Отдел БХСС УВД Свердловского облисполкома, начавший свое существование с так называемой ведомственной милиции, с каждым годом совершенствовал свое мастерство. Сейчас он разделен на отделения — применительно к сферам промышленного и сельскохозяйственного производства и потребления в народном хозяйстве области.
Умелая расстановка сил, глубокое изучение оперативной обстановки дают возможность вскрывать серьезные преступления. В 1962 году работники БХСС разоблачили группу расхитителей и взяточников (47 человек), состоявшую из работников разных организаций Кушвы, Нижней Туры, Краснодарского, Ставропольского краев, Саратовской и других южных областей. Эти преступники путем различных махинаций и за взятки на сумму 42 тысячи рублей отгрузили без фондов 32 000 кубометров лесоматериалов, похитив при этом 70 тысяч рублей.
А вот как раскрывалось другое, нашумевшее в свое время, преступление шайки валютчиков.
409 рубинов
Боров ищет сообщников
Барак был жарко натоплен. Заключенные, разомлевшие после бани, валялись на нарах. Правда, не все. Некоторые возились с пожитками, штопали белье, пришивали пуговицы, деловито разглядывали обувку, соображая, как усилить ее прочность. Только двое уединились. Молодой южанин в ватнике, с вытянутой, как дыня, головой и большими ушами, сидел перед дощатым столом и хрустко перемалывал необыкновенно крепкими зубами надежно затвердевший сухарь. Жевал нервно, озлобленно. Острый кадык его резко ходил вниз-вверх.
Напротив него, на нарах, лежал тучный, круглоголовый, с плешью на темени, обросший щетиной толстяк по прозвищу Боров. Внешность его соответствовала кличке. Но кличку прилепили совсем не за это — за фамилию. Фамилия его Боровлянский. Взяли и сократили наполовину.
Горбоносого парня, что хрустал окаменевший ломоть, звали Абдулкой. Абдулмажидом Хизреевым. Он в два раза моложе Боровлянского — всего двадцать четыре от роду.
Абдулка сверкал глазами, проклинал Урал с его морозами, сырые бараки, лесоповалку, надзирателей и все местное начальство.
— Па-ачему пять лет? — злобно рычал молодой и горячий Абдулка. — Зачем нельзя шапки шить? Зачем нельзя торговать шапками? Па-ачему давали такой срок?
Боровлянский почесал через прорезь нательной рубахи заволосатевшую грудь, поглядел на приставшие к пальцам волоски.
— Ого, и тут лысеть начинаю.
— Я заработал на вашем Урале насым-морк. У меня тут кынжалами колет, — стучал Абдулка в грудь. — О-о, аллах! Я зыдохну тут...
— Не богохульствуй, чадо мое, — перебил его Боров. — Выживешь. И молись, немощный духом, что пятеркой отделался. За желтуху-то тебе, по справедливости, четвертная полагается. А то и вышка.
— Боров, толстый, жирный Боров! — воскликнул Абдулка. — Зачем такое говоришь? Кто у Абдулки видел желтуху? Ты видел? Следователь видел?
— Никто. Потому и дали полчервонца. Много золотишка припрятал, нехристь?
Абдулка лязгнул зубами, вгрызаясь в сухарь, не ответил. Боров задумался. Весной кончается срок. Жить надо. А он не из того теста, из которого пекутся герои труда. Дома — шаром покати. Все, что удалось скопить в артели «Красный кустарь», которой руководил и которую доил многие годы, под метелку зачистила милиция.
— О, господи, помоги рабу своему!
Боровлянский, кряхтя, повернулся на бок. Нары заскрипели под ним. Он приподнялся на локте, поманил Абдулку пальцем. Тот пересел поближе, сунул Боровлянскому остатки сухаря. Тот — шепотом:
— Камешки, голубенькие, красненькие, прозрачные... Вот такие, — отмерил на мизинце ногтя крохотное расстояние. — Рубины. Знаешь?
Абдулка поиграл ноздрями.
— В Свердловске две фабрики. Там камешки точат, цацки делают. Достану корунд, полезных людей подберу, они отгранят рубины. Я их покупаю для тебя, ты их толкаешь среди единоверцев. Для начала пустим в оборот твое золотишко. Понял?
Абдулка слушал. Абдулка верил этому толстому — то ли поляку, то ли русскому. Он много рассказывал о себе Абдулке. Когда-то в России был нэп, Боров спекулировал кожами, заседал в товариществе торговли и взаимного кредита, был церковным старостой. Боров умный и хитрый мужик. Абдулка верит ему.
Боровлянский осторожно оглянулся, Абдулка забрался к нему на нары. Говорили носом к носу.
— Приготовлю камешки — сообщу. Сам приедешь или другой кто — неважно. Но чтобы... Мне, Абдулка, сюда возвращаться не хочется.
Абдулка опять играл ноздрями, уносясь в родные края. Он видел большие, темные, как ночь, глаза красавицы Ашур. Для нее старался Абдулмажид. Каракуль скупал, шапки шил... Золото перекупал.
Ашур любит деньги, большие деньги. Но Абдул щенком был в сравнении с Гулямом Закиевым. Из-под носа увел Гулям красавицу Ашур. В Бухару увез, дом ей построил, коврами обил...
Как дикий барс метался Абдулка, хотел зарезать Гуляма. Здесь, на нарах, ночами не спал, изобретая самую жестокую месть. Нет, он погодит резать Гуляма. Гулям деловой человек, он виноват перед Абдулкой и поможет ему стать богатым. Гулям много ездит. Даже в Магадане бывал...
Рубины... Такие маленькие, как росинка на лепестке розы, а деньги будут большие. Помоги, аллах, Абдулмажиду, и тогда он отнимет у Гуляма красавицу Ашур.
...Осенью того же года сильно сдавший на вид заготовитель облпотребсоюза Боровлянский в просторном чесучовом пиджаке и соломенной шляпе бродил с плетеной кошелкой по Центральному рынку. Приценивался к сухим фруктам, нюхал лавровые листки у дюжих горцев и укоризненно покачивал головой:
— Креста на вас нету, нехристи.
— Па-ачему нет? Па-ачему обижаешь? — весело ответил один усатый с орлиным носом.
Боровлянский остановился, осмотрелся. Да, все как в письме сказано. Четвертый прилавок, у третьего с краю человека черный чемодан с желтыми застежками. Боровлянский подошел к нему, уткнул нос в пакетики с листом, тихо сказал:
— С приездом, Алеша.
Тот так же тихо:
— Здоров был, хороший человек... Поклон Абдулмажида везем, деньги везем, товар ждем. — И громко: — Чего глядишь, чего нюхаешь! Первый зорт, дешевка даем!
Сцена, изображающая скрягу, который жаждет купить, но страшится дать лишнего, получилась довольно естественной. Наконец, старик взял два кулька листа и положил их в кошелку. Лишь наблюдательный человек мог заметить, как в это время в его кошелку лег объемистый пакет, а из камышовой плетенки перекочевала в карман продавца коробочка из-под лекарств.
— Не будешь жалеть, папашка, хороший лист купил, хороший харчо будет.
И опять тихо:
— Восьмое марта ездить буду, мимозу возить буду. Камешки неси много, будешь денег иметь много.
Борис Соломонович расстроился
Майор Морозов приехал в управление чуть свет. Несмотря на свою солидную комплекцию, бодро взбежал на третий этаж, шагая по гулкому коридору, где размещаются кабинеты работников ОБХСС, заметил ключ, торчащий в крайней двери.
— Старина уже здесь, — с уважением подумал он о начальнике отдела полковнике Верховском.
В своем кабинете сбросил плащ на стул, достал из сейфа тощую папку и направился к Верховскому.
Невысокого роста, худощавый, с редкими ковыльными волосами на голове, полковник поднял на Морозова глаза.
— Здравствуй, Иван Алексеевич. Что так рано поднялся, чего изыскался?
— Мыслишки, как комары, осаждают, Владислав Иосифович. Разобраться надо.
— Присаживайся, — полковник сдвинул лежащие на столе бумаги.
— Вы помните Бориса Соломоновича, зубного техника? Он одно время у нас в санчасти работал.
— Это какой Борис Соломонович? Кригер, что ли? Сухой такой и легонький, как пробка.
— Ну, ну. Пацанов пятеро и жена — страсть ревнивая. В партком еще жаловаться прибегала.
Верховский засмеялся, вспомнив неказистого, рано облысевшего Кригера в толстых роговых очках. Еще в годы, когда его череп покрывала курчавая шевелюра, Кригер дал основательный повод для ревности. С тех пор никакие заслуги на фронте укрепления семейных уз не могли уничтожить недоверчивость придирчивой супруги.
— Так вот, Владислав Иосифович, пять дней назад этот Кригер приходил ко мне. Рассказал о каком-то страховидном типе, который завалился к нему на квартиру и предлагал золото. Сколько золота, в каком виде, Борис Соломонович не знает. Он так расстроился... Накричал на него и указал на дверь. Потом вспомнил о нашем существовании и пожалел. Выгнал он, Владислав Иосифович, Бадейкина.
— Какого Бадейкина?
— Вот, — Иван Алексеевич извлек из папки увеличенную фотографию. — Я показывал ее Кригеру.
С фотографии смотрел человек лет пятидесяти. Широкий нос с раздутыми ноздрями, мясистые надбровные дуги с тощей растительностью, под ними глубоко запрятанные маленькие глазки. От подбородка к крыльям носа — канавки морщин. Надо отдать должное наблюдательности Кригера, узревшего в нем страховидность.
Вот уже месяц, как был уволен с прииска Бадейкин. Администрация имела серьезные основания подозревать его в краже золотого песка. Но доказательств у нее не было. Уволили за пьянку. А милицию, в частности отдел БХСС областного управления, интересовали эти подозрения.
— Та-а-к, — задумчиво произнес Верховский. — Значит, в третий адрес стучится?
— К Кригеру приходил пять дней назад. В тот же вечер видели его в поселке Шарташ. А теперь... Беспробудно пьет.
— Значит, продал? Кому?
— Этого твердо сказать не могу. Знаю, что был у Боровлянского.
— У Борова?
— У него.
— Неужели ожил старый нэпман?
Майор Морозов удобнее разместился на стуле, вынул сигареты, зажигалку. Приготовился к обстоятельному разговору.
У Ивана Алексеевича уже отчетливо обозначился второй подбородок, несколько утратилась прежняя гвардейская внешность. Но даже погрузневший, он не растерял строгой собранности, оставался человеком живым и деятельным.
— Когда он освободился?
— Восемь лет назад.
— Ах, старый песочник. — Владислав Иосифович поднялся, прошел к тумбочке с графином, налил воды в стакан и, не выпив ни глотка, вернулся к столу. — Насколько я помню, металлом он тогда не занимался.
— Думаю, что всем занимался, до чего могли дотянуться руки.
— Установочные есть?
— Вот, — подал Морозов листок бумаги.
Полковник устроился в своем кресле, привычным движением надел очки, стал читать:
«Боровлянский Петр Сидорович. Родился в 1902 году в Барановичах. На Урал приехал с братом Мефодием в разгар нэпа — в 1925 году, завел собственную торговлю кожей и кожевенными товарами... Мефодий Боровлянский расстрелян ОГПУ за махровую спекуляцию. Петр свернул торговлю. До войны работал в различных артелях, в 1945 принял артель «Красный кустарь». В 1950 году осужден на семь лет по статье 154 часть вторая (ого, на полную катушку!), освободился в 1957 году. Работал заготовителем в облпотребсоюзе. В 1962 году ушел на пенсию».
— Семь лет... Спекуляция в особо крупных размерах. Та-ак. Теперь желтым металлом занялся?
Морозов пожал плечами.
— Проверять надо.
— Как он жил эти годы?
— Постоянного надзора не было. Участковый ничего такого не замечал.
— Подключи в это дело Пермякова. Пусть соберет о Боровлянском все, что можно собрать.
«Боровлянский после отбытия срока наказания устроился в облпотребсоюз заготовителем. Там его характеризуют добросовестным работником. Сердечник. По этой причине от командировок освобождался. Ездил только в 1958 году дважды в Бухару. После тех поездок соседи не раз видели южан, приезжавших к Боровлянскому. Есть ли связь между поездками Боровлянского в Бухару и приездом южан к нему, сказать трудно. Бухара — город в Узбекистане, навещали же Боровлянского, судя по описанию очевидцев, мужчины кавказской национальности.
Поскольку они всегда приезжали на такси и такси ожидало их у дома Боровлянского не более получаса, никто с ними познакомиться не мог, поэтому установить фамилии последних не удалось. Известно, что эти гости, как правило, после посещения дома Боровлянского отправлялись в аэропорт.
Сейчас Боровлянский на пенсии (не знаю, за какие заслуги, но ему начислено 84 рубля). Соседи, зная о его общениях с жителями Кавказа, предполагают, что занимается спекуляцией.
Среди других связей Боровлянского — мастер ювелирной фабрики Чердынцев. Ему около 60 лет, ходит на протезе. Один из лучших огранщиков в Свердловске. Со всеми держится ровно. Страдает запоями. Последнее время стал часто бывать в доме молодого гранильщика Елютина, сына знаменитого мастера Василия Елютина, умершего два года назад.
Мастер Чердынцев лично занимается распределением работ. С разрешения администрации выдает сырье надомникам. Ни в каких махинациях замечен не был. Все изделия от надомников поступают на склад в точном соответствии с получаемым для огранки корундом и строго учитываются.
Елютин имеет выговор за появление в цехе в пьяном виде.
Бадейкин был у Боровлянского только один раз».
«Выяснить все о Чердынцеве и Елютине. Проверьте возможность получения корунда помимо фабричного склада. Если потребуется поездка в Узбекистан, доложите».
Оператор из киностудии
Сергей присел на прибрежный, облизанный ветрами валун и с удовольствием вытянул ноги. Гладь Шарташа лениво грелась под солнцем. Лишь изредка по ней пробегала слабая рябь, и тогда лицо ощущало нежную, пахнущую илом прохладу.
Сергей вытер платком запотевший лоб и стал вглядываться в редких купальщиков. Он пытался разглядеть среди них человека, ради которого задуман этот вояж на берег озера. Увидел не сразу. Тот лежал в пиджаке и брюках, но босой. Новые желтые туфли стояли рядом. Обжаренный солнцем, маялся во сне.
Сергей встал и направился к нему. В метре остановился. Молодой парень раскинулся на спине, руки под головой — кренделем. Красивое припухлое лицо. К уголку губ прибилась травинка. Губы шевельнулись, травинка скользнула на землю. Лежащий пластом произнес:
— Туфли увести хочешь? Не надо. Я не люблю ходить босиком.
Парень, открывая то левый, то правый глаз, оценивающе смотрел на незнакомца в светлой рубашке с короткими рукавами и в тщательно выглаженных брюках. Прицеливался, как вести себя дальше.
— Будешь дрыхнуть — и тебя уведут, — ухмыльнулся Сергей.
— Ого! И бирку к ноге? — парень потянулся и рывком сел. — Ты уже не из тех ли, что обещали? Такую, фанерную.
Еще не понимая, о чем речь, Сергей ответил:
— Нет, не из тех.
— Тогда купи туфли. Поиздержался, понимаешь. Человек ты пижонистый, тебе пойдут.
— Ты же не привык ходить босиком.
— Ради высокой цели — пройдусь. Здесь недалеко. Вон до той харчевни, — ткнул парень в направлении киоска «Пиво-воды», приютившегося под высокими соснами.
— Значит, не купишь? Жаль. Может, тогда пивка так, от доброты душевной, поставишь?
— Что ж, для хорошего человека...
Под брезентовым тентом сидело трое пожилых, судя по разговору, сбежавших из дома отдыха от надоедливого культмассовика. Металлический каркас буфета походил на большую мышеловку. Прихлопнутая в ней буфетчица писала в тетрадке цифры столбиком. На подносе возвышалась пирамида вымытых кружек.
— Сальдо-бульдо, Клавочка! — приветствовал ее спутник Сергея. — Может, отложишь свою гроссбух да поработаешь насосиком?
— A-а, опять ты? — равнодушно сказала буфетчица и взялась за рычаг насоса. — Разбогател или на чужие?
— На чужие, Клавочка. Видит бог — на чужие, — и, обращаясь к Сергею, восхищенно пояснил: — Провидец. Все знает.
— Как не знать, — подала буфетчица кружку с оползающей по бокам пеной. — Едва теплый отсюда ушел.
— Седьмая степень, Клавочка. Ты знаешь седьмую степень? Это когда горемычный ползет по шпалам и гадает, когда кончится чертова лестница.
Сергей пригладил растрепавшиеся от набежавшего ветра волосы, принял другую кружку.
Сели под сосной. Сергей исподволь изучал свой нехитрый объект. Лет двадцать ему. Звать Володькой. Весь разговор, как полет воробья. И душа, видно, так же мечется. Паясничает, а на сердце — кошки скребут. Вон и глаз не кажет. Не умеет владеть ими.
Сергей спросил:
— В честь чего вчера так?
— Закеросинил-то? Для поднятия духа. Исповедоваться собирался.
— И попа приглядел?
— Ага. В синей шинели...
Парень опорожнил свою кружку и теперь, перевернув ее, старался оставшимися капельками попасть на муравья.
— Чего не пошел-то?
— Не пошел... Тут, брат, дело тяжкое. Душа тянет, а ноги не идут, — и вдруг вспылил: — А чего ты в душу лезешь? Без тебя муторно.
Помолчали. Владимир искоса посмотрел на Сергея, вздохнул:
— Ты не обижайся. Тут такая петрушка, что без пол-литра не обойдешься.
— Еще по кружке?
— Нет. Хватит. Я ведь без намека. Ты сам-то откуда?
— Я-то? — переспросил Сергей. Ему не хотелось врать этому запутавшемуся парню, но и правдой боялся оттолкнуть его от себя. — Я оператор. Кино снимаю.
Собственно, Сергей не очень соврал. Он действительно увлекается киносъемками. Даже посещает любительскую студию при Дворце культуры.
— Хорошая должность. А я вот гранильщик, — вздохнул, — пока гранильщик...
— Увольняешься?
— Турнут и не спросят. Пойдем-ка отсюда. Сестра, наверно, икру мечет. Танька. Я дома не ночевал. Хочу быть в форме.
Не ступили и шага от киоска, Владимир тревожно остановился.
— Легка на помине. Знает, где братца искать.
Меж сосен мелькнула фигура девушки в светлом платье.
— Будь другом, соври ей, скажи, что у тебя ночевал.
— Совру, только дай слово, что встретимся. Вот мой телефон.
Невысокая, лет девятнадцати, девушка с тревожно раскрытыми глазами остановилась на сгибе тропы. Владимир театрально бухнулся на колени:
— Не вели казнить, вели миловать. Грешен, сестрица. Засиделся у друга за полночь...
Девушка перевела испуганный взгляд на Сергея. Тот приветливо улыбнулся ей.
— Давайте знакомиться. Таня, значит? Глава семьи. Норовистый братец-то, непослушный?
Таня не сводила с Сергея больших, испуганных глаз. С трудом спросила:
— Вы его... с собой?
— Да нет, мне в эту сторону. До встречи!
Брат и сестра смотрели вслед удаляющемуся Сергею. Владимир старался удержать взятый с утра тон:
— Оператор из киностудии. Душа парень. Зовет в ассистенты. Может махнуть, Танька, а? Потом тебя в актрисы пристрою...
Девушка закусила губу, сдерживая слезы, свернула с тропы и по аллее, усыпанной желтым песком, быстро зашагала мимо угрюмых гранитных нагромождений.
Маленький дом с тремя окнами в палисаднике стоял недалеко от шоссе. Он остался Тане и Володе после смерти родителей.
Таня училась, хозяйничала по дому. Владимир работал на гранильной фабрике, заняв место отца. Жили хорошо, дружно. И надо вот...
Таня как вошла, так и села, обессиленная.
— Что с тобой, Володя? Где ты пропадаешь?
— Милая сестренка, это сердечная тайна, которую, как сказал...
— Не паясничай! — вскричала девушка, и слезы покатились по щекам. — Володя, почему пьешь, откуда у тебя такие деньги?
— Ну, деньги не велики.
— Большие, Володя. Те, под матрацем. И не придумывай, что соврать. В милиции ночевал?
— С какой стати? Я же сказал — у приятеля.
— Боже мой, ты сведешь меня с ума, — расстроенная Таня начинала говорить словами матери. — Ты знаешь, кто он, твой приятель?
— Как — кто? Оператор.
— Не оператор. Оперативник. Старший лейтенант милиции. Он у нас в институте беседу проводил. Пермяков фамилия. Я тогда в него чуть не влюбилась.
Владимир некоторое время ошалело смотрел на сестру, потом с трудом произнес:
— Для начала недурно, как сказал турок, которого посадили на кол... А насчет влюбиться... По-моему, он хороший парень.
— Что же ты натворил, горе мое?
Владимир сел рядом с Таней, обнял ее за плечи.
Станок Акимыча
Сергей нажал кнопку и прислушался к звонку за дверью. Может, дома никого нет?
— Войдите! — раздался громкий голос Ивана Алексеевича.
Сергей пошаркал ногами о резиновый половичок, вошел.
— Ты, что ли, Сергей Никитич?
По отчеству старшего лейтенанта Пермякова называл в управлении только майор Морозов. Остальные — просто по имени. Даже комиссар. Конечно, какой он Никитич в двадцать пять лет! И по званию не привыкли. Форму-то почти носить не приходится — работы навалом.
— Я, Иван Алексеевич. Можно?
— Проходи, проходи.
Майор в спортивных тренировочных брюках и майке лежал на тахте, на полу валялась раскрытая газета. Верхом на нем сидел пучеглазый мальчонка.
— Супруга в отлучке, а я вот с соседом культурно забавляюсь, — улыбнулся Иван Алексеевич, и, легонько вскинув на руках мальчишку, поднялся.
— Подай-ка, Сергей Никитич, папиросы. Вот, на столе. Иначе меня кондрашка хватит.
Закурили.
— Что-нибудь есть? — уже серьезно спросил Морозов.
— С Володькой Елютиным я снова встречался. С ним, по-моему, все ясно. Первый раз корунд ему принес Константин Чердынцев. Тот, на протезе. Чердынцев когда-то работал с отцом Володьки. Пришел с бутылкой...
...Старый друг дома Елютиных, замкнутый, изредка запивающий старик, после смерти Василия Акимовича Елютина пришел в этот дом, пожалуй, впервые. Встречаясь с Владимиром на работе, он здоровался за руку, спрашивал о житье-бытье, похлопывал по плечу.
На том и расставались.
Поэтому его приход на квартиру Елютина тепло тронул Владимира. Распили бутылку. Парень, пользуясь тем, что Таня на месяц со своим факультетом уехала в колхоз, сбегал еще за одной.
— Выпьем, дядя Костя? — предложил Владимир, — батьку помянем.
— Что ж, Акимыча помянуть не грех. Только ты не очень трясись с деньгами. Не густо, поди?
— Хватает, дядя Костя.
— Где уж хватает. Танька-то, гляжу, материны платья перешивает. Девки-то нынче больно форсистые пошли. Завидно, поди, на подруг.
Владимир вздохнул. Завидно или нет Таньке — этого он не знает. Разве скажет такая! А вот его задевает. Хозяином в доме остался, а справить сестре доброе не может. Вон уже домработницы в болоньевых плащах щеголяют, а Танька, как-никак, — без пяти минут инженер...
Дядя Костя налил в рюмки, спросил:
— У Акимыча станок был. Сохранился?
— Лежит на чердаке где-то.
— А ты бы его поправил да вечерами прирабатывал немного.
— А где ее, работу, возьмешь? Вон, надомников сколько. Не чета мне.
— А ты не хай себя. Руки у тебя отцовские. Помогу.
В тот вечер Владимир Елютин принял первую надомную работу.
Через несколько дней дядя Костя забрал рубины, уплатив за каждый грамм по два рубля. Обрадованный Владимир теперь не выходил вечерами из дому — спешил к приезду сестры побольше заработать. Кто его знает — будет потом халтура или нет.
Корунд всегда приносил дядя Костя. Он забирал готовые камешки, расплачивался. Правда, на другой день после первого посещения дядя Костя подошел на работе и шепнул:
— Ты о нашем деле... Чок, чок — и зубы на крючок.
Тогда Владимир это предупреждение понял по-своему. Выгодную сверхурочную работу люди всегда старались держать в тайне. Конечно, совестно тайком солидный приработок отхватывать. Вот у Кухарева трое ребят, жена болеет... Да разве один Кухарев... Никто бы не отказался... Но мысль сделать сестре приятное перебарывала зарождающиеся угрызения.
Однажды дядя Костя пришел пьяненький, поскрипел протезом по комнате, поискал в горке бутылку — не нашел.
— Сбегать? — спросил Владимир.
— Потом. Садись-ка, крестник. Худо дело-то. Нет сырья больше.
— Ну и ладно. С меня хватит.
— О себе только думаешь, а другим?
— Не понимаю.
— Чего там понимать. Не со склада же мне этот корунд выписывали. Витька Курасов, подлец, за хулиганку на год сел. Слышал, поди?
— Туда ему и дорога.
Старик осуждающе посмотрел на Владимира.
— Эта дорога никому не заказана... Вот что, парень. Придется тебе вместо Витьки в Дзержинск съездить.
— Это зачем?
— Опять за рыбу деньги. Корунд нужен. Витька его от тетки привозил. А теперь ты съездишь. Возьмешь недельку за свой счет и съездишь. У них на заводе синий корунд появился. Сапфиры гранить станем.
...Рассказ Сергея Пермякова Иван Алексеевич выслушал молча. Только раз достал блокнот из кителя, висящего на спинке стула, и что-то записал. Потом так и сидел с блокнотом в руках.
— Дальше.
— Володька наотрез отказался. Старик Чердынцев не стал настаивать, но предупредил: «Не вздумай пикнуть где. Враз с фанерной биркой на ноге в морге окажешься».
Вот и мечется теперь парень. Сестра деньги обнаружила. Несколько раз в милицию собирался идти, да так и не решился. С ужасом думал о сестре. Посадят — совсем одна останется. И страшно, и совесть гложет. К бутылке стал прикладываться. Чердынцев еще раз пытался прибрать парня к рукам, но пьяный Володька едва не спустил его с лестницы.
— Та-а-к. Кое-что проясняется. Похоже, что Дмитрий Бадейкин со своим золотым песком — ординарный жулик. На Боровлянского наскочил случайно... Поразительно, что такой конспиратор, как Боров, принимает золото. И от кого? От пропойцы, перспективного болтуна! Что это? Жадность? Или, решив, что мы — лопухи, притупил бдительность?
«Боровлянский — перекупщик рубинов, которые изготовляются мастерами ювелирной фабрики в домашних условиях под видом сверхурочной работы. Установлено восемь таких надомников, среди которых оказался сын мастера Василия Елютина, вовлеченный в преступную шайку обманным путем. Корунд для поделки рубинов приобретается на различных химических предприятиях, в частности, на одном из заводов Дзержинска через родственницу некоего Виктора Курасова.
За изготовление рубинов Чердынцев платит огранщикам по два рубля за грамм веса, Боровлянскому «сдает» по четыре рубля. Тот, в свою очередь, сбывает драгоценности жителям южных республик.
Майор Морозов побывал там, где отбывал наказание Боровлянский, и установил, что в заключении Боровлянский был в доверительных отношениях со спекулянтом Абдулмажидом Хизреевым, даргинцем по национальности, с которым освободился в один день. Хизрееву определено место жительства в городе Бухаре, куда дважды ездил Боровлянский. Командировать в Бухару старшего лейтенанта Пермякова».
«Благодарность» племянника
Из Бухары, что в долине Зеравшана, через Ташкент, минуя Аральское море и огибая Каспийское, пробирались в родные края довольно импозантный горец и мальчишка в каракулевой папахе и меховой куртке, затянутой широким наборным ремнем.
Собственно, не пробирались. Они ехали, как тысячи других пассажиров, в жестком плацкартном вагоне, хотя могли нежиться на пружинных матрацах в купе мягкого вагона. Но вели они себя скромно, памятуя о зоркости милицейских работников.
Уже за Астраханью путники почувствовали дыхание родного края. На станциях послышался гортанный говор аварцев, лезгин, кумыков.
Голоса же братьев по крови даргинцев лучше всякой музыки тревожили усатого горца, застилая его глаза слюдяной пленкой. Младший был равнодушен. Он вырос далеко от родины — в Бухаре, где и сейчас оставались воспитавшие его родственники и молодая тетка, жена старшего из пассажиров. Душа парня, не знавшая подлинной теплоты детства, была не по возрасту черствой, и по этой причине мальчишка слишком спокойно взирал на устремленные в небо горы, поросшие по склонам дубовыми и буковыми рощами. Не выразил радости и после того, как ноги ступили на мощеные улицы Хасавюрта.
Парню было все равно — Бухара ли в Узбекистане, Хасавюрт ли в Прикаспийской низменности. Впрочем, Хасавюрт нужен ему для выполнения очень серьезного поручения...
Вскоре жители Хасавюрта стали свидетелями развернувшейся стройки. На их глазах — не по дням, а по часам — на улице Орджоникидзе, рядом с плоскокрышими саклями, рос двухэтажный дом. Лучшие каменщики и плотники из аварцев, завороженные обещанным заработком, возводили хоромы земляку, так долго пропадавшему где-то в засушливых краях за Аральским морем.
Мальчишка имел свободу во всем — мог скитаться со сверстниками целыми сутками, распоряжаться строительством, высказывать предложения о приобретении тех или иных материалов, самолично указывать, что купить из обстановки, но к деньгам не допускался. Мелкие подачки дядюшки лишь раздражали его.
Несколько раз старший уезжал в неизвестном направлении. После первой поездки вслед за ним прибыли две деревянные кровати, сделанные по специальному заказу харьковскими мастерами, в другой раз мальчишка распаковывал багаж с роскошным диваном ручной работы. После пришли невесть откуда и другие предметы домашнего обихода — холодильник «ЗИЛ», телевизор «Беларусь», ковры, посуда.
Прибывший в Хасавюрт человек с ястребиным носом был весел, общителен, гостеприимен. Лишь однажды племянник увидел его лицо омраченным. Как-то вечером, сбросив черкеску и забравшись с ногами на диван байской роскоши, старший сказал племяннику:
— Мы стали слишком расточительны. Мой кошелек почти опустел.
Парень скривил губы, принимая эту откровенность, как намек на дальнейшее ущемление и без того скудных подачек. Но старший говорил правду. Он стал срочно собирать посылку в Бухару, где в ожидании конца строительства жила его дражайшая супруга. Содержимое привлекло внимание мальчишки. Среди пустяков, вложенных в фанерный ящик, он приметил и небольшую коробочку.
Еще ни одной просьбы дядюшки не выполнял юный горец с такой охотой, как эту, — отнести посылку на почту и отправить ее тетке в Бухару.
Посылку отправил, но несколько в облегченном виде: коробочка с рубиновыми камешками перекочевала в его карман.
О последствиях, которые могут быть, парень в тот миг не думал. О них он стал думать позже, когда, по его расчетам, вот-вот должно было прийти письмо от тетки.
...В ту ночь старший горец спал сном праведника и потому не слышал, как скрипнула подсыхающая дверь нового дома, как в образовавшуюся щель шмыгнула человеческая тень и бесшумно подступила к его изголовью с обнаженным кинжалом.
Парня арестовали несколько месяцев спустя где-то в центральной России и осудили на десять лет. Приговор он принял как должное. Об истинной причине, побудившей поднять руку на дядюшку, он ни словом не обмолвился, свалив все на горячую даргинскую кровь.
«Абдулмажид Хизреев — житель Хасавюрта, Дагестанской АССР. После отбытия наказания проживал в Бухаре, был в приятельских отношениях с неким Гулямом Закиевым, своим земляком. Год назад Хизреев осужден на десять лет за подстрекательство несовершеннолетнего к убийству Закиева.
До покушения на него и после Закиев (Закиев теперь прихрамывает на правую ногу) не раз бывал в Свердловске. Живет явно не по средствам. В Бухаре построил дом из 6 комнат, обставил его дорогой мебелью. Недавно закончил строительство двухэтажного особняка в Хасавюрте. Нижний этаж этого дома сдал в аренду под часовую мастерскую и рыбный магазин. Фотографию Закиева прилагаю».
Алеша будет проездом
В просторном кабинете начальника отдела БХСС областного управления полковника Верховского успели изрядно накурить. Владислав Иосифович Верховский, получив «добро» у комиссара, только что вошел. Он полуприсел на край стола. Ему казалось, что так говорить и слушать легче. Да и остальным не сиделось. Заместитель начальника следственного отдела подполковник Аршавский и старший оперуполномоченный майор Иван Алексеевич Морозов устроились в углу около журнального столика. Вдоль стены стояло еще с десяток офицеров. Сидела лишь миловидная женщина с голубым плащом на коленях. Обращаясь к ней, все называли ее Ольгой Петровной. Старший лейтенант Сергей Пермяков, нагнувшись над ней, рассказывал что-то забавное. Ольга Петровна тихо смеялась.
Владислав Иосифович дождался тишины, сказал:
— Буду краток. Работа по установлению преступной группы закончена. Операцию по задержанию, условно названную «Гнездо Шарташа», начнем осуществлять утром. Иван Алексеевич, дайте полную картину.
Майор Морозов полистал рабочую тетрадь, нашел нужную страницу.
— Вот что мы имеем сейчас, — повернул страницу лицом к товарищам.
В тетради была вычерчена схема, похожая на те, которыми поясняют государственное устройство в учебниках обществоведения. В самом низу — треугольнички с фамилиями огранщиков, от них нити, собираясь в пучок, утыкаются в кружок с надписью: «Чердынцев — посредник». От Чердынцева красная линия в центр листа к синему прямоугольнику, похожему на дверную дощечку, с обозначением жителя — «Боровлянский». И уж отсюда расходящиеся лучи вели к овалам с названиями городов: Самарканд, Бухара, Махачкала, Хасавюрт...
Чертеж походил на паучье гнездо, в центре которого затаился главарь шайки. Задень неосторожно хоть одну нить — все хитросплетение дрогнет, расползется.
Итак, куда наносить первый удар? В центр? Обезвредить паука? Такая мысль приходила каждому, но в то же время каждый сознавал несостоятельность подобного тактического хода.
Допустим, Боровлянский задержан. Этакий тучный плешивый старик с сединой на висках и затылке, хватается за больное сердце, покачивает головой и укоризненно говорит:
— Побойтесь бога. За что?
Оперативники ведут обыск, осматривают все вещи в доме, проверяют щупом каждый сантиметр огородных грядок, поднимают чердачную пыль и находят у старика самые ценные вещи — это пенсионную книжку и мешок с картошкой в подвале. Может такое быть? Может. И тогда не ответишь на вопрос преступника: «За что?»
Как же быть? С чего начинать? Ждали, что скажет майор Морозов. И он сказал:
— Вчера Боровлянский получил телеграмму из Хасавюрта. В ней всего четыре слова: «Алеша будет проездом двадцатого».
Сергей Пермяков поискал свободный стул, придвинул его к стулу Ольги Петровны, сел. Сейчас Иван Алексеевич расскажет, кто такой Алеша. А сколько стоило труда, чтобы установить этого Алешу! Сергею пришлось за короткое время побывать в Самарканде, Бухаре, оттуда перебираться в Махачкалу и Хасавюрт. Он прошел по пути, по которому не раз проходил «Алеша», и нашел его. Теперь Алеша снова приезжает в Свердловск.
Иван Алексеевич в это время называл фамилии оперработников, ставил перед каждым конкретную задачу. А она сводилась к следующему. Перекупщик Алеша, он же Гулям Закиев, едет за «товаром». Вот и надо взять его. Взять только с «товаром», только с поличным. Взять так, чтобы не шелохнулась ни одна паутинка, связывающая сообщников преступной группы.
— Ольга Петровна, — обратился майор Морозов к женщине. — Вы с моей опергруппой в аэропорт... Ничего особого придумывать не будем. У раззявы крадут деньги и все такое, вам знакомое... Примитив, конечно, но, думаю, Алеша его слопает, не поперхнется.
Полковник Верховский согласно кивнул головой, встал из-за стола.
— А дальше будет так. Допрашиваем Закиева. Имея на руках вещественные доказательства и некоторые показания Закиева, внезапно задерживаем Боровлянского. Многочисленная родня, соседи могут разнести эту не очень приятную весть по всему поселку Шарташ, а оттуда она выпорхнет и дальше. Тревожить соучастников Боровлянского, которые начнут спешно заметать следы, не в наших интересах. Следственные работники для дальнейших действий по разоблачению преступников должны получить от нас устойчивый материал... Третий этап — гранильщики и их пособники. Десять машин, десять оперативных групп. Для этого привлекаем силы городского управления и райотделов. Операцию завершить в течение дня. В это же время в южных городах будут задержаны те, кому сбывал свой товар Гулям Закиев.
Вопросов не было, расходились молча. Сергей предупредительно взял у Ольги Петровны плащ.
— Позвольте, товарищ майор, поухаживать за вами.
Ольга Петровна оделась, Сергей посмотрел на часы.
— Что, Сережа, опять от мамы нагорит? Женился бы ты скорее.
— Некогда, Ольга Петровна.
— Ну, ты это брось. Не всегда такая запарка бывает. Проводишь?
— С удовольствием.
Коробка «Казбека»
По всему было видно, что человек этот не здешний, но и не первый раз в Свердловске. Чуть прихрамывая на правую ногу и опираясь на полированную, темного дерева, трость, он вышел из автобуса, только что подкатившего со стороны поселка Шарташ. Пассажир уверенно направился к трамвайной остановке, что на углу проспекта Ленина и улицы Восточной. Перейдя брусчатую мостовую, стал нетерпеливо прохаживаться вдоль рельсов, утонувших меж серых булыжников.
Шел десятый час. Июльское солнце поднялось над крышами домов и повисло где-то над рынком.
Прокатила поливочная машина, неся в кошачьих усах маленькую радугу. Человек лишь попятился к чугунной ограде сквера и потом, глядя на забрызганный низ брюк, добродушно усмехнулся. Видно, в хорошем был настроении.
Из-под железнодорожного моста вынырнул трамвай. Человек предупредительно пропустил вперед вертлявых девчушек и поднялся на площадку прицепного вагона.
В безупречном коричневом костюме и шляпе табачного цвета, он выделялся среди редких пассажиров своей респектабельностью. Южанина в нем не трудно было узнать: смуглое лицо, квадратный с вмятиной подбородок, по орлиному изогнутый мясистый нос, смолистые густые усы. Вышел он на центральной площади. Прищуренно поглядел на циферблат курантов башни горисполкома и поспешил к кассам аэрофлота.
Обычная толчея. Перепутавшиеся хвосты очередей. Сдержанный гомон. Человек с тростью без особого труда разобрался, что к чему, подошел к замыкающему одну из очередей. Спросил:
— На Ташкент?
— Да, но говорят, что на сегодняшний рейс нет билетов.
— Нэ хорошо, — подосадовал вновь прибывший и добавил: — Будем ехать аэропорт.
Тут же, в Театральном переулке, он сел в «Икарус», автобус-экспресс, и вскоре был в Кольцово. В здание аэровокзала вошел не сразу. Стоя у застекленных дверей, он приглядывался к снующей публике.
Казалось, человек ждет кого-то. Только внимательно присмотревшись, можно было заметить, что он не ждет и, напротив, рад был бы ни с кем не встречаться.
Вот он вошел внутрь, огляделся и поспешил к кассе. Очередь за ним заняла миловидная и словоохотливая женщина в легком голубом плаще. Но человек, судя по всему, не был расположен завязывать беседу.
Суета у перегородки началась сразу, как только объявили о подходе самолета. Прихрамывающий южанин начал протискиваться к окошку. В этот момент обладательница голубого плаща стала дрожащими пальцами шарить в открытой сумочке.
— Деньги... Вот тут были... Все до копейки... — убитым голосом проговорила она.
Любопытных, особенно в залах ожидания, всегда хватает. Ее окружили. К месту происшествия поспешил сержант милиции.
— Я на билеты приготовить хотела, глядь — пусто, — стала объяснять пострадавшая.
Безучастным к происходящему оставался, пожалуй, лишь человек с тростью. Он все усерднее протискивался к окошечку кассы. Милиционер тем временем спрашивал:
— Может, подозреваете кого? Приметили?
— Нет, никого не видела. Правда, около меня кавказец какой-то стоял. Да вот он, но...
Женщина смутилась. Заподозренный ею оглянулся, посмотрел укоризненно.
— Да нет, я не думаю, что он.
Сержант козырнул человеку в шляпе табачного цвета, извинился и пригласил с собой. Тот пожал плечами:
— Что такое? Па-ачему? Рядом много людей стоял...
— Очень хорошо, — устало сказал сержант. — Все и пройдемте со мной. Там все выясним.
В кабинете милицейского пункта аэропорта, куда сержант привел женщину и ее соседей в очереди, сидели двое в гражданской одежде. Один из них спросил:
— Что случилось, сержант?
— Кража, товарищ капитан. Деньги у гражданочки увели.
— Задержали?
— Да кто их знает, кого задерживать. Вот эти около нее стояли. Больше, сказывают, никто не подходил.
Тот, кого сержант назвал капитаном, проворчал:
— Поразевают рты, а ты тут теперь, может, у невинных людей карманы должен выворачивать... Обыскивать, Иван Алексеевич? — обратился он к сидевшему за столом полнолицему, с редкими седыми волосами.
Иван Алексеевич развел руками, как бы говоря: а что иначе сделаешь? Положено.
— Вы уж извините нас, но формальность соблюсти надо.
Задержанные стали выгружать содержимое карманов. Работники милиции в штатских костюмах бегло осматривали выложенные предметы, разглядывали документы. Проверили и карманы кавказца. При нем были документы, деньги, пачка «Казбека» и всякая другая мелочь, вроде носового платка и расчески.
Иван Алексеевич собрался отодвинуть все это хозяину, но в последний момент придержал папиросы.
— О! Московский «Дукат». Можно одну?
Владелец папирос замешкался. Не ожидая ответа, Иван Алексеевич откинул картонную крышку с силуэтом всадника и нацелился двуперстием на содержимое.
Легкая испарина выступила на лбу усатого. Замерли в воздухе пальцы Ивана Алексеевича, жаждавшего угоститься «Казбеком». В коробке, выложенной ватой, поблескивали рубиновые камни.
Капитан, собравшийся писать протокол, встал из-за стола и приказал удалить посторонних, так ничего и не заметивших. Затем взял со стола паспорт и, заглядывая в него, спросил:
— Откуда у вас такое богатство, гражданин Закиев?
Первый допрос
— Итак, Закиев, вы утверждаете, что вот эти 409 рубиновых камней купили у незнакомого вам человека? — Иван Алексеевич Морозов откинулся на спинку стула, разглядывая тяжелый подбородок Закиева с глубокой ямкой, темные, аккуратно подстриженные усы, синий шрам на правом виске.
— Да. Я приехал за шифэр. Строюсь. Нэ купил. Камешки купил. Парень дешевкам продавал.
— Описать этого человека можете?
— Такой, в курточке. Симпатычный...
Морозов усмехнулся и положил перед Закиевым фотографию:
— Этот?
Едва заметная тень пробежала по лицу Закиева. Но он не шелохнулся. Внимательно осмотрел снимок, даже поинтересовался оборотной стороной. Выдавил:
— Нэт, не он.
— Вы правы. Не он. Это Абдулмажид Хизреев.
Иван Алексеевич пытливо смотрел на Закиева, но тот уже взял себя в руки.
— Хизреев не мог продать вам эти камни. Он осужден на десять лет. Если мне память не изменяет, вы даже присутствовали на процессе?
Тут нервы Закиева немного сдали. Он вздрогнул, передвинулся на стуле.
— Ваш интерес к судебному процессу вполне объясним. Уходил с арены осточертевший, ревнивый человек, и вы хотели убедиться, насколько прочно.
— Брось, гражданин началнык, никакой Хизреев я нэ знаю, — Закиев резко отодвинул от себя фотографию.
Иван Алексеевич вышел из-за стола, взял из шкафа изъятую у задержанного трость и, рассматривая ее, спросил:
— Я не ошибаюсь, ее вам подарил Абдулмажид Хизреев? Подарил, когда вы залечивали свои многочисленные раны. Он был так любезен, что ни словом не напомнил о своей невесте Ашур, которую вы увели у него из-под носа. А вы тоже были любезны и приняли подарок потому, что еще не знали тогда, кем вложен кинжал в руки племянника.
Закиев зло сверкнул глазами.
— Ваша смерть нужна была Абдулмажиду Хизрееву, потому что нужна была ваша жена. Да, да, тому самому, который свел вас с Боровлянским, с которым вы так успешно развернули торговлю рубинами... Итак, вы утверждаете, что купили рубины у случайного прохожего... А может, у Боровлянского? Кстати, где это вам так штаны забрызгало? Не на углу Восточной и Ленина? Ну, когда сошли с автобуса?
Гулям Закиев бросил взгляд на брюки.
— Почистить не успели. На самолет спешили. Да-а, с такой коробочкой задерживаться, конечно, опасно.
Иван Алексеевич положил палку в шкаф, сел на свое место и, глядя на Закиева, почти участливо спросил:
— Этот шрам на виске — тоже последствия той трагической ночи?
Закиев смахнул рукавом пот со лба, потянулся к графину с водой. Сделав несколько глотков, хрипло сказал:
— Пышыте.
«Ашур! Передай привет Патимат, Исламу, Мухажеру и всем, кто любит нас и кого любим мы. Ашур! В тот день, как получишь это письмо, ты пошли человека к Зайнабасу, если он дома. Пошли Машкарипа или Аюпа. Мои баллоны в багажнике его «Москвича». Пусть скажут, что я арестован и пусть они, если спросят у них, скажут, что не знают меня. Мою машинку толкни в арык. Не расшаталась ли беседка, которую я сделал во дворе? Посмотри шифер, чтобы не рассыпался».
Баллоны (рубиновые камни) и машинка (пистолет) изъяты милицией при обыске. Под шифером беседки найдена записная книжка с адресами лиц, которым Закиев сбывал камни.
Персональные машины
Петр Сидорович чувствовал себя в это утро очень бодро. Будто за плечами не шестьдесят — меньше. Побрившись, отыскал бумажку, присланную из райсобеса, прочитал еще раз:
«Для уточнения суммы заработка...»
— Ну, что ж, съездим, уточним. По городу пройдусь. Давно не выбирался из поселка.
Старик облачился в обширный чесучевый пиджак, подошел к зеркалу. Жена смахнула щеткой невидимые пылинки, поправила ворот рубашки, смятый двойным подбородком, помогла застегнуться.
— С богом, не задерживайся.
— В кои-то веки в город выберусь... Скоро не жди.
Петр Сидорович сунул в карман документы и вышел на крыльцо.
Солнце не успело прогреть землю, и она отдавала сохранившуюся от ночи прохладу. С огорода, грядки которого сбегали к берегу озера Шарташ, веяло ароматом зреющего укропа и болотистой сыростью. Петр Сидорович чинно пошагал к остановке.
Шла посадка на автобус, идущий в Свердловск. Машина явно не могла вместить всех, жаждущих уехать. Петр Сидорович удрученно покачал головой. В его-то годы да с такой комплекцией... Придется ждать следующий рейс. Он огляделся, подыскивая какое-нибудь бревно или скамейку на солнечной стороне — посидеть, пожмуриться в приятном безделии.
На дороге, прижавшись к обочине, стояла «Волга». Около нее разговаривали двое — высокий со строгим профилем и коренастый, довольно полный мужчина с приятной добродушной улыбкой. Старик уже шагнул на мостовую, когда его окликнули.
— Петр Сидорович! — полный, с видневшимися из-под шляпы седыми висками, протянул руку. — Сколько лет, сколько зим! Уж не в город ли собрались?
— Туда. В собес вызвали, — старик чувствовал себя неловко. Вот она, старость! Людей забывать стал. Такой представительный, деловой человек здоровается с ним, а он, побей бог, не может его вспомнить. И ведь лицо знакомое.
Петр Сидорович покряхтел, приминая смущение, притронулся к соломенной шляпе:
— В город, товарищ...
— Ну, зачем так официально. Просто — Иван Алексеевич. Запамятовали? — Добродушный, представительный владелец «Волги» так и сыпал словами. — Давид Григорьевич! — окликнул он своего высокого спутника с усиками треугольником. — Прихвати Петра Сидоровича, задавят в автобусе. Вы поезжайте, Петр Сидорович, я тут остаюсь. Дел — во, — он провел ладонью по горлу, жизнерадостно засмеялся, потряс руку обрадованного старика.
Садясь в машину, покачнувшуюся от его тяжести, Петр Сидорович помотал головой. Он все еще переживал за свою память. Высокий, с усиками, устроился рядом.
— Какой приятный человек, — сказал Петр Сидорович.
Высокий согласился:
— Иван Алексеевич-то? Да, очень хороший человек. Давно знакомы с ним?
Петр Сидорович вздохнул:
— Склероз. Встречались где-то. Прямо неловко даже.
Машина мягко шумела по асфальту, изредка гравий стучал о днище. Шофер включил приемник и расположившиеся на заднем сиденье замолчали, прислушиваясь к тихой, задумчивой песне об иве, которая утверждала, что родиться надо не красивым, а счастливым, потому как «красота завянет, счастье не обманет».
Был ли счастлив Петр Сидорович? Ну, это как сказать. В свое время владельцы «торгсинов» широко распахивали перед ним двери, а Фадеев, директор винного завода, привозил ящики коньяка прямо на дом. Были и черные дни. О них лучше не вспоминать. Особенно те годы за решеткой. Потом...
Петр Сидорович стал сладко подремывать. Машина входила в город. Тот, которого оставшийся в поселке назвал Давидом Григорьевичем, пригнулся к округлому, хрящеватому уху старика, тихо произнес:
— Дельце одно есть, Петр Сидорович. Может, заедем ко мне?
Петр Сидорович помолчал, соображая. А вдруг насчет камушков? Кто мог сказать? Неужели этот пес одноногий? Сто раз говорил, что мне не нужны лишние свидетели... Опять же лицо этого Ивана Алексеевича знакомо...
— Можно, конечно, но, — уклончиво начал старик, — но мне в собес. К десяти вызывали. Может, сейчас поговорим?
Давид Григорьевич выразительно повел глазами на спину шофера.
— Хорошо, только уж вы меня потом подбросьте до места.
— Все будет в порядке, Петр Сидорович.
«Волга» миновала центральную площадь и, сделав вираж вправо, затормозила. Давид Григорьевич вышел первым, придержал дверцу. Старик, покряхтывая, стал вылезать, сипловато спрашивая:
— Может, вы по поручению?
— Конечно, конечно, — весело отозвался Давид Григорьевич. — В нашем деле не самовольничают.
Петр Сидорович выпрямился. Глянув на входную дверь высокого кирпичного здания с зарешеченными окнами первого этажа, изменился в лице. Немая сцена продолжалась минуты две.
Наконец, старик вынул из кармана платок, нервно продул ноздри и устало сказал:
— Понятно. Не ожидал. Это вы и хотите уточнить «сумму заработка»?
— Мы и хотим. Теперь вспомнили, где встречались с Иваном Алексеевичем?
— Нет, не помню.
— Ну, это простительно. В год вашего первого ареста он был совсем юным.
— Да-а, бежит время.
— Бежит, Петр Сидорович.
— Высоко к вам подниматься?
— Совсем пустяк — на второй этаж.
— Тогда идемте. Выше я бы не согласился.
В кабинете заместителя начальника следственного отдела подполковника милиции Давида Григорьевича Аршавского Петр Сидорович Боровлянский (то был, конечно, он), спросив разрешения, снял чесучевый пиджак и тяжело опустился на стул. Глаза его сузились, выдавая лихорадочную работу мысли. Подполковник вежливо посоветовал:
— Не майтесь, Петр Сидорович.
Аршавский убрал со стола развернутую газету. Под ней лежали коробка «Казбека» и фотография человека с ястребиным взглядом, у которого была изъята эта коробка. Глаза Боровлянского налились бешенством.
— Сволочь... Обнажился?
— До исподников, Петр Сидорович. Ну, теперь вы расположены к беседе? Или Ивана Алексеевича подождем? Он быстро закончит обыск в вашем доме и прибудет. Кстати, за Чердынцевым, Курасовым, Топорковым... Не буду всех перечислять. За ними тоже машины посланы. Персональные.
Улыбнитесь, Таня
— Таня! Елютина! К телефону.
В узком институтском коридоре только что вывесили факультетскую стенную газету. Стайка девчат, пересмеиваясь, толпилась около нее. Подошла и Таня с необъяснимым стесненным чувством. Казалось, беда, свалившаяся на ее семью (она даже сейчас мыслила категориями покойной мамы), глянет на нее с листа ватмана обидной насмешкой. Но ничего особенного не увидела. Обычное студенческое подтрунивание друг над другом. Успокоенная, она читала забавную телеграмму, присланную ребятами с целины.
И вдруг — к телефону. Опять тревожно ворохнулось сердце. Что оно, на самом деле!
Таня подошла к телефону, сняла трубку. Спрашивал незнакомый голос.
— Кто это? — спросила Таня.
— Это я, Таня, Сергей Пермяков.
Вот оно, сердце-вещун не подвело. Пермяков... Это же тот старший лейтенант.
— Что вы думаете делать после занятий?
— Н-не знаю.
— А то давайте, погуляем вместе.
— Что-нибудь о Володе?
— Собственно... Да нет, просто так.
О, если бы это случилось в тот день, когда он приходил к ним на факультет с беседой... Как это давно было... Декан представил тогда молодого офицера в милицейской форме. Их парни-пижоны многозначительно переглянулись: дескать, послушаем, чему нас будет вразумлять этот опер. А потом сидели, раскрыв рты. Ну, а Таня... Таня, задиристая спорщица, любившая ставить ошеломляющие вопросы даже уважаемым профессорам, сидела робкая и завороженная. Не знает она — почему. Не может объяснить. Бывает же так: увидишь человека и тебя захватит, что-то сожмет сердце, и потом долго помнишь его взгляд, голос, какую-нибудь деталь одежды...
Если бы он тогда пригласил ее... Нет, она бы, конечно, не пошла. Может, потом, когда... Но все равно, уже одно его внимание много бы значило. А теперь зачем?
— Что же вы молчите? — голос в трубке.
— Раз надо, куда денешься. Приду.
— Да нет, не надо... Тьфу, что я говорю. Надо, конечно, но не затем, зачем вы думаете. Я же сказал — просто так. Вот если просто так не хочется — тогда не надо.
— Хорошо. Куда приходить?
— А я здесь, внизу. Подожду на скамейке в сквере.
Светка, сокурсница Тани, подошла к ней, сочувственным шепотком спросила:
— Что, опять к следователю?
Светку не любили в группе вот за такую назойливую участливость, за которой хорошо проглядывало обыкновенное бабье любопытство.
— Нет, на свидание! — прямо в лицо ей выкрикнула Таня и, чуть не заплакав, побежала вниз по лестнице.
Сергей стоял у скамейки. Одет так же, как тогда на озере, когда увидела его с Володькой. Легкие, немного вьющиеся волосы, трепал ветер. Он улыбнулся, и Таня сразу почувствовала себя свободнее. Поздоровалась, а заметив довольно любопытные взгляды девчонок, облепивших скамейки студенческого сквера, подхватила Сергея под руку и, будто сто раз с ним встречалась, спросила:
— Куда пойдем?
Сергей понял Танин порыв, похлопал ладонью по пальцам ее руки, сказал:
— Вот так-то лучше.
Они шли вниз по тротуару, ведущему к Каменным Палаткам. Говорили о всяких пустяках, которые сразу же забывались, потому что Таня все время думала о Володьке.
...Приехали за ним вечером. Вежливо так спросили:
— Владимир Елютин? Мы из милиции.
— Володька, конечно.
— Догадываюсь.
— Собирайтесь, поедем с нами.
— Спасибо за приглашение.
Таня как раз пекла блины. Володька одевал пиджак и на ходу жевал их.
— Это я про запас. У вас там блинами, надо полагать, не кормят?
Оперативник улыбнулся, но не ответил. Володька поцеловал сестру. Глаза его погрустнели.
— Таня, милая, извини...
И ушел. Таня плакала до утра.
...Когда вошли в лес и почувствовали прохладное дыхание озера, Таня спросила:
— Вы никогда не задумывались, почему наше озеро называется Шарташ?
Таня все еще держала Сергея под руку, но по имени ни разу не назвала. Обращалась просто так. Никак, в общем.
— Интересовался. Когда-то в его окрестностях было много золота. Это башкирское название...
— Вот, вот. Сары-Таш — желтый камень. Золото... Сколько о нем написано — о золоте. Сколько крови пролито. Не одно такое озеро заполнить можно... Неужели даже теперь нельзя без него обойтись? Ну, может, не государствам, простым людям. Всё мало, всё тянут, тянут... Себя губят, судьбы других ломают... Володька не такой, я знаю. Он на отца похож, а отец... Он на Павла Петровича. Они с Бажовым дружили... Золото... И камни эти. Ну что такое рубин? Алюминий — два, О — три. Окись алюминия. Глинозем...
Таня замедлила шаг, занятая какой-то своей мыслью.
— Глинозем... Звучит — вроде навоза. Не сапфирами и рубинами звать бы эти камни, а глиноземом... Может и усохла бы жадность. Себя бы, потянувшись к ним, навозом почувствовали... Нет, я люблю красивое. Я часами стояла рядом с отцом и наблюдала, как из невзрачного камешка получается самоцвет. Я любовалась причудливостью красок в его гранях, восхищалась руками отца, творящими это чудо, и ни разу не подумала, с какими порой трагедиями идет рядом божественная красота.
— Вы — поэт, Таня. Только хмурый. Сейчас, во всяком случае. В руках хороших людей красота останется красотой и никогда не обернется слезами. И ваш братишка еще будет творить ее...
— Скажите, что с Володей? Ну вы юрист. Понимаете, что я спрашиваю? Степень вины и так далее.
— Твердо знаю, что до суда его выпустят. Это не арест. Задержание, необходимое по оперативным соображениям. Завтра, послезавтра вернется домой, будет работать. Но вот что решит суд... Видимо, учтут его добровольное признание, что он был исполнителем преступной воли... Тьфу, черт. Языком-то каким заговорил. Одним словом, Таня, разберутся, что он не дурак, хотя был им, что он любит свою сестрицу, работу, что он в общем-то хороший парень... Ну, улыбнитесь же...
Таня подняла голову. Глаза ее блестели. Грустно улыбнулась.
— Скажите, вы специально со мной встретились? Успокоить, ободрить? Да? Это так в милиции положено?
Сергей засмеялся:
— Какой же я утешитель! Просто выдался свободный день, оказалась уйма времени...
— И только?
— Ну-у, не совсем, — смутился Сергей. — А что?
Таня помолчала, откручивая залохматившийся на сломе прутик, и когда оторвала его, посмотрела Сергею смело в глаза, сказала:
— У меня девчонка спросила: «Куда ты?» А я ответила: «На свидание», — хлестнула прутиком по стеблям осыпающегося лисохвоста и зашагала по тропе, заставляя Сергея догонять ее.