Гетман слезы проливает
и руки к небу вздымает.
Славный гетман отвечает,
поклонившись трижды,
точно звон могучий
над кручей:
«Спасибо вам, спасибо, родные,
запорожцы удалые,
за славу, честь и уваженье,
что сегодня оказали, —
только лучше б вы избрали
не меня, уже седого, —
вы избрали б молодого
запорожца записного,
преславного, удалого
Павла Кравченко-Наливайко.
Я стар человек, не смогу сражаться,
будет со мною он совещаться,
по-сыновьи научаться,
как за ляха взяться.
Тревожно, братья, стало ныне
на нашей славной Украине.
Нет, не мне воевать с ляхом,
быть вам головою,
не под силу мне, седому,
сладить с булавою, —
пускай правит Наливайко
к нашей доброй славе,
чтоб от страха лях проклятый
задрожал в Варшаве».
Как шмель, казачество гудит,
все церкви зазвонили,
и пушка вновь гремит.
Знаменами укрыли
преславного запорожца
Павла Кравченко-Наливайко.
(Во граде Вильно достославном)
Во граде Вильно достославном
вот что произошло недавно...
Тогда стоял... Но трудно мне
в поэму втиснуть это слово...
Тогда в просторный и суровый
он превращен был лазарет,
а бакалавров разогнали
за то, что шапок не ломали
пред Острой брамой... Что дурак,
заметно сразу, но никак
назвать не смею, правый Боже,
того студента — ну, так что же?
То был сын ясновельможный
литовской графини:
мать заботилась о милом,
единственном сыне.
Не как пан дитя училось
и шапку снимало
в Острой браме;
было б ладно,
да беда настала!
Он влюбился не на шутку,
был молод, сердешный,
выбрал юную еврейку
и хотел, конечно,
тайну соблюдая,
чтоб не знала мать родная,
на красавице жениться.
Вот была какая —
та еврейка. Все сидела
до глубокой ночи
пред окном и утирала
печальные очи...
И она его любила,
и страх как любила.
На бульвар гулять ходила
и в школу ходила
все с отцом.
И что тут делать
с долею проклятой?
А банкир один из Любека
евреечку сватал.
Что же делать тут влюбленным, —
идти в Закрет детям?
Утопиться? Без еврейки
не житье на свете
юноше. Старик проклятый
знать того не знает,
дочь единственную крепко
дома запирает.
Как идет он утром в лавку, —
сторожила б строже,
нанимает Рухлю. Что же!
Рухля не поможет.
Где девушка эту книгу,
где роман читала —
с тонкой лестницей из шелка, —
и Рухля не знала.
Может, сама догадалась,
только так случилось,
что себе сплела такую ж
и в ночи спустилась
вниз, на улицу, к студенту.
Тут бы им скрываться,
а они (понятно — дети)
сразу — целоваться
у ворот немедля стали.
А отец тут вскоре
как безумный выбегает
с топором. Ой, горе,
горе матери несчастной!
Сына не зови ты:
На улице валяется
сынок твой убитый.
Он погублен изувером.
Горе приключилось!
Евреечка (что за сила
в девушке открылась?)
Бросилась, топор схватила
и по обух живо
в грудь отцовскую всадила.
Вот такое диво
в старом городе преславном,
В Вильно приключилось.
И дивились долго люди,
где же притаилась
евреечка та, гадюка,
что отца убила?
В Вилии она тихонько
ночью утопилась.
И нашли ее в Закрете;
там и закопали.
А графиня без сыночка
осталась в печали.
В Рим уехала, я слышал,
да там и осталась,
да с маркизом неким нищим,
молвят, обвенчалась.
Может, люди лгут — не знаю,
на то они люди,
и вдовицу не забудут
и всегда осудят!
(Покрытка)
«Если бы тебе досталось
пожить вместе с нами,
знал бы ты тогда, приятель,
какими словами
называть своих несчастных
девушек-покрыток.
А то мелет чертовщину
и думает: мы-то!
Мы-то людям всем покажем
этих бесталанных
и учтивости научим
барчуков поганых.
Жаль труда! Покуда баре
власть имеют в селах,
будет много собираться
покрыток веселых
по шиночкам с солдатами».
«Не тревожься, братец!»
«Ладно, говорю! А все же
побасенку нате,
да последнюю, барчата!
Послушайте кстати!
Девчата на лугу гребли,
а хлопцы сено в копны клали,
да все на солнышко взирали
да всяческую чушь несли,
ребячась. Хлопцам, как сороки,
в ответ девчата стрекотали
и часто к роднику спускались
в овражек глубокий.
Та, что красивей всех была,
уже давно в овраг ушла,
кувшин забрав, да и пропала.
А старосте — заботы мало,
не видит будто. Не впервой
лукавому кривить душой, —
матерый пес, да и смышленый.
Из балки вдруг донесся крик.
На помощь хлопцы в тот же миг
и видят: в балке, разъяренный,
насилье барский сын творит,
дивчину бедную терзает.
Сердешная вопит, кричит;
примчались хлопцы; не спасают,
боятся пана. Тут один,
юнец безусый, оглянулся
и — вилами пана!
Проколол его, как жабу...
Застонал поганый,
да и умер. Пошумели,
в город весть помчалась:
суд наехал, поглядели
и выпили малость
судьи; в цепи заковали
парня молодого
да в острог замуровали,
не молвив ни слова.
На шляху, в широком поле,
корчма под ветлою
стоит, в тени пристроилась,
ну, а под корчмою
в ряд колодники расселись.
В тени приютиться
позволили горемыкам,
водицы напиться.
Вот сидят они, болтают,
кто и засыпает.
Из-за горки поезжане
на шлях выезжают.
Их три тройки; и случайно
у корчмы той стали
покормить коней усталых,
и дружки устали,
распевая; вот и стали.
Встала молодая
и, горилки кварту взявши,
пошла, оделяя
и колодников несчастных,
и конвой унылый.
Вдруг взглянула, обомлела:
Боже, Боже милый!
Меж колодников, закован,
тот самый, единый.
Ее мститель бесталанный
несет с Украины
кандалы в Сибирь глухую.
Тебя ж, молодую,
будут холить, и не будешь
ты слыхать, тоскуя,
его плача вседневного...
Потчевать не стала
она мстителя святого
и не привечала —
лишь взглянула на родного,
не молвив ни слова.
Постояли поезжане
и — в дорогу снова.
И колодники за ними,
цепями бряцая,
потянулись. И настала
тишина немая
вокруг корчмы. Корчма одна
с хозяйкой осталась
при дороге. А над нею
дымом расстилалась
пыль дорожная.
И смерилось. И век пролетает,
не только день! На хуторе
музыка играет
до полуночи. Подружки
стлать постель в светелку
двинулись... А молодая
вышла втихомолку
и пропала... Ночь искали,
до свету искали
и не нашли! Где ж бедняга?
Где? Ушла, в печали,
за колодником убогим
в сибирские дали...