Неожиданная задержка произошла в Туринске. Здесь он встретил своего командира, под началом которого служил в Челябинске, капитана Михаила Тюнина.
Они сидели в избе, прилепившейся на окраине города. Низкий потолок, керосиновая лампа, за жарко натопленной печкой шеборшили тараканы. Когда Тюнин поднимался и, прихрамывая, начинал расхаживать по неровным половицам, его тень, ломаясь в простенках, мрачно металась. От его осевшего голоса, от блеска пенсне, от этой уродливой тени исходило нечто колдовское, зловещее.
— По лесам да хуторам скрываются сотни таких, коим Советская власть на мозоль наступила, — хрипловато, с расстановкой говорил Тюнин. — Подбодрить их, объединить в отряды, вооружить программой действий. Начать с малого: бить исподтишка комиссаров да комитетчиков, нагонять страху на других, а придет время — подняться всей неоглядной силой да так тряхнуть мужицкую власть, чтобы вся Россия застонала.
Толмачев слушал и, возбуждаясь, видел себя во главе бравых вояк, слышал гул копыт лихих эскадронов, беспощадный свист своей офицерской шашки.
А Тюнин наставлял:
— Разыщи Афанасия Мугайского. Он встречал полковника Косогранди. В дела его отряда не вмешивайся. Начинай формировать новый. Наберешь сотню-полторы, дай знать через настоятельницу женского монастыря Евгению Александровну Гигину.
Ободренный, пришагал Толмачев в деревню Лобаново. Отец, Андрей Егорович, отпарив сына в бане, той же апрельской ночью 1920 года увел его за реку Тагил, в таежную чащобу, где в домовито оборудованных землянках скрывались верноподданные Колчака, рассыпанные им по пути отступления, как мусор из худого короба. «От белых отбились, красным не поклонились — стали зелеными», — говорили они о себе.
Зябли в лесных берлогах сынки богатеев из деревень Берестневой, Топорковой, Бреховой, Горевой, Мугайской; зябли, давили меж ногтей паразитов, при случае до одури пили кумышку и, как молитву, шептали неопределенное: «Погодите... придет наше время».
В их компанию и определил родимое чадо Андрей Егорович.
На первых порах набралось у Толмачева около сорока человек. Бывший колчаковец Илья Берестнев заверил его:
— Больше будет, ваше благородие. Краснюки мобилизацию объявили. А кому охота служить им? К нам прибегут.
Прапорщик откладывал свою встречу с главарем соседней банды Мугайским на май, когда установятся дороги. Но известие о скорой мобилизации в Красную Армию подстегнуло его. Ночью, увязая в лесных сугробах, свинцовых от весенней влаги, пробрался Толмачев в лесничество брата Александра, тридцатидвухлетнего мужика, заросшего дремучей бородой.
— Дело не терпит, Шурка, наладь-ка мне лошадь.
Тот молча запряг гнедого мерина в розвальни, снарядил в дорогу одиннадцатилетнего сына.
— Если что — прячься где ни то в кустах, а Илюшка отбрешется. Тятька, мол, в Топорково послал...
Отряд Афанасия Мугайского обосновался по берегу реки Вязовки в охотничьих избушках. Толмачев добрался сюда лишь на третий день.
Афанасий — высокий, с пегой щетиной на длинном лице — встретил Толмачева с нескрываемой радостью. Значит, сбывается то, о чем говорил полковник Косогранди. Боевые офицеры прибывать начинают.
О действиях в связи с объявленной мобилизацией в Красную Армию разногласий у них не было. Надо разослать людей по деревням, убеждать призывников, что Советской власти жить осталось недолго. Лучше пересидеть в лесу месяц-два, чем моргать потом глазами. Да что моргать. Просто к стенке ставить будут тех, кто вздумает служить у красных.
Вот каким образом у Советской власти появилась новая проблема — борьба с дезертирством. Парни глухих деревень, запуганные врагами нового строя, уходили в леса, пополняли ряды бандитских шаек Толмачевых да Мугайских. Именно тогда и родились новые органы Советской власти — комиссии по борьбе с дезертирством. Они вели пропагандистскую работу, а когда вынуждала обстановка, вместе с подразделениями ЧК, милиции и Красной Армии брались за оружие.
Толмачев и Мугайский договорились слияние отрядов провести, как только просохнут проселки, а пока действовать самостоятельно.
Самостоятельность эта проявилась уже в апреле.
«Я, старший милиционер Топорковской волости, откомандировал трех милиционеров: Санина Гавриила, Михайлова Петра и Кислицына Константина и с ними откомандировано три продармейца, которые находились на ссыпном пункте, 19 апреля. Убиты 20 апреля в 12 верстах между деревень Кыскиной и Комельской в логу. 26 апреля туда поехал представитель из губернии товарищ Клементьев Михаил Иванович, который проводил собрание, и тоже убит на том же месте...»
И вот тогда...
...Сухощекий, широкий в плечах, перетянутый ремнями поверх зеленого френча, начальник милиции Алапаевского уезда Аркадий Кононов расхаживал по скрипучим половицам своего кабинета. Здесь же стоял Рудаков. Он ниже Аркадия, круглолиц, усы лихо закручены. Ему тридцать лет, но глубокая складка над переносьем и седина в висках говорили, что эти тридцать прожиты многотрудно. Рудаков рассерженно произнес:
— Послушай, Кононов, и чего тебе вздумалось посылать меня черт-те куда?
При этих словах Кононов остановился, раздумчиво посмотрел на Рудакова.
— Женя, друг мой любезный, — Кононов положил руки на плечи Рудакова. Минуту постояли молча, глядя друг другу в глаза. — Ты знаешь, какая буза идет в Топорковской волости. Военком там — Федя Долганов — мужик стоящий, но молодой. Нужен начальник милиции твердый, решительный и проверенный. Ты — коммунист, а кому как не нам, членам РКП, в самую заварушку с головой влезать? Так-то, друг мой любезный... Поезжай и закручивай дело с Федей на пару. Главное — Ваську Толмачева сыщите да Афоню Мугайского. Мои ребята сообщают, что в их бандах за четыре сотни перевалило. Надо разагитировать дураков бородатых, чтобы отлепились от них. Бедняков малосознательных в шайке много. Ну, а всяких там Иконниковых да Берестневых, что с Колчаком ходили... Придется рубить — так руби под корень.
Рудаков снял с плеч руки Кононова, отошел к окну. Голубое безоблачное небо. Майское солнце щедро грело землю. Буйно зеленел в палисаднике крыжовник. И тополь начинал расправлять маслянистые клейкие листочки...
Хотелось напомнить Аркадию, что его дочке всего восемь лет, что жена, Клава, ждет второго ребенка. Но зачем? Уговорить оставить в Алапаевске? Но он, Рудаков, никогда на это не пойдет. Жена и дочка Манефа останутся здесь, поживут со стариками. А кончится кулацкая заваруха — можно и в Топорково увезти.
Рудаков решительно повернулся, шашка звякнула о ножку стула. Спросил:
— Когда ехать?
— А вот напишу мандат, печать пришлепну — и в дорогу.
В подкрепление Рудакову выделили полтора десятка милиционеров и красноармейцев из комиссии по борьбе с дезертирством. Через два дня он благополучно добрался с ними до Топорково и, присоединив весь наличный состав милиции третьего района, выступил против банды, расположившейся вдоль реки Вязовки.
Колчаковский унтер Афанасий Мугайский, возглавлявший эту группу, знал о выступлении отряда Рудакова, готовился к его встрече, но серьезного сопротивления оказать не смог. На обширной полянке, освободившейся от снега, чуть-чуть тронутой зеленью проклюнувшейся молодой травы, на поляне, удобной для любовных игрищ тетеревов, зазвенела сабельная сталь, загремели ружейные выстрелы.
Рудакову удалось разгромить основные силы банды. Более пятидесяти крестьян — в основном 19- и 20-летних парней из окрестных деревень — побросали оружие и вышли с поднятыми руками. Они умоляли о пощаде. Рудаков качал головой и грубо ругался:
— Спустить бы с вас штаны да исполосовать пониже спины, враз бы поумнели, олухи безмозглые.
Афанасию Мугайскому удалось скрыться. Он добрался до деревни Берестнево, оттуда — в расположение Василия Толмачева.
Рудаков с волостным военкомом Долгановым продолжал прочесывать лес. То тут, то там они обнаруживали поспешно брошенные землянки. Их обитатели либо подались к Толмачеву, либо, уповая на бога, навострили лыжи в родные деревни. Провались она пропадом эта война. Вон уже трава до колена, сено косить надо, а там и до жатвы недалеко.
Отбившись во время облавы от своих, решил пробиваться к тятьке с мамкой и Федор Комаров, обросший белым пухом и обовшивевший молодой мужик из деревни Комарово. Бухнувшись на колени у комля голенастой сосны, он крестил свою глупую башку и истово шептал: «Святый боже, святый крепки, святый безмерны, помилуй нас от вечных мук ради пречистые крови твоя. Прости нам прегрешения наши ныне и присно и во веки ве...»
Молитву прервали посторонние голоса. «Втюхался», — мелькнуло в голове. Федор увидел цепи красноармейцев и милиционеров. Как молился, стоя на коленях, так и открыл беспорядочную стрельбу. Его узнали. Кричали:
— Федька, кидай винтовку, не дури!
Но Комаров уже не владел собой. Безрассудно выпустив еще две обоймы, он, задыхаясь и запинаясь о валежник, ударился бежать. Но пуля догнала Федора Комарова, и он, не охнув, скатился в овраг, роняя из подсумка золотистую россыпь неизрасходованных патронов. А в кармане так и осталось неотправленное письмо: «Теперь не знаю, придется или нет вернуться домой... Простите и благословите, дорогие родители. Наверно, больше не видаться. Можно бы жить еще так, как жили, но это лютей и можно замереть голодной смертью. А напоследе расстреляют. Очень плохо нашему брату. Пожалел я своего имущества».
В том же кармане клочок бумаги с молитвой и письмо горюющей о беспутном миленке Антониды Комаровой, его невесты.
8 июля «зеленые», несколько оправившись от ударов, нанесенных отрядом Евгения Рудакова, провели общее собрание. На нем впервые появляется уже знакомый нам Михаил Евгеньевич Тюнин.
«На собраниях я был три раза. На одном был какой-то неизвестный мне мужчина, называвший себя офицером. Он среднего роста, на глазах пенсне со шнурком, одет в кожаные с высоким подбором сапоги, черную поддевку, защитного цвета галифе, на ремне кобура с револьвером, на голове — шляпа. Фамилии его не знаю, но брат называл его по имени — Михаил Евгеньевич. Во время собрания в лес к нему приходила монашка. Имя ее Евгения Александровна... Она приносила Михаилу Евгеньевичу пшеничные сухари, сливочное масло, два огурца и остальное, чт