Нет, его сиятельству это не было угодно. Оно решило проявить милосердие иначе и дать грешникам последний шанс.
На краю света, на антиподах, им предстояло основать новую колонию и честным трудом с Божьей помощью вернуться на путь истинный. Ибо даже те, кому суждено там испустить дух или, прежде того, не пережить плавания, все равно сослужат королевству добрую службу, избавив державу от попечения о тюрьмах, где даром проедают хлеб всякие отбросы общества.
Плыли вверх по Темзе, ласковым майским днем, огибая Кент, до Портсмута. Оттуда маршрут по плану пролегал вокруг Иберийского полуострова до Тенерифе, где надлежало в первый раз пополнить припасы. Потом через Атлантику до Рио-де-Жанейро, и, челночным маневром, назад, до Мыса Доброй Надежды, месту последней высадки на сушу, прежде чем двинуться в южные воды, через тропик Козерога, далее на восток, держа курс на Острова Пряностей, а от них все ниже, ниже, неделю за неделей, месяц за месяцем, через нескончаемую вечность океана, до заветного берега, где травы зелены, моря изобильны рыбой, земли плодородны, как описывал оные блаженной памяти капитан Кук. Да, на тамошние жирные черноземы особо уповали, надеясь взращивать лен и хлопок, потребные на паруса и корабельную оснастку для флота, силами которого держава владычествует на морях. Казалось, земли эти даже слишком жирны для всякого отребья, и располагайся они не на тридцать третьем градусе южной широты, такой новой родине впору было позавидовать.
По крайней мере, Ральф Кларк, сержант с «Дружбы», полагал этих бедолаг, с которыми он делил корабельное заточение, куда большими счастливцами, чем он сам, кому его командир, капитан Джеймс Мередит, не позволил последнюю перед отплытием ночь провести на суше, в объятиях возлюбленной.
Забившись теперь в угол, он все не мог наглядеться на портрет своей Алисы, утопая в ее локонах, в ее очах, мысленно покрывая поцелуями ее бумажные щечки, пока, наконец, не заставил себя вернуться к делам службы, равно как и к непреклонному своему намерению вести во время путешествия подробный дневник с описанием всех событий. Выходило, однако же, что бумаге он пока поверял главным образом свое отчаяние и страх разлуки, ожесточенные сетования убитого горем сердца, неизбывную тоску по жарким объятиям милой жены. Ни один каторжник не уходил в это плавание с большей неохотой, нежели он, оставивший на родине лучшую из женщин и малютку сына — и все ради того, чтобы препроводить на край земли эти отбросы рода человеческого. Он твердо знал: не было смертного несчастнее его в ту минуту, в пять утра 13-го мая, когда «Сириус» протрубил сигнал к отплытию, они отдали швартовые и снялись с якоря.
Но берег, а вместе с ним и надежда, пока что оставались рядом. Может, флот еще сделает хоть ненадолго стоянку в Плимуте или Торбее, чтобы он смог напоследок еще разок обнять свою Алису и милого сынишку? Господи, писал он, пошли им здоровья и благополучия!
Тут он опомнился: да как они сюда доедут и как им увидеться, ты, братец, от любви совсем спятил. А вот письмо — письмо он сможет отдать, из Плимута, оттуда и пошлет последний привет!
Однако и тут помехой его удаче стал свирепый ветер, неумолимо относивший судно от берега, все дальше в море, откуда не долететь никакой весточке.
В открытом море, не один день проведя в тоске и отчаянии, солдат, наконец, вспомнил о мужской гордости, о добродетели долга и мало-помалу стал обращать внимание на жизнь вокруг себя. И только теперь понял, в какую клоаку угодил, с каким отребьем человеческим загнан в эту плавучую тюрягу. Посреди необъятной Атлантики он болтался, можно считать, на ореховой скорлупке, бок о бок с мерзейшими шлюхами королевства, двумя дюжинами распоследних потаскух, которых, словно диких зверей, держали взаперти в трюме, ибо любая за пригоршню сухарей с радостью ляжет хоть под козла, хоть под самого вонючего боцмана. А вдобавок к ним еще восемьдесят головорезов, воров и уличных грабителей, готовых на любое злодейство, отпетые подонки, растленные душой и телом, испорченные до мозга костей, опасные для всякого, в ком, как в нем, Ральфе Кларке, сохранились хоть какие-то остатки нравственного здоровья.
На седьмой день сержанта свалила морская хворь, — слабость, тошнота, дурнота при одном виде моря, в которое он блевал утром, днем и вечером, до полного изнеможения, шесть суток подряд, покуда в вывернутом наизнанку желудке не осталось ничего, кроме желтой желчи. Лишь тогда он ослаб настолько, чтобы отдаться корабельной качке уже совершенно бездумно. Болтаясь на волнах, «Дружба» убаюкивала солдата, словно в колыбели, погружая в сладкую полудрему, где он встречался, наконец, со своей суженой. Снова виделся с нежнейшей из жен, светочем глаз своих. Ощущал ее губы, ее кожу, тонул в ее погибельных очах. Кларк раскрывал глаза, но сновидение не исчезало, Алиса по-прежнему стояла перед ним, он потянулся к ней, пошатываясь, уже шел на этот свет, окутывающий ее облик. Но за дверью каюты его встретило лишь слепящее солнце и все то же пустынное море. Судно вздымалось и опускалось на покатых волнах, а Кларку чудилось, будто он слышит прерывистое дыхание возлюбленной, прильнув к ее жаркой груди.
Ночь выдалась тихая, безветренная. Достав из нагрудной мошны портрет Алисы, он снова и снова покрывал его поцелуями. В целом мире нет женщины прекрасней. Будь она здесь, с ним, эти головорезы уж точно ее бы у него отняли, но прежде им пришлось бы отнять у него жизнь, всю, до последней капли крови. Потом он увидел во сне Алису с сынишкой у доктора Кемпстера и проснулся в тревоге, моля всевышнего, чтобы мальчонка был здоров, — одна мысль о том, что тот может заболеть, была для него горше всех несчастий.
Кто-то принес ему плошку с едой, он выпил бутылку портвейна и малость пришел в трезвый ум.
Первая стоянка. В порту он ловил бабочек, много, самых разных, и все для своей любимой Алисы. Поел в харчевне. Когда просил подать апельсинов, вдруг нечаянно обронил портрет Алисы. Какая-то дама тут же поинтересовалась, что это, он объяснил, она попросила взглянуть. И не могла поверить, что бывает на свете такая красота, но он с гордостью заявил, что на самом деле его любимая гораздо прекрасней. И испытал облегчение, когда дама вернула ему портрет. Пока она его разглядывала, у него даже руки тряслись и сердце билось, как у птенца, угодившего в ладони озорного мальчишки.
На борту навалилась прежняя корабельная тоска, из еды ничего, кроме свинины, сухарей, солонины, а ведь такого морского каравана еще свет не видывал: одиннадцать судов, больше тысячи людских душ. Душ свободных и проклятых, как среди тех, кто, закованный в цепи, лежит в трюмах, так и среди тех, кто волен разгуливать по палубе; среди тех, кто пока что в своем уме, и тех, кому уже мерещатся призраки и в завываниях ветра слышатся голоса. Да, через океанские просторы голоса долетали даже сюда, нагоняли корабль, настырно лезли в уши, а кое-кто на борту уже стал видеть в воде картины, что, высветившись на миг из мрака глубин, тут же снова погружались в пучину.
После тринадцати недель пути, двадцать третьего июня, когда после знойного дня с норд-веста дохнуло наконец освежающим бризом, а корабли в походном строю с прежним упорством пробивались все дальше к югу, Ральф Кларк ощутил, что он как никогда близок к умопомешательству: в голове брезжили всего две-три здравых мысли, и те уже путались. Минувший день отнял у него последние силы, это был день его свадьбы, он кое-как его пережил среди всех этих ненавистных канатов, в знойной влажной духоте, он разговаривал сам с собой, вразумлял себя, понуждая подумать о чем-то другом, о долге, уставе, приказах, но Боже праведный, Отец наш небесный, прими молитву мою и хваление мое, мое и твоей верной рабы Алисы, за то, что три года назад, в этот вот день, соединил наши руки и сердца в счастливом союзе. О, Боже всемилостивый, как возблагодарить тебя, как еще мне смириться пред тобой за сей дар небес. Боже возлюбленный, храни и убереги ее, ниспошли ей здоровья и благополучия, ей и залогу любви нашей, который ты соблаговолил нам ниспослать. Храни это дитя, будь при нем на всех путях-перепутьях, Господи Иисусе, чего бы только я не отдал, лишь бы в этот день быть с нею. Она мой ангел небесный, лучшая из жен, вернейшая из подруг, добрейшая из матерей, и никто с нею не сравнится. Нет на свете нежнее, краше ее, и нет на свете никого счастливее меня, никогда, Господи, ежели будет Тебе угодно воротить меня домой, никогда больше я ее не покину. Любимая жена моя, я и не ведал, до чего ты мне дорога, иначе ни за что бы не оставил тебя на столь долгий срок. О, как изводит меня мечта снова заключить в объятия возлюбленную мою и нашего ненаглядного малютку. О, сладчайшее дитя мое, чего бы только не отдал сейчас твой отец за поцелуй, твой и твоей мамы. Вот собираюсь выйти на палубу, беру шапку, — и прямо слышу, как сынишка взывает ко мне, — папа! папа! — и зов этот для моего истомленного слуха слаще любой музыки. Одно мне только и остается, — целовать портрет Алисы, счастья жизни моей, и локон нашего сынишки, который она дала мне в дорогу. Ни за что на свете, пусть хоть за капитанскую должность, я их больше не покину, ибо без них, драгоценных моих, я последняя, самая разнесчастная тварь на Земле.
Вечерние сумерки принесли Кларку желанное облегчение, покров ночи подарил недолгий покой. Но едва забрезжило утро, на море поднялся ветер, подхватил Кларка и понес неведомо куда. Уже совсем не в себе и вне себя, он, скуля, взывал к Господу. Волком выл, моля избавить от тоски и не оставить попечением далеких жену и чадо, покуда, ежели суждено, не вернется он из этого странствия, влекущего его на самый край света.
Кларк был не одинок в своем горячечном бреду, казалось, каждого, кто причастен к их предприятию, обуяло безумие, даже король, их экспедицию затеявший, начал недомогать. Он становился все более тревожен, а однажды утром его схватили судороги. На спине у него обнаружили странную, рубцеватого вида сыпь, словно кто-то его хлестал. Белки глаз подернулись лимонной желтизной, моча была темная, ступни припухли. От народа все эти хворобы надо было скрывать, но едва через несколько дней наступило улучшение и король вернулся в Виндзор, как пульс его снова лихорадочно участился, голос осип и прерывался. Музыку он теперь слышать не мог. В речах стал частить, не делая смысловых остановок между словами и фразами. Зато говорил почти без умолку, не в силах остановиться. Ему вдруг понадобилась трость, и он, похоже, даже догадывался, что сходит с ума. В парке приветствовал старейший из дубов, опознав в нем его величество короля прусского, церемонно пожал свисавшую долу ветвь и увлек своего королевского визави в обсуждение политических вопросов. Беседу вел любезно и кротко, растрогав стоявшего тут же рядом слугу тем, что даже в безумии сохранил веротерпимость и отстаивал права протестантской церкви.