— Знать, по ложному, отче владыко, в измене. Да будто бы ещё когда самозваный сидел в Серпухове, князь Василий призвал в заговорщики большое московское и красносельское купечество, сторонников своего рода, и с ними задумал в день коронации лишить самозваного живота.
— Вижу рьяного сподвижника! Пустился играть со смертью. Да в кои-то разы, неугомонный.
— Надо спасти князя, владыко. Дозволь мне в ночь отчинить запоры в башнях, увести бедолагу опального.
— Полно, сын мой! Зачем как татям, ночью? Мы придём к самозванцу и спросим его: православный ли он христианин? Потребуем отменить казнь. Ежели откроется, что латынянин, другой разговор поведём. Аз ведаю: князь Василий выступал против еретика, но не против православного царя.
Был жаркий день. Около пяти часов пополудни из ворот Донского монастыря выехала карета митрополита Казанского. Гермоген и Сильвестр отправились в Кремль. Они ехали по многолюдным улицам. На Красной площади их карета едва пробилась к Фроловым воротам. Торговый и ремесленный народ, который стекался со всей Москвы, ждал милости царя к Шуйским, но не их казни.
Гермоген сидел молчаливый и сосредоточенный. Он думал, каким сильным и твёрдым словом образумить Лжедмитрия, чтобы отменил казнь второго, после Фёдора Мстиславского, боярина России. И когда увидел толпы народа, когда почувствовал его настрой, его силу, решил, что нашёл эти мощные слова. Да возле самого царского дворца вдруг потерял их, досадовал, злился, подвела-таки память, но они не находились. А виною оказались звуки чужого музыкального инструмента, которые неслись из палат, стоящих рядом с царским дворцом.
— Что там? Кто тешится еретической музыкой? — спросил Гермоген Сильвестра.
— Повелением царя дом отдан иезуитам. И они завели здесь костёл. Когда иезуиты совершают моления, тогда в кремлёвских соборах должны прекращать службу.
— Сатана! Сатана-еретик! — выругался Гермоген. — Он токмо кажется православным, но в душе латинянин. Он хуже Антония Поссевина, — продолжал гневаться митрополит.
Гневный же вошёл Гермоген во дворец и потребовал от придворных, чтобы его отвели к царю. Сильвестр не отставал от своего благодетеля в трудную минуту, шёл рядом. И когда дворецкий боярин Наум Плещеев ещё колебался, допустить Гермогена или нет, Сильвестр ожёг его взглядом, и у Наума в голове покатился шар, позванивая, словно она была пустая, как сухая тыква. В душе страх появился за голову: вот-вот оборвётся шея-стебелёк — и покатится она, а куда — только Богу ведомо. И Плещеев, человек не робкого десятка, повёл Гермогена и Сильвестра в Золотую палату.
Она была пустынна. Наум Плещеев велел ждать и ушёл во внутренние покои. Гермоген и Сильвестр ждали в одиночестве больше четверти часа. Молчали. Чуткий ведун догадался, что за ними откуда-то подсматривают, испытывая их терпение. Сильвестр хотел было подойти к боковой двери, распахнуть её — за дверью стоял доглядчик, — да передумал. Важнее было, считал он, позаботиться о том, чтобы в душе Гермогена не угас гнев, и Сильвестр шептал на ухо святоборцу вещие слова. И ведуну удалось сохранить в душе митрополита ярость и жажду борьбы.
Когда же в Золотой палате появился Лжедмитрий, в сопровождении Богдана Бельского и Василия Рубец-Мосальского, Гермоген решительно направился к царю и повелел:
— Пусть они уйдут! Аз буду говорить с тобой!
Царь рассматривал Гермогена надменно, и губы были сложены презрительно. Но чёрные глаза митрополита излучали такую неземную силу, что Лжедмитрию стало зябко — и он сделал жест рукой.
Фавориты царя, метнув на Гермогена полные злобы и ненависти взгляды, покинули палату.
— Что тебе нужно, владыко? — спросил Лжедмитрий. — Я же тебя не ищу!
— Ежели ты из Калитиного племени, ответь мне: помнишь ли ты, что князя Василия Шуйского приговаривали дважды к позору и казни, вначале Иван Грозный, а позже, по воле Годунова, царь Фёдор? — Гермоген продолжал смотреть в лицо Лжедмитрия своими жгучими чёрными глазами, и тот дрогнул.
— Нет, не помню, но слышал, что его порывались казнить, и помиловали.
— Да помнишь ли ты, как сам учинил казнь над образом князя Василия в Угличе и инших мужей отечества?
— Не помню! Не было сего! — засуетился Лжедмитрий, понимая, что Гермоген вкладывает в свои вопросы факты истинной жизни царевича Дмитрия. И тут же подумал, что надо бы утверждать, что помнит.
— А как мамке Волоховой глаз чуть не выколол и щёки искусал, сие хранится в памяти?
— Да, да! — встрепенулся Лжедмитрий. — Она обидела меня!
— Нет, не дано тебе помнить. Митя в падучей был, как мамку Волохову казнил. Да и ничего ты не можешь помнить, потому как ты не сын Иванов. Истинный Дмитрий тогда отрубил головы двадцати снежным вельможам царским и даже брату своему Фёдору — царю России. Да простит ему Всевышний на том свете. А кто ты, Бог ведает!
— Что тебе надо, в чём ты меня винишь, мятежный Гермоген? Я царь и волен тебя казнить за дерзость!
— Царём ты будешь. Но казнить меня не волен. Всевышний послал мне иную судьбу. Вот спроси у сего ясновидца. — И Гермоген показал на Сильвестра. — Аз хочу одного, чтобы ты отпустил с Богом князя Василия и его братьев. Да скажи об этом сей же час народу. И крови не будет.
— Я не волен отменить приговор Сената, — ответил Лжедмитрий.
— Волен, аз лучше знаю!
— Нет, я всё же велю тебя испытать. Поди, боишься смерти?!
— Боюсь. Да испытай, коль успеешь. Но прежде отпусти князя Василия. И крови не будет, — твёрдо повторил Гермоген.
В это мгновение в Золотую палату вбежал боярский сын Авраамий Бахметьев, доверенный человек Лжедмитрия ещё с Путивля. Он стал что-то шептать царю и, закончив, убежал обратно. Лжедмитрий задумался, потом поднял голову, тронул бородавку на лице и тихо сказал:
— Ты меня убедил: не буду искать крови Шуйского. Теперь иди, а мы тут решим, кому где быть.
— Аз буду ждать, когда решишь, — твёрдо ответил Гермоген.
— Ну жди. — Лжедмитрий сделал шаг, чтобы покинуть Золотую палату, но второй ноги поднять не мог, словно она примёрзла к полу. И тогда Лжедмитрий посмотрел на Сильвестра: — Я вспомнил тебя. Это ты приходил ко мне ночью в Сомборе, ты оставил следы свои и...
— Грамоту от Святых Апостолов, — добавил с улыбкой Сильвестр.
— Иди ко мне служить. Будешь стольничим. Боярство дам.
— Не тщись писать мою Судьбу.
— А мою ты ведаешь?
— Ведаю.
— Говори же!
— Время не пришло. Иди отдавай повеление. Тебя клевреты ждут.
Лжедмитрий поднял левую ногу: ничто не держит, ещё раз поднял, дабы убедиться, и покинул Золотую палату. Сразу же за дверями он увидел Богдана Бельского и Гаврилу Пушкина. Их лица были бледны, в глазах застыл страх.
— Царь-батюшка, беда на пороге, — выдохнул Бельский.
— Народ грозит бунтом! Просит отдать Шуйских! — добавил Гаврила Пушкин. — Толпа заполняет Кремль!
— Где войско? — схватив за борт кафтана Бельского, спросил царь.
— Вкупе с народом, — ответил Богдан. — Торопись, государь, отпустить князей Шуйских.
Лжедмитрий был скор на повеления и на то, чтобы отказываться от оных.
— Мы отменяем казнь Василию. Отправьте его вместе с братьями за Белоозеро! — приказал он Бельскому. Сам же вернулся в Золотую палату к Гермогену и Сильвестру.
Они стояли там же, где Лжедмитрий оставил их. Перебирая словно чётки тяжёлую золотую цепь, царь сказал:
— Нам любезны смелые люди. Мы выполнили твою просьбу, владыко Гермоген: шлем милость Василию и его братьям. Быть им в ссылке на Белоозере.
— Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, — только и сказал Гермоген и направился к двери.
— Стой! — повелел ему Лжедмитрий. Гермоген остановился. — Иди к народу и скажи ему о нашей милости.
— Скажу токмо то, что ты Шуйского не казнишь. Но сие милость малая. Да и не милость: россияне тебя побудили. Зачем ссылать, зачем лишать имущества? Отмени и сие!
— Иди, непокорный! Да завтра же явись в Сенате. Там всё и скажешь, а мы послушаем...
Гермоген ничего не ответил, но подумал, что придёт в Грановитую, посмотрит на клевретов Лжедмитрия и скажет им о Шуйском, а ещё чтобы убрали из Кремля иезуитов и их костёл.
Выйдя на красное крыльцо царского дворца и увидя море горожан в Кремле, Гермоген громко сказал:
— Россияне, слушайте! — И стало тихо. — Царь милует жизнь князю Шуйскому!
— Слава Шуйскому! Постоим за воителя! — крикнул близ крыльца торговый человек.
— Но царь не снимает с Шуйских опалы, — продолжал Гермоген, — и ссылает их за Белоозеро. Да, может, в Волчью пустынь. Думайте, россияне. Знаете, чем сие грозит!
— Не сошлёт! Мы из Москвы князей не отпустим! — крикнул всё тот же торговый человек.
— Не тешьте себя надеждами! Вас обманут! — подал голос Сильвестр.
А слова Гермогена о помиловании Шуйских перекатывались и валом прошлись по Соборной площади, к кремлёвским воротам на все стороны, на Красную площадь и дальше, на торжища Китая, на Варварку, в Белый город. В одночасье Москва знала, что по воле Гермогена Шуйским дарована жизнь. А про ссылку на Белоозеро никто не вспоминал, словно это было пустяковое наказание.
Да напрасно поверили россияне Лжедмитрию, играл он с ними. В тот же день дал он наказ своим людям, коим велено было сопровождать Шуйских, похоронить их в глухих лесах за Тверью и концы спрятать в воду. И лишь только на Москву опустилась короткая ночь, как к тюремным башням Кремля подкатили три крытых возка, в них усадили узников князей Шуйских и тёмными улицами увезли из Москвы под сильным конвоем.
Сильвестр в эту ночь не спал, выполнял просьбу Гермогена и кружил близ Кремля, да больше у Кутафьей башни и у Троицких ворот, и наконец дождался того, что ждал, увидел, как из ворот выкатили три возка, верхами выехали стражи и конвой уехал в сторону Ямского поля, через Славскую заставу покинул Москву, взял путь на Вологду, на Белоозеро, а быть может, на Каргополь.
Домой Сильвестр вернулся лишь к утру. Он разбудил Катерину и рассказал ей о всех событиях долгого дня.