На южной окраине города путь расходился в три стороны. Не хватало только судьбоносного камня с вариантами предстоящих событий, как на приснопамятном перекрестке. Налево пойдешь – своей смертью помрешь, прямо – всех друзей потеряешь, вправо – лучше бы вы, достым[38], пошли налево, там хоть кто-то похоронит. Но ничего подобного не было, только железнодорожный переезд и указатели с маркировкой трасс.
«А-358» уходила левее и дальше на север, к озеру Балхаш. Железная дорога стрелой пронзала городские кварталы и там также раздваивалась, чтобы раствориться на просторах страны в восточном и северном направлениях. Правое ответвление асфальтовой трассы имело название «Р-37», по широкой дуге прорезало окраину города и тянулось на юго-восток, к горному перевалу в Чу-Илийском хребте, и поворачивало в сторону Алматы.
– Сто эта?! – удивленно вскричала Фань, показывая пальцем, куда свернула предыдущая дорога, и припала к биноклю. Шал посмотрел туда и сам удивленно присвистнул.
– Надо же, паровоз!
Левее, за железнодорожными путями, виднелся постамент с установленным на нем транспортным средством – символом славного трудового прошлого города, который появился в этих местах сто лет назад, одновременно со строительством Туркестан-Сибирской магистрали, и стал впоследствии крупной узловой станцией.
– На таких раньше по железной дороге ездили, Фань. Только вместо бензина кидали уголь и дрова.
– Угаль сто эта?
– Камни такие. Из земли добывали и сжигали в печках. От него тепло, как от дров.
– Камни и длава кидать, и мозна ехать? – Фань оторвалась от бинокля и пораженно уставилась на Шала. Тот кивнул.
– Звучит бредово, но это работало. Может, и сейчас будет работать, если попытаться его завести.
– Ахлинеть! И бинзина ни нада? – на всякий случай уточнила она.
– Нет. Это ты еще в метро не была. Там вообще подобные штуки даже без угля ездили. На электричестве.
– Дааа? Ахлинеть!
Дорога постепенно сворачивала вправо, паровоз исчез из поля зрения, и Фань стала рассматривать домишки частного сектора, совсем не изменившиеся с советских времен. Из новодела попалось несколько зданий, построенных уже после обретения независимости, лет за десять-пятнадцать до Скорби. Новое не всегда лучше и надежней старого, и в подтверждение этого правила одно из строений рассыпалось, образовав на тассе завал, который теперь мешал им ехать дальше.
Шал остановил машину и, прихватив автомат, пошел обозревать препятствие.
– Сиди на месте, – приказал он Фань.
Асфальт перегораживали развалины здания, но перед этим искусственным бруствером из обломков кирпича и бетона пролегла глубокая трещина. Левее камней меньше, и «Шишига» этот барьер возьмет с легкостью, но провал перепрыгнуть не получится, не танк.
– Чего тут? – Сзади подошел заспанный Лемке, щурясь от яркого солнца. – Ого! Занятно. Их путь преграждали горы и реки, сельва и джунгли, но они упорно двигались вперед, придерживаясь тридцать седьмой параллели[39]…
– Не паясничай, Сашке! – Шал покосился на дознавателя, решившего блеснуть своими литературными познаниями.
– И не думал. Констатирую факт. Прости, что так высокопарно и с выражением. Ну что, объезжать надо.
– А то я не понял! – фыркнул Шал. – Грузись давай.
Практически в любом городе или поселке расстояния между противоположными домами, обычно именуемые улицами, имели такую ширину, что по ним могла пройти танковая колонна в три ряда с неизменным интервалом в несколько метров между машинами. Большинство казахстанских населенных пунктов строили с размахом, как бы символизируя широту восточной души и обозначая количество свободной земли. Поглядывая на такие образцы нерациональной застройки, Шал порой склонялся к мысли, что виновато в этом прошлое. Народ, вынужденный осесть на месте и отказаться от вековых традиций, подсознательно страшился границ и стремился к свободе, которой требовала душа кочевника, потому такие большие пространства между домами.
На ближайшем повороте свернули на одну из таких широких улиц и направились к югу через частный сектор, в качестве ориентира используя видимые издалека уцелевшие трубы сахарного завода. Иногда попадались вросшие в землю ржавые и почему-то разобранные автомашины, но свободного места для маневра хватало с избытком, поэтому объезжали их без труда. Миновали трехэтажное здание с большими окнами, очень похожее на школу, с пустырем напротив. Судя по похожим на ворота уцелевшим металлическим рамам, когда-то он служил футбольным полем. Рядом с ним свернули налево и, петляя между брошенным транспортом, проехали большую часть улицы, пока не уперлись в поваленные на проезжую часть деревья парка.
Пришлось сдавать задним ходом к соседней улочке и сворачивать туда. На очередном перекрестке Шал не выдержал, остановил «шишигу» и заглушил двигатель. Правее над деревьями виднелась труба сахарного завода, значит, окраина города где-то близко.
– Сиди тут, пистолет сними с предохранителя, из машины не выходи. Охраняй, а то мало ли. Если что, стреляй. А мы с дознавателем прогуляемся.
Открыв дверь кунга, он кивнул Лемке, предлагая выйди на улицу.
– Что случилось?
– Пошли, разведаем дорогу. А то, чую, весь бензин спалим, катаясь туда-сюда в поисках выезда на трассу.
– В Чуйской долине и чуйка сильней, да? – улыбнулся дознаватель.
– Ты сейчас про траву или интуицию?
– Интуицию, конечно.
Махнув Фань рукой, Шал снял автомат с предохранителя и медленно двинулся по улице, внимательно посматривая по сторонам, но иногда и оглядываясь назад. Прислушиваясь к окружающим звукам, он сначала не понял, чего не хватает. Потом дошло. Не было привычного щебета мелких птах, вроде воробьев или синиц, но где-то южнее, в районе завода, слышался непрекращающийся гвалт ворон.
Правее, среди тополей, выросших по обеим сторонам улицы, что упиралась в бетонный забор, виднелись здания, относившиеся, скорее всего, к заводоуправлению. Даже спустя двадцать лет разница в состоянии была очевидна. Шал не являлся специалистом, способным с одного взгляда определить срок заброшенности того или иного строения, просто он знал положение дел, которое сложилось здесь двадцать лет назад и даже ранее.
Шуский район не только коноплей славился, на плодородных и богатых подземными водами землях когда-то собирали большие урожаи кукурузы, арбузов, дынь, подсолнечника, сахарной свеклы. И этот завод в лучшие советские времена выдавал большие объемы сахарного песка. Уже потом, после развала Союза, зачахло множество самых разнообразных производств по всей республике. Пустующие строения нагло разбирались и местными жителями, и бизнесменами новой формации. Мало кто отказывался от халявного стройматериала, за воровство которого даже не наказывали по закону, потому что это являлось имуществом уже разрушенной и совсем другой страны.
Забросили и этот завод, но как бы население ни старалось, до конца его не разобрали. Впрочем, это касалось не только предприятий, целые города бросали. Вспомнить хотя бы полуразрушенные Аркалык, Жанатас, Асубулак, Приозерск или Жем. Но такая картина была в порядке вещей на всей территории некогда большого государства. Новые страны, новые приоритеты, новая политика, а от прошлого, каким бы оно ни было, нужно избавляться. Всеми доступными способами. Кому-то так было спокойнее, видимо.
Лемке достал из-за пазухи пистолет и, прихрамывая, направился следом. Деревья давали достаточно тени и еще не было жары, хотя солнце стояло высоко, но Шал все равно обливался потом и недоуменно поглядывал на спутника, которому было комфортно в кожаном плаще и такой же фуражке.
– Слушай, Сашке, давно хотел спросить.
– Что?
– Ты где эту фуражку взял?
– В Музее! Который жертв политических репрессий. Напрягает? – Лемке даже остановился.
– Ты же вроде немец, а нацепил энкавэдешную фуражку. А как же сосланные сюда предки? Совесть не мучает, а?
– Странно это слышать от казаха, одетого в немецкую форму, – усмехнулся Лемке и пошел дальше.
– Чего?! – Шал внимательно осмотрел свою одежду. – Ты что несешь?
– Форма у тебя немецкая, говорю, – бросил дознаватель через плечо. – И расцветка «штрих», которая использовалась Вермахтом во второй мировой. Да ладно, – засмеялся он, – расслабься. Форма-то немецкая, но еще из ГДР. В конце девяностых у нас армию в такую одевали, «афганок» на всех не хватало, а это гуманитарная помощь из Германии. Хорошо сохранилась. Где откопал?
– В «шишиге».
– А! Так это Иргаша добро? Ну-ка, погодь, дай вспомню… Вроде пару лет назад в Кызылорде вещевой склад разграбили. Там и военное обмундирование было. Может, и оттуда. Вот так ходишь в немецкой форме и не знаешь об этом, а меня за советскую фуражку стыдишь. Она просто удобная и сносу нет, потому что кожаная. Или серп и молот на звездочке раздражает? Ммм? Так после развала Союза наша армия почти десять лет не спешила избавиться от этого символа героического прошлого, и никто особых истерик не устраивал. Имеешь сказать что-то против звездочки?
– Нет. Нравится, носи.
– Ну вот. А то, что я этнический немец, фигня. Родился я тут, и это моя родина, а не призрачный фатерлянд. Хотел бы, уехал бы давно, как многие родственники. Ну что мне было делать в Германии, если тут больше нравилось? Да и кому я там нафиг нужен был? Короче, хорошо, что остался. Сдается мне, что нет сейчас Германии, как и еще многих стран. По крайней мере в том состоянии, что были раньше. Может, такие же раздолбанные, как и мы, а может и еще хуже. У россиян-то оружие возмездия ого-го было.
Шал слушал разглагольствования Лемке краем уха, рассматривая сквозь деревья двухэтажные здания. Вроде движение померещилось раз в окнах, но сколько ни смотрел туда, больше не повторялось. Может, ветерок ветку шевельнул. Поток слов дознавателя надоел, и он шикнул на него.
– Все, заглохни, Лемке. Смотри по сторонам.