Поезд, составленный из облезлых товарных теплушек и пассажирских вагонов с выбитыми стеклами, долго толкался и лязгал буферами на разъездных путях перед станцией Екатеринбург-I. Паровоз свистел фистулой, хрипло кричал высунувшийся из оконца усатый машинист. Он грозил кому-то зажатой в руке промасленной тряпкой, снова и снова дергал за рукоятку свистка, заглушая собственную ругань.
Петр Григорьевич Савотин стоял в грязном, замусоленном тамбуре, наблюдал за кутерьмой и пытался угадать, куда этот тихоход притащил свой состав.
Пятясь от красных войск, колчаковцы ожесточенно крушили все на своем пути. После их ухода люди чинили пути, ставили новые водокачки, наводили мосты, ремонтировали искореженные паровозы, латали продырявленные снарядами здания депо.
Потому-то паровоз волочил состав как бы ощупью. То останавливался надолго на разъездах, то, гукая, тревожно, забирался в тупики и устало пыхтел там, роняя на шпалы мазутные капли, то, отцепив вагоны, прытко устремлялся куда-то и подолгу не возвращался. Пассажиры бегали на станцию, размахивая бумажками с печатью, ругались до хрипоты или униженно толкались около дежурного в красной фуражке. Возвращались ни с чем. Далеко от поезда отойти не осмеливались. Черт его знает — возьмет да уедет.
Подобные сцены повторялись часто. Петр Григорьевич приучил себя не раздражаться. Сколь ни ярись, не поможет. В минуты, когда нервы все же не выдерживали, он забирался на полку, укладывал мешок в изголовье и настраивал мысли на что-нибудь отвлекающее.
Но дорожные мытарства к концу пути доконали Петра Григорьевича. Он не стал дожидаться, когда поезд доберется до перрона, досадливо плюнул и, подхватив мешок, спрыгнул на усыпанную шлаком землю.
Высокий, сутулый, он широко перемахнул через рельсы и очутился на привокзальной площади. И только тут окончательно убедился, что он уже в Екатеринбурге. Сразу схлынуло раздражение. Он опустил мешок на пыльную мостовую, снял очки и, подслеповато щурясь, стал протирать их платком.
Народ сновал туда-сюда. Петра Григорьевича толкали, обдавали клубами едучего самосада, а то и крепчайшим сивушным духом.
Парнишка лет четырнадцати — босой, лапы красные, как у гуся, подкатил шариком и, заглядывая снизу под очки Петра Григорьевича, прокартавил:
— Товагищ, будьте добгы, где тут сиготский пгиют?
Мальчонка курнос, грязен, нестрижен. Голубые глазенки лукавы и лживы. Петр Григорьевич не столько увидел, сколько почувствовал, как заскорузлая пятка бродяжки оттесняет в сторону холщовый мешок с его немудрящими пожитками.
— Приют, говоришь? А во-он... — Петр Григорьевич протянул руку, будто собираясь показать направление, и ловким движением защемил меж своих пальцев облупленный пацаний нос. Тот гундосо пискнул, а его напарник, нацелившийся на мешок, мелькнув изодранной телогрейкой, нырнул в толпу.
Петр Григорьевич улыбчиво щурился и, передразнивая бездомного оборванца, выговаривал:
— Кгасть не хогошо.
— Му-й, му-й, му-усти-те, — куксился воришка.
Петр Григорьевич засмеялся и освободил враз покрасневший нос мальчишки. Беспризорник задал стрекача.
Савотин проводил мелькнувшую в толпе фигурку, вздохнул. Эвон их сколько: около коновязи стайка мальчишек, одежонка — рвань на рванье. Трое на решетке подвального окна лежат, обманным теплом греются. Целая ватага на перроне околачивается, ищет, что бы «слямзить».
У Савотина стала надсадно вздыматься грудь, нервно задергалось веко правого глаза, изувеченного на германском фронте. Его глубоко волновали судьбы обездоленных ребятишек, и впоследствии он много сделал для организации сиротских приютов.
...Пролетка тарахтела по булыжной мостовой. Извозчик, с кудлатой, как овечья шерсть, бородой, подбадривал мосластую лошаденку пеньковыми вожжами. За харитоновским домом показались освещенные скудным осенним солнцем главы Вознесенского собора[9]. Кучер, что-то бормоча, осенил себя крестом.
Савотин глядел в окно и думал свои нелегкие думы.
Губисполком помещался на Пушкинской в здании бывшего Волжско-Камского банка. В прихожей толпился разномастный народ. У сводчатого окна, выходящего на захламленный двор, оживленно разговаривало несколько человек. Вернее, говорил один, другие лишь похохатывали, да бросали реплики. Рассказчик, стройный, кареглазый парень в длинной кавалерийской шинели, с легкой усмешкой говорил о каких-то своих похождениях.
— Влипнуть тогда всякий мог бы. Не это обидно. В другом срамотища — связали, гады, отлупили как cидорову козу. Ни лечь, ни сесть. Очнулся — темень. Вверху — окошко в четыре железных прута. Как выпутаться? Документы у них, а нашего брата беляки за здорово живешь из рук своих не выпускали. Бежать? Из такого каземата — и думать нечего. Может, по дороге, когда на распыл поведут? Вызвали утром, провели тюремным двором, втолкнули в бричку. Свяжут или не свяжут? Везет же человеку — не связали. Двое с карабинами сели по бокам: словак такой дохленький, с отвисшими усами, да страховидный дядька с жандармской рожей. Едем вниз от Московской заставы[10]. Златоустовский [11] собор миновали. Все ясно — в контрразведку. А тут с Исети прохладой дохнуло. Ну, думаю, решайся, Савва, другого случая не представится. Помню, что от моста, влево, тропка вдоль берега есть, кустики. Собрал всю силу, да как двину усатого дохлятика по зубам, а второго тем же замахом — локтем в подбородок. Вылетел я из пролетки следом за конвоирами. Пока они на карачках ползали — в кусты и деру. Стреляли, да что толку. Ушел.
— А потом?
— До своих добрался, верховного правителя бил. Под Камышловом покалечило. Подлечился — к Студитову направили.
Услышав фамилию Студитова, к которому и он командирован, Савотин подошел ближе и тут среди окружавших рассказчика увидел товарища по работе в Вятском ревкоме.
— Савотин! Где тебя лихоманка носит? — воскликнул тот, протягивая руку, и, не дожидаясь ответа, кивнул на человека в кавалерийской шинели. — Знакомы?
— Нет.
— Это Савва Бархоленко. В милицию назначен. А ты куда?
— Еще не знаю.
— Так идем!
Растолкав толпу, вошли в кабинет заведующего отделом управления губернии Студитова.
— Не смотри, что в очках, любую работу потянет, — весело представил Савотина вятский знакомый низкорослому человеку в кожанке.
Студитов большеголов, лицо умное, губы розовые, припухлые.
Быстро перешли на ты. Большеголовый рассказал о себе, ловко вставляя вопросы, выпытывал все о жизни Петра Григорьевича.
Савотину тридцать пять лет, но выглядит старше. Родом из крестьян. Из села Шапово, Коломенского уезда. Отец, мечтая выбиться из нужды, перебрался в Москву, работал по найму в купеческих магазинах. Но длинного рубля так и не увидел. К винишку стал прикладываться. Поначалу с прибаутками: «Одно горлышко замочу, другое высушу», а потом уже и не до смеха — втянулся. Семья потеряла кормильца. Пришлось Петру впрягаться.
Был мальчиком на побегушках в обувном магазине, потом на кожевенный завод братьев Вахрушевых перебрался. В 1905 году сошелся с революционными рабочими, участвовал в забастовках. За это из стольного града вышибли без права жительства в Московской губернии. В 1909 году призвали служить царю-батюшке. В уланском Ольвиопольском его величества короля испанского Альфонса полку снова сошелся с социал-демократами, сам стал солдатам мозги проветривать. Дозналось начальство — отправило на год в дисциплинарный батальон. А потом...
Потом попал в окопы русско-германского фронта. Дважды был ранен, контужен, отравлен газами и, в конце концов, списан из армии подчистую. Работал в Перми на Мотовилихинском заводе. Там и в партию большевиков вступил. О худом здоровье пришлось забыть — дела революции этого требовали.
А сейчас вот ревком Вятской губернии направил сюда, в Екатеринбург.
Выслушав Савотина, Студитов сказал:
— Надо бы хоть из вежливости спросить, на какую работу метишь, да не хочу кривить душой. Без тебя тебя женили. Вместе с губкомом партии. Пойдешь начальником губернской милиции. Работа интересная, скучать не придется. Жулья — вдосталь, беспризорников — и того больше. Всякие Васьки Косые ночами ножичками пошаливают...
Заведующий отделом управления выбрался из-за стола, приоткрыл дверь, громко позвал:
— Савватей, зайди-ка на час.
Вошел тот рассказчик в кавалерийской шинели.
— Вот. Будет твоим помощником. Бархоленко его фамилия. Прошел огонь и медные трубы. Лихой рубака, родился, говорят, в седле. Если въедет к тебе в кабинет на коне — был с ним такой грех на фронте — сажай под арест без разговоров.
Бархоленко улыбнулся, на широком, гладко выбритом подбородке обозначилась ямка. Протянул Савотину руку.
— Вот и порядок, — обрадовался Студитов. — Начинайте.
— С чего начинать? — спросил Савотин.
— С пустого места — вот с чего. Разрабатывайте структуру милиции, штаты, людей подбирайте. Возможно, будут проситься старые полицейские чины или из сыскного — гоните к чертовой матери. В госпитали наведайтесь, агитируйте выздоравливающих красногвардейцев.
...Из губисполкома вышли вместе. На центральном проспекте, у «Колизея», толкались бледнолицые, изнуренные недоеданием беспризорники, приглядывая, что бы стянуть с возов, заполнивших площадь.
Бархоленко кивнул на них:
— Тоже наша забота?
— Наробраз подключим. Не пропадать же ребятишкам, — ответил Савотин, вспоминая встречу с такими же бездомными на привокзальной площади.
Губмилиция заняла бывший купеческий дом с парадным крыльцом в чугунных завитушках[12]. Крышу дома венчала башенка в виде кедровой шишки. Ранее назначенный начальник уездно-городской милиции, извещенный Студитовым, встретил начальство бодрым докладом и кипящим самоваром. Он успел навести здесь подобие какого-то порядка. За перегородкой дежурного, сидящего в обнимку с винтовкой, галдели задержанные спекулянты.