ал широкий жест, изображающий размер гипотетической надписи. – На много лет не хватит, но пробегающие волки или пролетающие стервятники и вороны будут знать, что мы тут были. А может, новые поколения, когда снова придут сюда жить, все же увидят нашу надпись и удивятся бессмысленности такого поступка. Хочешь?
– Сачем? – удивилась девушка, вытаращив глаза.
– Вот и я не знаю, зачем это нужно. Может быть, таким образом раньше хотели увековечить себя. Ведь если разобраться, их, наверное, уже и в живых нет, а надписи еще видны. Сколько пройдет времени, пока дожди и ветер сотрут о них упоминания, я не знаю. Но что характерно, подобные желания просыпались не у всех людей. Те, кто нормально воспитан, никогда такого не делали. Это у определенной прослойки населения прям свербило в жопе, но только дай сотворить такую пакость. Любые поверхности, неважно, скала это, придорожная стела или остановка, но там обязательно появлялись надписи вроде этой. Зов первобытнообщинного строя! «Мы тут были». «Маша плюс Канат равно перевернутая жопа», которую все называли сердцем. «Алматы – две тыщи десять!» «Пермь, Москва, Челяба – две тыщи семь, восемь, двенадцать!» Для чего эти надписи? Хрен их знает! Те скалы, что мы проехали, еще невысокие. Но есть же еще выше, и там, твою мать, обязательно найдется подобная надпись! Мне вот плевать, кто был тут до меня. Если разобраться, я пришел любоваться природой, а не созерцать чьи-то каракули, и увидев тут имя Коля или Аза, я в первую очередь подумаю не о том, какой это молодец и смелый человек, не побоялся забраться так высоко, а что он моральный урод. Зачем портить красоту природы, зачем? А потому что «я так хочу» и не клопет, сука! Людям нашего времени всегда было плевать на остальных людей, они думали только о себе. И еще стадный инстинкт, во! – Шал поднял палец вверх. – Если один намалевал, значит, и всем можно! Вандалы, короче! – Он со злости смачно плюнул в окно и достал папиросу.
Фань смотрела на него долго и задумчиво, потом кивнула и отвернулась.
– Да, бес букаф класивее, – показала она на мелькнувшие склоны, чистые от надписей.
– Ясен пень, – буркнул Шал, покосившись на девушку.
Справа появились застывшие трехлопастные ветряные генераторы Кордайской ВЭС. Введенная в строй еще за два года до Скорби первая очередь горной электростанции располагалась в ветреном районе, и позже власти планировали увеличить мощность, о чем много писалось в газетах.
Заметив, что Фань никак не реагирует на генераторы, удивился.
– Знаешь, что это такое?
– Канечна! Это ветляк!
– Ого! Откуда знаешь?
– Такие стаяли на Кумколе. Эликтлитество нузно для катялок, а то лаботать не будут. Лусские пливезли много таких.
– Да ты профессионал! – усмехнулся Шал.
– Плоста папа инзинел был, патаму и знаю, – важно заявила девушка и прочертила пальцем в воздухе окружность, – так клутились, от ветла.
– Все правильно. Шаришь, канистра.
– Те, блын? – Фань смешно сморщила нос, посмотрев на Шала как на ненормального. Уж про канистры она тоже знала.
– Ни те, блын! – Он откровенно забавлялся, передразнивая ее речь. – Ты молодец, говорю.
Фань довольно заулыбалась и, кокетливо заправив локон за ухо, отвернулась к окну.
Вскоре появился выгоревший на солнце дорожный указатель, на котором можно было разобрать расстояние до цели, и через несколько сотен метров Шал свернул на видавший виды асфальт, разительно отличающийся от почти идеального полотна республиканской трассы. Еще пара десятков километров, и Отар.
Глава пятнадцатая. «Мосбаза»
Июль 2033 года
Жамбыльская область
Кордайский район
село Отар/Алматинская область
Жамбыльский район
пгт. Гвардейский
Веки наливались тяжестью и слипались. Занудный гул голосов усыплял, но заснуть не давали громкие взрывы хохота, крики играющих в карты «уланов» и храп лежащего на соседней койке человека. Ночные бдения лишали сил не только физических, но и моральных. Причем моральное истощение сказывалось сильней, постоянные психологические нагрузки для юного организма вышли чересчур неподъемными. В таком возрасте у ребенка должно быть нормальное детство, насколько оно может быть нормальным в разрушенном мире, а не ночные дежурства с собачьим поводком на шее.
И еще очень хотелось домой. Сердце сжималось от тоски, когда перед глазами вставал вид мертвой матери, и тогда хотелось выть. Выть, как те звери, что ходят по ночам где-то рядом. От мыслей, что никогда больше не увидит сестру, наворачивались слезы, но плакать нельзя. Увидят слезы, будут бить. Впрочем, побить могли и просто так, используя в качестве манекена.
Мейрам свернулся калачиком на старой панцирной койке, уткнулся в пахнущий плесенью, почти истлевший матрас и постарался отрешиться от мира и выкинуть из головы те образы, что оставались в мозгу после слияния его разума с животным сознанием. Они пытались преследовать его и днем, проявляясь кошмарами наяву, и лучшим лекарством оказывался сон, позволяя очистить память от подобного мусора. Нужно только заснуть, и станет хорошо. Единственное, что останется после пробуждения, это постоянная боязнь людей, оказавшихся страшней животных, которых они заставляют отгонять по ночам. У зверей всегда прощупывалась одна мысль – вкусить горячей крови. Чего ждать от людей – неизвестно. Подзатыльника, зуботычины, пинка за то, что поднял на них свои странные глаза, или удушающую хватку ошейника, когда сильно, до боли в горле, дергают за поводок, указывая направление, в котором следует двигаться.
Сон пришел незаметно. Словно степной беркут укрыл мягким шелковистым крылом, отгородив от шума казармы легкой ширмой, как ватой скрадывающей все звуки. Только ненадолго. Часто снящаяся бездна снова попыталась разверзнуться неожиданно, коварно затягивая в свое чрево. Мейрам дернулся, стараясь избежать падения, и проснулся. Тут же кровать сотрясло от удара ногой.
– Эй, трехглазый, опять спишь, сука?! Кто разрешал? Ты спросил моего разрешения?
Ербулат, старше Мейрама на несколько лет, но самый младший из «уланов», невзлюбил сразу, еще когда в Луговом его швырнули к ним в машину.
– Подъем! Пошли удары отрабатывать. Мне тренироваться надо.
Мейрам обреченно сел на кровати. Снова не дадут выспаться и будут бить…
Храп на соседней койке прекратился и человек повернул голову в их сторону, спросонья пытаясь понять, что происходит. Как-никак, прозвучала команда «подъем».
– Че? Уже вставать?
– Нет, Алибек-ага. Это я балашку этого поднимаю.
– Ты охренел? Ты че спать не даешь?
– Агай! Прости, я не хотел тебя будить! – Ербулат виновато приложил руку к груди.
– Сюда иди!
Пацан сделал два шага к кровати и тут же отлетел на середину казармы от мощного удара ногой. Лежа на полу, как рыба, выброшенная на берег, широко открывал рот и пучил глаза, стараясь вдохнуть воздух. Голоса игроков стихли, ожидая расправы, в пылу азарта они и забыли о том, что кто-то спит в одном с ними помещении.
– Еще услышу, отмудохаю всех! – процедил человек и повернул голову к Мейраму. – А ну спать, сучонок! Опять под утро вырубаться начнешь. Спи, я сказал!
Мейрам послушно улегся на место и закрыл глаза. Хоть какая-то передышка и возможность набраться сил. Только он не понимал, почему взрослый вступился за него. Может, стал добрым? Мейрам приоткрыл один глаз. Нет, ничего не изменилось. Легкое красноватое сияние окружало силуэт лежащего Алибека.
Он часто видел такой ореол у людей, и в основном преобладал красный. У злых и жестоких, как все, кто тут находился. Мать, сестра и большинство людей в Луговом светились оранжевым. Этот цвет рождал теплоту, как от солнца, и означал добро. В тот день, когда убили мать и его самого забрали чужие люди на страшных машинах, он видел подобный ореол еще у одного человека. Старый усатый незнакомец около их дома светился так же. И даже несмотря на то, что в руках он держал автомат, от него веяло добротой и теплом. Почти таким же, как от мамы. Иногда ему казалось, что он чувствует приближение этого человека, но потом понимал, что просто обманывает себя. Очень хотелось надеяться на что-то хорошее. Только вдруг неожиданно пришло осознание, что весь мир теперь постоянно будет окрашен в такой красный цвет, и тепла он никогда больше не увидит…
Гарнизон Гвардейский, в простонародье именуемый «Отар» по названию железнодорожной станции в трех километрах от него, дислоцировался у подножия гор Кулжабасы. Несмотря на громкое название, от древнего хребта остались только невысокие сопки, разрушаемые постоянными ветрами. Призрачная граница административного деления земель проходила на окраине станционного поселка, и военный городок с воинской частью территориально находились уже в Алматинской области.
Шал и Лемке лежали под кустом на ближайшем к гарнизону холме. Солнце светило в спину, и они не боялись, что не имеющий антибликового покрытия огрызок бинокля привлечет внимание кого-то из людей Иргаша. Да и некогда им было смотреть по сторонам, судя по копошению у открытых ангаров. Дела с техникой шли успешно, несколько минут назад два танка выехали за забор и, поднимая высокое облако желтой пыли, двинули в сторону полигона Матибулак, за пару километров от гарнизона.
– Высшее искусство войны – не напасть на врага, а разрушить его планы, – философски изрек Лемке и отдал бинокль Шалу. Сорвав травинку, сунул ее в зубы. Потом перевернулся на спину и, подложив руки под голову, уставился в небо, следя за проплывающими облаками. – А раз мы уже знаем планы Иргаша, то остальное дело техники.
– Сам придумал? – Шал сплюнул песок, скрипевший на зубах, и навел оптику на гарнизон.
– Нет, Сунь Цзы сказал. Лет пятьсот назад.
– Я думал, это ты такой умный, – серьезно сказал Шал. – Шымкентский философ Александр Лемке. Красиво звучит.
– Да пошел ты, – беззлобно огрызнулся дознаватель.
– И как ты собираешься планы Иргаша разрушать?