— Ай, молодец, Пётр Иванович, умница ты моя! — Суворов подошёл к Багратиону и троекратно расцеловал его. — Видел я, чай не слепой ещё, как ты сражался. Пора бы тебя дальше двигать, пора. Уйду я, а России-матушке ещё нужны будут богатыри.
Словно малолетний ребенок, получивший похвалу от отца, грозный сын Кавказа, или вернее Закавказья, покрылся краской смущения. Суворов — тонкий психолог, чувствует момент и знает, где и как похвалить и солдата, и вот такого подающего надежды офицера.
— Рад стараться, Ваше Высокопревосходительство, — выкрикнул Багратион.
— А что Платов? — обратился фельдмаршал к офицерам, которые уже окружили его. — За трофеями поскакал шельмец, не прибыл?
Все заулыбались, и никто не заметил, как Александр Васильевич Суворов чуть сморщился. Снова начинал болеть живот. Вот же напасть! Сколько себя помнил русский полководец, столько были у него проблемы с желудком и кишечником. Благо Базилевич начал в периоды обострения давать активированный уголь, так чуть легче становится. А ещё медик назначил диету, ну, это когда нужно есть всё невкусное, без соли, пресное, словно пост какой.
— А как там Григорий Иванович Базилевич, господа офицеры? Доложит мне о его успехах кто али нет? Дело великое наладить он решил, кабы спасти русских воинов поболее, — говорил Суворов.
Все несколько опешили. Они тут пришли рассказать, что огромное войско французов разбито, что русские потеряли пока что только чуть более двух тысяч погибшими, а Суворов, отец их, о медике печётся.
— Я пошлю справиться о нём! — первым среагировал Леонтий Леонтьевич Беннигсен.
— Вот-вот, вы отправьте кого, да пусть передаст мне чёрненького порошку. Он знает, о чём я, — сказал Суворов, продолжая принимать поздравления и сумбурные, эмоциональные доклады.
Римский-Корсаков, по сути, и не воевал. Он появился почти что в тылу у французов, причём вёл весь свой двадцатитрёхтысячный корпус чуть ли не в линию, словно у него все сто тысяч солдат в подчинении. Такого психологического удара французы не выдержали. Они ещё сопротивлялись, но вяло, безынициативно. Лишь Антуан Гийом Рампон смог переподчинить себе ряд республиканских потрёпанных полубригад и повести их в атаку. Если бы бригадного генерала поддержал хоть кто, то такая атака могла, если не привести французов к победе, то расчистить путь для более организованного отступления. Но Рампон оказался в этот момент единственным генералом, кто сориентировался в ситуации.
Сейчас этот француз лежит на операционном столе, и его оперирует сам Базилевич, пытаясь сложить переломанную в трёх местах ногу и убрать часть ребра, которое жмёт на внутренние органы. И Григорий Иванович не взялся бы за лечение французского генерала, пусть и героического, но сам Суворов, желая поиграть в благородство и несколько возвеличить свою победу, попросил не дать умереть французскому герою. Что ж, именно Антуану Гийому Рампону придётся стать первым пациентом, которому в полевых условиях будут накладывать гипс.
Среди французских офицеров ещё были те, кто не сдавался, даже такие, кто сам искал смерти, идя в атаку чуть ли не в одиночку. Но это была агония. Шерер оказался не тем полководцем, кто смог бы в критической обстановке собрать свою волю в кулак и заставить офицеров действовать. Он уже проигрывал ранее, причём позорно, где-то там, в глубинах своего сознания, может, даже и не сильно глубоко, Шерер был готов проиграть.
Ему обещали в Директории, что, невзирая на результат, Шерер останется в армии и будет на неё влиять. Просто директора не видели более ни одного высокопоставленного генерала республиканской армии, кому могли бы довериться. Приходило время реставрации монархии, но в другом её виде, без призраков прошлого, в виде неразумных и слабых королей, а на какой-то новой основе. Это видели многие, оставалось гадать, кто возьмёт власть.
И самый главный претендент уже готовился отправиться во Францию, как победитель. Словно древнеримский триумфатор, вернуться в Париж и приветствовать толпы влюблённых в него французов. Народная память переменчива. Три года назад он расстреливал парижан картечью, а сейчас он может и уже становится для них кумиром, полубогом.
*……………*…………*
Хорошо, когда на твоём участке сражения нет казаков, ну, кроме тех, что уже с тобой. Не нужно делиться трофеями. А те, кто также мог принять участие в грабеже французов, стоят в сторонке и не вмешиваются. Это я про австрийцев.
Вот понравился мне генерал Пашка Край. Конечно, он не «Пашка», а Пауль, но вот понравился, и всё тут.
— Я не могу претендовать ни на трофеи, ни на лавры победителя, вы спасли мой корпус, — вот так он мне сказал и этим сразу же расположил к себе.
То ли это общение с казаками или с калмыками, то ли я всегда таким был, но не замечал ранее, вот только к вопросу трофеев сейчас стал относиться, как дракон. Всё мое! Так, конечно, не получается, делиться приходится, но чуть менее половины досталось мне и сейчас. Вернее, не мне, а моим стрелкам, потому как мне нельзя много, я же на службе и не казак, а самый что ни на есть армейский офицер.
Из сказанного уже понятно, что мы нашли обозы армии Шерера, и было сложно уйти от соблазна и не пошалить там, тем более, когда уже все, или почти все, французы побежали. Ну, не корпусу же Римского-Корсакова оставлять добро, когда и они часть обозов неприятельских взяли? Так что очень быстро телеги с французскими припасами потекли в тот узкий проход, через который мы и прорывались ранее. А чтобы не дразнить кого и припрятать трофеи.
— Командир, тебя к Суворову требуют! — усталым голосом, чуть шевеля губами, доложил Миша Контаков.
Я тоже устал. При этом усталость имела накопительный эффект. Переходы, сражения, последствия от сражений, подсчёты трофеев и оргмоменты, подготовка к переходу, вновь сражения… Замкнутый круг, колесо, в котором я не белка, а, надеюсь, тигр такой вот уставший, но… тигр. Более всего сейчас хотелось… Пусть это не звучит превратно, но хочу к Платову. Вот где душевный человек, открытый и по-народному такой с хитрецой. Хочу к Платову, но еду к Суворову.
— Командующий, его сиятельство, заняты, — ответили мне у подножья зелёного, полного низкорастущей растительности холма.
«А в располаге сейчас хорошо, макароны с тушёнкой дают» — подумал я и, облокотившись о небольшое деревце, уснул.
— Господин генерал-майор… — сквозь дрёму услышал я. — Господин генерал-майор! Вас ожидают.
— А? Да, простите, — сказал я и растёр сонные глаза, получилось как-то слишком сильно растереть.
Взобравшись на холм, я там увидел навес, стол и сидящего за ним Суворова. Одного.
— Садись, Миша! — сказал мне Александр Васильевич. — Ты плакал что ли? Глаза красные.
— Если только от счастья быть рядом с вами, — отшутился я, но Суворов не отреагировал на шутку, что удивило.
— Ты уж прости за то, что так к тебе обращаюсь, но… — улыбаясь уставшей улыбкой, говорил фельдмаршал. — Вот что мне с тобой делать? Благодарить за лекарство, что живот не болит? Али за то, что Триест взял да из Гориции выбил француза? Может за то, что ударил по Шереру с юга, и этот дурень подумал, что пришёл большой корпус?… А ещё за…
Суворов посмотрел на меня такими глубокими глазами, полными усталости, мудрости и… Наверное, сожаления о чём-то. А весьма возможно, что я так устал, что всё мне мерещится, и передо мной всё тот же гениальный старичок-весельчак.
— За Аркадия спасибо… — выдавил из себя Александр Васильевич.
Аркадий Александрович, так до сих пор прилюдно и не признанный Суворовым своим сыном, был всё время возле меня, как адъютант или помощник. Я старался объяснять ему все свои поступки, ожидания от действий, что получилось, а от чего я ждал большего эффекта. Как с сыном с ним возился. Хотя, нет, мало, к сожалению, отцов, которые уделяют много времени своим наследникам, а я уделял Аркадию своё время.
— Не могу я за всё благодарить, Миша, кроме как сказать тебе «спасибо». Все реляции отправил, но и в Петербурге шибко не одарят. Хочешь, заключим новый уговор, и ты будешь получать с моих поместий ещё больше долей дохода? — я, невзирая на то, что разговариваю с великим Суворовым, скривился и показал всем своим видом, что обижен.
— Нет, от вас будет более ценным, чем любые деньги, человеческое «спасибо», — несколько приврал я, но именно такой ответ в данных обстоятельствах был единственно верным.
— Ладно. Завтра же тебе предстоит отправиться в Венецию со всеми своими… воинами, назовём их так. За трофеи не беспокойся. Поутру придёт Захар Ложкарь и поможет моим интендантам разобраться, что к чему. Что-то купим у Военторга. Казна Шерера позволит это сделать. А его нынче я и спрашивать не стану, пущай помучается дурень. Мог же выиграть у меня! — Суворов явно заговаривал мне зубы.
— Венеция? Людям я объясню, что нужно, не поспав, из боя сразу в переход, они выносливые, понятливые. А что я скажу коням? Они устали более людей, — отговаривался я, уже понимая, что приказ получен, да и сам я пусть и устал, но не хочу находиться в русском лагере.
— А ты поговори и с конями, — усмехнулся Суворов.
Все тут смотрят на меня, как на выскочку или баловня судьбы, которому просто везёт оказываться в нужном месте и что-то вроде «одним махом семерых убивахом». А оно не даётся легко, оно на износ и себя и животины. А там, в Венеции, будет Ушаков…
— С Фёдором Фёдоровичем Ушаковым согласовано? Это было в письме, что доставили вам мои люди? — спросил я.
— Он тебя и просил… — усмехнулся Суворов.
Так что Платову предстоит обождать, а я посплю во время ночного перехода в фургоне. Генерал я или как? Могу себе позволить. Кстати, а что там с генерал-лейтенантом или с золотым оружием? Чай, заслужил я. А то пока только разговоры да отговорки, что в столице не пропустят. Мне важно, чтобы Суворов подал прошения
— Ваше Высокопревосходительство, а что с наградами? Положено мне или как? — спросил я уже, спускаясь с холма.
— Всё что смогу, государь подивится ещё всем просьбам от меня, ты не сгинь токмо, — ответил Суворов.