. И кто-то из досужих горожан крикнул:
— Скуратовское в Митьке заговорило! Это он опоил зельем молодого князя! Айда к палатам Шуйских, спросим!
И толпа горожан хлынула искать князей Шуйских и вскоре осадила на Рождественке подворье князя Дмитрия.
А князь Михаил стал уже белее снега, и последняя кровь капельками вытекала из ушей. Лекари даже не пытались её остановить. Злой умысел возобладал, и князь Михаил Скопин-Шуйский, не приходя в сознание, скончался на двадцать седьмом году жизни.
Спустя два часа после кончины князя в палатах Скопиных появились царь Василий и патриарх Гермоген. В его свите приехали Катерина и Сильвестр.
Гермоген прочитал близ покойного молитву:
— «Глубиною мудрости человеколюбно вся строяй и полезныя всем подаваяй, Едине Создателю, упокой, Господи, душу раба Твоего...» — А потом, не скрывая своих гневных чувств к злодеям, оборвавшим жизнь любимца войска и народа, спросил Василия Шуйского: — Государь-батюшка, дай ответ Всевышнему и православной церкви, чьим злым умыслом или законом лишили живота сего рачителя земли Русской?
— Я любил его как сына, — тихо ответил Шуйский. — Зачем же ты, святейший, пытаешь меня?
Гермоген больше ни о чём не спросил царя и вскоре же, исполнив долг соболезнования, покинул палаты князей Скопиных.
В тот же день, уже поздним вечером, Гермоген пришёл в царский дворец. Мысли о насильственной смерти князя Михаила не давали ему покоя. Он верил, что князь Скопин освободил бы Россию от иноземных пришельцев, если бы встал во главе войска. Он разгромил бы их в Тушине, чего не смогли сделать другие царские воеводы, он прогнал бы поляков от Троице-Сергиевой лавры и заставил бы уйти из-под Смоленска войско короля Сигизмунда.
Кому же мешал князь Михаил Скопин, задавал себе вопрос Гермоген, зная уже доподлинно, что главную злодейскую роль сыграл князь Дмитрий Шуйский. Только он пуще других Шуйских боялся князя Михаила. Только он метил занять престол после старшего брата Василия. Он уже давно и упорно твердил, что Василий не способен управлять державой.
— Ты как был шубником, так и остался им, — упрекал Дмитрий старшего брата. — Да я бы на твоём месте всех тушинских перелётов давно бы живота лишил, очистил Тушино от злодеев. А ты ленив и нерешителен. В монастырь бы тебе пора.
Василий Шуйский не возражал Дмитрию. Что говорить, соглашался он, Россия страдает по его вине. Мог он собрать стотысячное войско и сам повести его на врага, захватившего уже пол-России. Ан всё откладывал, всё уповал на «авось». Авось поляки сами покинут Россию, авось самозванец проникнется совестью и откажется от претензий на трон. Знал Василий, что Дмитрий зарился на Мономахову корону. И даже думал опалу проявить, выслать из столицы в Каргополь или Устюжье воеводою. И снова проявлял нерешительность.
Всё это было ведомо патриарху Гермогену. И он откровенно, не щадя царского самолюбия, а более царёвой спеси, выложил Василию:
— Было бы тебе ведомо, государь-батюшка, церковь осудит за насилие над князем Михаилом тебя и твоего брата Дмитрия. Тебя за потворство, Дмитрия за злодеяние.
— Опомнись, святейший владыко! Како ноне ты говоришь со мной?!
— Аз твой духовный наставник! Поводырь твой!
— Да что в упрёк мне ставишь? Какое потворство? И како можно без улик и причин винить Дмитрия в смертном грехе? Энтак и меня... — царь развёл руками.
— И ты Всевышнему дашь ответ. Только ты, — Гермоген сурово ткнул в царя перстом, — дал повод брату питать надежды на трон. — Патриарх был гневен. Он решительно расхаживал по царскому покою. — Потому как без кореня живёшь, потому как руки дал себе связать. У тебя под рукою тридцать тысяч воев, у коих ружья заржавели. Ты не осудил за иудин грех воевод Якова Змеева, Афанасия Челищева, Михаила Салтыкова и Захара Ляпунова, коих держал в руках. Ты выпустил их, но они снова встали против тебя!
Василий Шуйский слушал обвинение патриарха покорно. Да, его старый и преданный соратник, готовый не пощадить живота ради защиты трона, был многажды прав. Захватив с большим трудом Мономахов трон, он, Василий, мало что сделал, дабы укрепить его. Знал Василий, что трон под ним шаткий. И если его не сбили с трона в прошлом году, то сие случилось чисто случайно. Но такое дважды не повторяется.
— Ты скупец, но швыряешь драгоценное время с бесшабашностью гулёны. И близок день, когда ты разоришься и у тебя не останется ни на полушку доверия народа. Россияне отвернутся от тебя, — громогласил неистовый воитель церкви.
— Но что мне делать, святейший? Что? — воскликнул беспомощно Василий и протянул к патриарху руки. — Ты мудр, научи! Ты говоришь про войско. А оны — как выпущу из Москвы, так изменит мне.
— Не изменило бы, когда воеводой над ним поставил бы князя Михаила.
— Теперь зачем говорить о бедном племяннике? Его нет, и я скорблю и плачу.
— Ежели бы скорбел... Господи, сколько помню, уже лет двадцать, поди, учу уму-разуму, а проку ни на грош. Как был ты мелким хитрецом, так и остался... — Обличая царя Василия, Гермоген спрашивал себя, почему эти двадцать лет не порывал с князем Шуйским. Только ли потому, что не мог разорвать узы дружбы? Или ещё потому, что видел в нём противоборца в борьбе с Борисом Годуновым и с иезуитами. Что говорить, Гермоген питал надежды, что Василий Шуйский, став царём, погасит в державе смуту, избавит россиян от самозванцев и лютеров. Да так оно и было вначале. Как он умно и хитро очистил Кремль от первого самозванца.
— Ты знаешь, государь-батюшка, что тебе нужно делать, — после долгой паузы ответил Гермоген, — но не делаешь, потому что Дмитрий тебя в узде держит. Теперь ты можешь от него избавиться. Отдай повеление дьякам Разбойного приказа найти убийцу князя Скопина, предай его суду и казни. И тогда ты обретёшь почёт и милость народа.
— Помилуй, владыко, но казнить единоутробного? Нет, нет, только не сие. Готов к самому худшему, но... — И Василий застонал.
И в этом стоне Гермоген уловил полное отчаяния состояние духа царя. Он посмотрел на него с жалостью и презрением. И в сей миг Гермоген понял: всё, что случится дальше, уже было и, кажется, совсем недавно с Борисом Годуновым и патриархом Иовом. Нити, что связывали их многие годы, лопнули в одночасье. Так и теперь. Они, эти нити, рвались и лопали с треском, с выстрелами. Гермоген испугался, и у него мелькнула мысль, что ежели он задержится ещё на одно мгновение близ царя, то обрушит на него весь гнев, все силы Божьего негодования, данные ему Всевышним. И патриарх покинул царский дворец. Он увидел распахнутые врата Архангельского собора, услышал, как певчие возносили хвалу Творцу и Защитнику всего живого, сам захотел вознести в небеса молитву и скрылся в соборе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯНИЗЛОЖЕНИЕ ШУЙСКОГО
Ранним утром в Иванов день на паперти собора Казанской Богородицы появился прежде незнакомый москвитянам юродивый. Москва ничего подобного не видывала. Был он скован цепью с козлом, сам похожий на лохматого пучеглазого козла. Казалось, что козёл верховодит над юродивым и по советам рогатого тот вещал москвитянам о том, что их ждёт. Послушав гнусавое блеяние козла, он кричал:
— Ваську к нам велите! Юпан зовёт! Вот цепь для Васьки! — И юродивый потрясал грязной цепью. Да тут же петухом кричал: — Ку-ка-ре-ку! — И, хлопая чёрными в коросте руками, виляя полуобнажённым задом, стонал: — О, Расеюшка, погибель тебе пришла.
Этим летом по десятому году семнадцатого столетия не только юродивые предвещали падение России, но и все здравомыслящие люди понимали, что ежели не свершится чудо, то держава превратится в холопку Ватикана и Речи Посполитой — римлян, поляков, литовцев. И казалось, никто в сие трагическое время не прилагал усилий, чтобы сохранить-уберечь Русь-матушку, защитить её от врагов, как было всегда перед угрозой народного бедствия. А всё началось со смертью князя-воеводы Михаила Скопина-Шуйского, отравленного, как гласила молва, Дмитрием Шуйским и его женой Анной.