— Здесь и буду ждать бояр, — сказал Гермоген. — Иди, сын мой, действуй споро и осмотрительно.
Сильвестр ушёл. Гермоген опустился на скамью у стены и задумался. И было над чем. В кои-то веки случалось такое, чтобы первосвятитель православной церкви прятался как тать в своём соборе?! Гермоген сожалел, что у него мало сил, что не может быть воителем, как в прежние годы. Он хотел видеть близ себя молодых. Ему нужны были митрополит Пафнутий и архимандрит Дионисий, митрополит Казанский Ефрем — все, на кого можно было положиться в беде. К их голосам прислушивались россияне. Они могли повести за собой христианскую рать.
Гермоген не заметил, сколько прошло времени, как ушёл Сильвестр. Но вот послышались шаги по каменным плитам и в подвале появились князья-бояре Андрей Трубецкой и Иван Романов. Они подошли к патриарху, попросили благословения. Он благословил их и посмотрел в глаза под светом свечей и увидел, что они у князей беспокойно рыскали.
Трубецкой и Романов молча отошли от патриарха и сели. Говорить никому не хотелось. Так и сидели в гнетущей тишине, пока не пришли сразу трое: Андрей Голицын, Фёдор Шереметев и Борис Лыков. И этим посмотрел в глаза Гермоген и увидел, что у князей Андрея и Бориса они блудные. Лишь у Фёдора Шереметева в глазах прыгали злые черти. Он и нарушил тишину.
— Ты, владыко святейший, столпов среди нас ищешь, ан нет их. — И ушёл в самый дальний угол.
Последними пришли князь Иван Воротынский и Сильвестр. Он подошёл к Гермогену и на ухо прошептал:
— Мстиславский в беседе с Гонсевским, и я его не позвал.
— Спасибо, сын мой. Ты сделал, что мог. Иди к двери, смотри...
Гермоген встал, прошёлся вдоль сидящих на скамье бояр и вместо гневных слов, которыми думал казнить вельмож, он тихо и печально заговорил. Но постепенно голос его крепчал и становился грозным.
— Дети мои, ноне в согласии со Всевышним скажу вам, как мне стыдно за вас, стоящих у кормила России. Стыдно и горестно потому, что вы предали свой народ и бросили его в сиротство. Сами как тати в своей державе прячетесь. И отдали церковь и веру на поругание. В кои веки было сие, чтобы первосвятитель Руси встречался со своими чадами в усыпальнице тайно. Опомнитесь. Ещё не поздно встать во весь рост и вызвать врагов на открытую битву. Вы видите, какое разорение народу несут враги нашей веры, наших уставов и обычаев. Ведаю, что враги будут к нам ещё более жестоки, ежели не остановим их. Помните, чады мои, что, защищая свои животы, вы потеряли стыд, но обрели позор сегодня и проклятие грядущих поколений россиян, ненависть ныне живущих. Вы обрекли себя на вечные мучения в аду, грехами осквернив свои души. Но вы у кормила России и у вас нет права жалеть себя. Народ ждёт от вас мудрости и смелости.
— Но како можно распрямиться, ежели за спиной драбанты с секирами, — подал наконец голос князь Иван Воротынский.
— Вот затем и позвал, дабы укрепить ваш дух. Дети мои, не страшитесь смерти в ратном бою, бойтесь её постыдной, приняв на коленях. Она неминуемо придёт к тем, кто предал народ. Господь нашлёт её на вас, и вы, будучи живы плотью, станете мертвы духом! О Вседержитель, укажи путь горения моим детям! — воздев руки вверх, воскликнул Гермоген. Да стукнув посохом, сурово продолжал: — В согласии с волей Всевышнего аз повелеваю вам ноне же покинуть Кремль и идти по всей Руси и собирать под знамёна русской православной церкви ратников. Целуйте крест на верность России, не ждите моей клятвы!
И первым к кресту патриарха подошёл Фёдор Шереметев.
— Благослови, владыко, целовать крест!
— Во имя Отца!
И возник князь Лыков. «Во имя Отца», — услышал он. И подошёл Иван Романов. Помнил он, что его старший брат томился в плену у поляков, сидел под Смоленском в земляной яме. Как не подняться за брата.
— Благослови, святейший, на ратное дело.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь.
И прошаркали сапогами Андрей Голицын и Иван Воротынский, движимые лишь страхом проклятия. Патриарх снова заговорил:
— Знайте, теперь вам отступать некуда. И все вы в Вербное воскресение выйдете на крестный ход. Да к этому дню позовите Москву подняться с оружием против ляхов. И будет свидетелем Предвечный Господь, аз провозглашу в сей день священную войну против иезуитов и латинян-еретиков. А кто не пойдёт за православным крестом, тот будет проклят и отлучён от церкви. Теперь слушаю вас! — И патриарх сел.
Воцарилась тишина, гнетущая, тяжёлая, будто каменные своды упали на плечи бояр и придавили их своей тяжестью, лишили голоса. И стала исчезать реальность мира, и каждый из собравшихся в подвале увидел лишь то, что рисовало больное воображение. Андрею Трубецкому показалось, что он плохо спрятал хлебные запасы. Ведь вновь, как десять лет назад, надвигался небывалый голод. В минувшем году урожай был в треть меньше прежних. И ещё осенью стало ясно, что погибли озимые хлеба — суть зерновая. И нынешнее лето грозило быть жестоким. Кричали юроды и блаженные на папертях церквей, что с Барыш-дня — середина мая — сойдут с небес огненные колесницы и покатят по полям, по лугам и нивам, оставят за собой пепелища.
Да и более страшное виделось боярам. Знали они, что ждёт народ, знали! Но такое и во сне не приснится!
Князь Воротынский услышал по секрету от Фёдора Мстиславского страсть, от которой волосы на голове зашевелились. Раскрыл Фёдор ему тайный замысел поляков сжечь Москву до самого Китай-города, ежели москвитяне пойдут в бунт. Всё в пепел, в золу для устрашения. Вот она, страсть Господня. И добавил при этом Мстиславский, что ежели народ узнает о замыслах поляков от бояр, то и их подворья будут преданы огню! «Да како же пойдёшь в бунт, како же выдашь такую тайну, ежели погроза смертная всему роду идёт!» — размышлял князь Воротынский.
Лишь Фёдор Шереметев видел Божий мир из соборного подвала трезвыми глазами. Он во всём верил Гермогену. Неистовый старец был прав, считал он. Надо поднимать москвитян. «Да чтобы с топорами и с вилами, с огненным боем подвинулись к Китай-городу и Кремлю. Да взяли ляхов в хомут. Ан там и из первопрестольной вышвырнули. Лиха круче не будет!» — выдохнул решительный князь. И поскольку понял, что думные бороды будут молчать и не выпустят своих языков из-под запоров, он встал и с плеча размахнулся:
— Не по мне терпеть стыд и позор! Люблю владыку патриарха, за ним на костёр встану! А теперь прощевайте, сидельцы! Ищите по стрелецким слободам, на Кузнецком мосту и в Скородоме! — Фёдор снова шагнул к патриарху: — Благослови, отец!
— Еммануил, — сказал Гермоген и осенил Фёдора крестом.
И тут все, кроме Ивана Романова, заговорили разом. Да было в их голосах возмущение против выходки Шереметева: «Как смеешь ты, не спрося нас, народ мутить! Мир, а не драка нужны нам с поляками!»
— Сгиньте, отступники веры! — возмутился Гермоген. — Знайте, что ляхи заговор готовят против архиереев и вельмож. Да вижу, что знаете! И молчите! Недостойное, блудное племя! Нет вам моей любви! Есть токмо клятва! Будьте вы прокляты отныне и во веки веков! — И Гермоген попросил Шереметева: — Сын мой, уведи отсюда! Не могу видеть этих мертвецов.
Вечером в Федотов день в патриаршие палаты пришёл Федька Андронов. Карие глаза смотрели цепко, остро. И клин бороды был готов уколоть. Дьяк вёл себя недостойно. Гермоген вспылил:
— Зачем пришёл, отступник? Уходи!
— Стражей снял от твоих дверей, святейший. Волен ты отныне.
— Снял и уходи! — повторил Гермоген.
— И ушёл бы, да по делу... Москвитяне просят тебя крестный ход начать в Вербное воскресенье, на осляти по улицам провести...
Гермоген перекрестился: вот оно, слово Сильвестра. Всё открывалось так, как ему ведомо. И вспомнил Гермоген, как пять лет назад Лжедмитрий с помощью поляков хотел побить лучших людей в чистом поле под Нижними Котлами. Ноне враги действуют более нагло да с большей беспощадностью приговаривают москвитян к гибели. «Ан проверить вас надо, изуверы», — решил Гермоген и спросил Федьку:
— Скажи, холоп, какой знак видит в крестном ходе твой пан?
— Святейший, в чём ты Гонсевского подозреваешь?
— Боже упаси, — прикинулся простаком Гермоген. — Немощен я, дабы на осляти садиться. И потому думаю, кому крестный ход вести. Да может, Игнатия-грека поднимете, а?
— Господи, владыко, ты же ведаешь, что за ним никто не пойдёт. Разве что ярыжки и безместные попы из Зарядья и с Облепихина двора. Мы же, святейший, токмо блага россиянам желаем!
— Тать, зачем несёшь напраслину! Все вы, что при Гонсевском, вороны на скорбном теле России. Уйди, ехидна, зреть тебя не хочу! — И патриарх скрылся во внутренних покоях.
Федька скорбно улыбнулся. Но в глазах затаилась волчья злоба. В горло бы вцепился патриарху, если бы не страх перед россиянами: в клочья растерзают за святителя. Но Федька знал, как уязвить Гермогена. Если вечером накануне Вербного воскресенья он узнает, что патриарх отменит крестный ход, он пришлёт своих людей, и они исполнят задуманное им.
В субботу, накануне крестного хода, Гермоген впервые за несколько дней свободно вышел из своих палат и посетил все три кремлёвских собора, заглянул в церкви. И всем клирикам сказал одно:
— Братья во Христе, готовьтесь к крестному ходу. Позову — и пойдём, нет — тому не быть.
В те же часы Сильвестр, Пётр Окулов и многие дьяки Патриаршего приказа ушли по московским церквам и монастырям, дабы передать волю патриарха: к утру подготовить москвитян выступить против поляков. Да москвитяне уже давно наточили топоры и мечи, ждали клича, набата.
Вечером во время богослужения Гермогену тайно подали грамотку. И в ней было написано, чтобы уберёг Ксюшу и Катерину от разбоя. Защемило сердце. Понял, что разбой задуман Салтыковым и Андроновым, как они грозились. Гермоген велел вести службу протопопу Терентию, а сам с Николаем ушёл в свои палаты, позвал Сильвестра и сказал ему:
— Сын мой, ноне к полуночи приготовь два крытых возка. Все мы покинем Кремль.
Сильвестр ни о чём не спросил Гермогена, но к назначенному часу всё было готово для отъезда. И ровно в полночь Гермоген и его домочадцы, собрав, что могли унести из ценностей, сели в повозки и покинули патриарший двор. Но возле Фроловых ворот к ним подошёл Михаил Салтыков и спросил патриарха: