У развалин Чемолганских дач грунтовая дорога сменилась асфальтом, и уже с большим отрывом от преследователей быстро домчались до станции Шамалган. Попетляв среди разрушенных домов и снося отвалом преграждающие путь ржавые автомобили, выскочили на Сорабулакский тракт. Справа открылось долгожданное пространство долины у подножия заснеженных гор, освещенное вышедшим из-за туч солнцем.
Шал с нетерпением этого ждал и боялся. Ждал, потому что двадцать лет не был в родных местах, и боялся увидеть город-сад своего детства разрушенным, и только в воспоминаниях цветущим и невредимым. Он и дальше бы оставался таким, если бы не Лемке, и уже только за это хотелось набить дознавателю морду. Что уничтожил последние хорошие воспоминания, вынудив отправиться в мертвый город.
Если что-то замечательное осталось в прошлом, лучше пусть и остается именно в том виде, в каком запомнилось. Такое легче вспоминать с теплотой и легкой грустью, чем лицезреть неприятный результат влияния беспощадного времени. Спустя много лет вернуться в родное место, где был счастлив, и застать его уничтоженным так же больно, как случайно встретить отличницу и первую красавицу класса, что нравилась почти всем пацанам, когда та превратилась из юной девчонки в старуху и опустившуюся забулдыгу. Приятного мало. Нет уже того щенячьего восторга и легкой ностальгии, что сопровождали на протяжении взрослой жизни, все размазано внезапным ударом беспощадного реализма. Ударом резким, под дых.
Созерцание последствий губительных человеческих деяний удовольствия не приносило. Мучительно больно было смотреть на развалины поселков на многие километры до самого города, встающего над долиной металлическими остовами оплавленных небоскребов, словно скелет доисторического динозавра, вымытый из почвы бурными потоками холодной воды. Жизнь ушла отсюда двадцать лет назад и обратно не вернется. Ее убили гордыня, временные желания власти и стремление к всемогуществу.
Посматривая в сторону гор, Шал заметил силуэты, кружащие над развалинами города, отчего сразу дернулось плечо. Типа фантомная боль, ага. Если они заметны с такого расстояния, значит, очень большие, а такого размера он знал только один вид пернатых. Знакомые птички…
Резкий бросок вправо не позволил очередному камикадзе приблизиться к жилому отсеку или кабине. Байкер вильнул в сторону, врезался в застывший на обочине седан и его развернуло, отбросив к корпусу тягача, швырнуло вниз и тут же затянуло под колеса. Тяжелая машина смяла мотоцикл словно пушинку, почти не подпрыгнув на неожиданном препятствии. Остальные байкеры перестроились и разъехались в стороны, опасаясь участи своего собрата.
С бронепоездом встретились у развилки, где железная дорога уходила в сторону пивоваренного завода и дальше на юг, к ТЭЦ. Как только проскочили переезд, Лемке, заметив состав, медленно двигавшийся по левую руку, схватил манипулятор и радостно заорал.
– «Тулпар»! Прием! Я вас вижу!
– Это вы проскочили сейчас переезд? – послышался голос Нурмухамедова.
– Да! Мылтыкбаев угнал у Иргаша артиллерийский тягач. Если бы у него не было брони, мы бы не доехали.
– Ясно. Где ваши… все, вижу. Мы блокируем переезд. Двигайтесь дальше, основной состав в Бурундае, ждет вас. До встречи.
Шал увидел в зеркало, как позади Сорабулакский тракт перегородило грязно-желтое рукотворное сооружение на железнодорожных платформах, и до них донеслись прерывистые очереди КПВТ, издали похожие на стук дятла, в сопровождении истеричного визга турелей ГШ-6–23.
– Ну все, конец атаману, – уверенно резюмировал Лемке и щелкнул кнопкой связи с жилым отсеком, стремясь поделиться радостью. – Сарсенбай! Мы оторвались!
– Вижу, командир! Ура!
Сразу стало как-то легче. Шал выдохнул, снизил скорость, осторожно ведя «Камаз» между покореженными автомашинами, и полез за папиросами. После хорошей работы положено устроить перекур, а он с работой справился отлично. Довез куда надо. Так что точно заслужил несколько затяжек горького, но такого приятного дыма. Приоткрыв окно, он выпустил облако и подмигнул Фань.
– Сейчас подбросим нашего… шацзы до нужной ему цели, – он ввернул запомнившееся слово, – и поедем домой.
Фань, удивленная познаниями китайского языка, посмотрела на него с изумлением и загадочно улыбнулась. Зато Лемке не понял реплики и возмутился.
– Шац… кто? О чем базарите, голубки? А?
Фань повернула к нему голову и спокойно пояснила.
– Шацзы. Знатит – увазаемый.
– А-а-а, – довольно улыбнулся дознаватель, – тогда ладно.
На перекрестке у Шанырака пришлось остановиться и свернуть к пустырю. Дорогу, смяв два автобуса и собрав вокруг себя кучу легковых автомобилей, перегородил ржавый перевернувшийся рефрижератор. Объехав затор, вывернули обратно к трассе, но через сотню метров медленной езды их остановила широкая трещина. Пришлось снова сворачивать правее и двигаться в сторону микрорайона Трудовик. Дороги между полуразрушенными коттеджами оказались свободны от транспорта – видимо, в последнюю субботу прошлой эпохи люди только возвращались по домам после активного отдыха в городе, когда мир рухнул в одночасье.
Петляя по улицам, проехали по заросшей деревьями аллее вдоль болота в центре поселка и выехали к каким-то техническим развалинам. По бетонным плитам выстоявших стен Шал понял, что это завод, но как ни напрягал память, не мог вспомнить, какой именно. Да он и не знал все предприятия города так хорошо, чтобы помнить о них и спустя двадцать лет. Просто надеялся, может, что какие-то ассоциации все же появятся. Но память упорно молчала в этом направлении, старательно подсовывая другие картинки.
Мелькнувшая юность отозвалась в груди ностальгической болью, подкидывая еще больше подробностей. Он вспомнил один неизменный атрибут местной весны – цветущие сады. Как, просыпаясь с рассветом, выходил на балкон квартиры, чтобы вдохнуть полной грудью приносимый с предгорий одуряющий запах цветущих яблоневых, вишневых и абрикосовых садов, еще не уничтоженный смогом выхлопных газов автомобилей миллионного города. Потом почти все их вырубили, чтобы возвести коттеджный поселок…
Шалу стало мерещиться какое-то движение среди деревьев, и оно казалось слишком осязаемым. Там точно кто-то был. Это бесы добрались за ним и сюда, или зверье, о котором говорил Нурмухамедов? Нужно срочно возвращаться к шаману, иначе скоро все превратится в паранойю. Сумасшествие как-то с меньшей радостью ожидается, чем, к примеру, смерть. Она хоть искупление и облегчение может принести.
Впереди уже виднелся пустырь и платформы с грузовиками, рядом с которыми сновали люди. Ну вот, почти приехали, осталось метров двести, и можно будет избавиться от хитрого дознавателя, решающего за счет других свои шкурные дела. К черту его гостеприимство, к дьяволу его еду. Срочно двигать в сторону Каскелена и оттуда по «А-2» мчаться в Луговой так быстро, насколько позволит дорога.
Сдвигая отвалом очередной автомобиль поперек пути, Шал не обратил внимания на щель в асфальте, прочертившую извилистую линию поперек движения, таких трещин по пути встречалось много. Просевшая под десятитонным тягачом земля разверзлась мгновенно увеличивающейся пропастью. Пытаясь удержать машину от падения, Шал врубил задний ход и нажал педаль газа, но взревевший двигателем «Камаз» только дернулся на месте и стал заваливаться вперед. Последовал сильный удар отвала в дно трещины, сорвавший с мест всех, кто находился в кабине. Заорал Лемке, пронзительно закричала Фань, послышался испуганный писк Мейрама, и Шала швырнуло вперед, вырывая из кресла. Больно стукнувшись грудью о руль, он звонко приложился лбом о бронированное стекло и, теряя сознание, снова увидел краем глаза стремительные движения непонятных теней…
Кайрат привязал веревку к балке и соорудил петлю. Проверил, как ходит узел. Нормально, должна затянуться сразу. Спрыгнул с чурбака, уселся на него сверху и стал сворачивать самокрутку. Покурить надо, подумать. О прошедшей жизни, канувшей в Лету, родных и близких, ушедших в мир иной. О многом стоит подумать у последней черты. О том, чего уже не вернешь никогда. Конечно, можно попытаться начать жить сначала, забыв о прошлом, совсем стереть из памяти то, что было до этого, но получится ли? Слишком глубоко отложился в сознании отпечаток горя – эдакое тавро, символ купированности выжженной души, оставленное коварной судьбой и невидимое для других. Чтобы туда кого-то впустить снова, нужно залечить этот рубец, но желания и сил для этого нет.
Снаружи послышались легкие шаги, и дверь сарая скрипнула. Вошел Степаныч, остановился в проеме и окинул взглядом помещение. Естественно, все понял. Саркастически хмыкнул и прошел к старому сундуку, определенному на постоянное хранение в хозпостройку. Вроде и не нужен, а выбросить жалко, пригодится, может. Старый инструмент хранить, например. Смахнув с него пыль, Степаныч присел и уставился на Кайрата, переводя взгляд с него на петлю.
– Тренируешься?
Кайрат смотрел на него исподлобья и молчал. Сказать нечего, да и что говорить. Зачем оправдываться, если все уже решил, и вообще, это его личное дело.
– Все с тобой ясно, парень, – Степаныч усмехнулся. – Душа болит, а сердце плачет и обливается кровью. Не выдержал гнета душевных мук и решил избавиться от страданий. Может, оно и правильно. Зачем мучиться до конца жизни. А сейчас, стало быть, куришь и жизнь прошедшую вспоминаешь. Верно? В предвкушении, наверное. Дескать, помучаюсь немного сейчас от боли и встречусь с женой и детьми. Знаешь, Кайрат… я всю свою жизнь, сколько себя помню, был не крещеный. Мать то ли не успела в младенчестве, то ли не принято это было, Советский Союз же. Не знаю. Крестился уже в зрелом возрасте, хотя особо-то в Бога и не верю. В него не верю, а вот сила крестика вроде охраняет. Как эффект плацебо. Вот есть он на мне, и кажется, что невзгоды стороной проходят.
А пришел к этому случайно. Никогда не хотел, идейный слишком. Атеист. Пионером был. – Степаныч улыбнулся мечтательно. – Так вот. Дочь нужно было крестить, первая жена настаивала. А отец не крещеный и не хочет. Ну то есть я. И случайно встретил одного батюшку. Спросил у него прямо, а можно ли покрестить дочь, но самому не креститься. Конечно, ответил он. Это же личное дело, никто не заставляет. Только представь себе такую ситуацию. Это он мне говорит. Представь на минуточку, что все мы умрем. Кто-то раньше, кто-то позже. Вот помрешь ты, и хоть хоронят сейчас на одном погосте – это раньше некрещеных отдельно хоронили, но духовно ты со своими крещеными детьми, когда придет их время умирать, окажешься по разные стороны одной реки. И никогда рядом не будете. Видеть сможете друг друга, а приблизиться нет. Река мешать будет. И я что-то задумался. Страшно вдруг стало. Может, и правда есть загробный мир, Царство мертвых или Тот свет. Мы же этого наверняка не знаем. Действительно, можно не верить в это сейчас, но вдруг потом я не увижу своих детей. Хрен с ней, с женой, не больно ее видеть при жизни-то хотелось, чтобы еще потом вечность созерцать в потустороннем мире. Но дети… Короче, я покрестился. Взвесил «за» и «против», и осознанно сделал выбор.