Только в середине зимы все люстры, наконец, были доставлены. Чмо к этому времени вытянулась, стала более грациозной, а ее инстинкты проявлялись все ярче. Она уже не просто играла – она охотилась. Охотилась страстно, увлеченно. Она вовлекалась в процесс охоты всем своим телом, всем своим вниманием. А объектом охоты могло стать все что угодно: упавшее со стола яблоко, оставленный в прихожей ботинок, лицо ведущего в телевизоре, но чаще всего ноги Гены.
Степаныч влюбился. Было это как-то стыдно, бессовестно, в его-то годы. И ведь влюбился не просто так, не платонически, а страстно, увлеченно, до дрожи.
Всю свою прежнюю жизнь Степаныч провел в одиночестве. Сколько было возможностей, а так и не женился. Ну не сложилось. Даже друзей не завел, разве что приятеля – соседа, Марка Ивановича, да только и приятельствовали они так, по-стариковски, ворчали и переругивались. Марк Иваныч был человеком важным, авторитетным, ездил на «мерсе» с блатными номерами, на собрания жильцов дома отправлял своего секретаря. Ну а Степаныч всю эту важность считал напускной и не упускал случая Марка Иваныча поддеть, но и в ответ часто получал какую-нибудь колкость. Так и дружили.
Всего себя Степаныч отдавал делу. Почти сорок лет работал он врачом, насмотрелся на своем веку на человеческие болячки до тошноты. В квартире у него царили абсолютный порядок и чистота, как в операционной. У каждого предмета имелось свое строго отведенное место. А вот выходить на улицу Степаныч не очень любил. Там, на улице, все раздражало его. Там повсюду валялся мусор: окурки, обертки, бутылки. Там, на улице, люди плевали прямо на землю и беспорядочно клеили объявления на двери подъездов. Летом на дорогах появлялись рабочие в желтых тужурках, которые громко матерились и ломали асфальт, а рядом с ними ревел каток, то и дело словно взрываясь, вздрагивая и выпуская в воздух густые и удушливые черные тучи газа. А зимы были в Алматы мокрые и грязные. Солнце едва просвечивало сквозь свинцовый воздух. В такие дни Степанычу казалось, что это и не воздух даже, а нечто, полное мелкого грязного дождя, какой-то полутуман, оседавший жирной копотью на окнах квартир и автомобилей, проникающий в поры, заполняющий легкие и вызывающий трудный, удушливый кашель. Но нынешняя зима была другой – пусть и привычно пасмурной, но тихой, морозной, снежной. Снег укрывал безобразие, наполнял ямы в дорогах, прятал не убранный еще с осени мусор. Снег шел часто, а в те моменты, когда он ненадолго прекращался, обнажалось синее небо, такое открытое, беззащитное, что становилось неловко и хотелось спрятать глаза. Этой зимой Степаныч даже начал гулять. Он выходил рано утром, когда еще почти нетронутым был слой свежего, нападавшего за ночь снега, и гулял по старому алматинскому центру. Постепенно у него выработался свой маршрут. По Байсеитовой от Новой площади до Шевченко, потом мимо Совминовской больницы в парк у Театра оперы и балета, оттуда по Панфилова до скверов на Старой площади и ниже, а затем, свернув по Казыбек би, дойти до Парка 28 панфиловцев, обойти его, постоять у Вечного огня, запрокинуть голову, чтобы поздороваться с великанами, кивнуть Музею музыкальных инструментов, выйти из парка и двинуться прямо по Валиханова до Абая. А иногда и по Тулебайке, мимо тяжелых треугольных елок и целующихся парочек на скамейках.
На одной из таких прогулок Степаныч и увидел ее. Была она крепкая, высокая – на голову выше Степаныча – и одета легко, несмотря на холод. На ногах плотные обтягивающие лосины и желтые кроссовки, сверху короткий пуховичок, а на голове вязаная шапка петушком. Степаныч шел, а она пробежала мимо него, обогнала и побежала дальше, по-спортивному упруго отталкиваясь от земли. Степаныч посмотрел на ее покачивающийся крепкий зад и невольно побежал следом, но быстро запыхался, и зад, все так же покачиваясь, исчез за поворотом.
Это не было любовью с первого взгляда, но Степаныча зацепило. К концу недели он уже знал обычный маршрут незнакомки-спортсменки. Бегала она всегда по утрам, с девяти до десяти, делала три-четыре круга по Парку панфиловцев, а потом бежала вверх по Валиханова до Академии наук и исчезала в одном из соседних дворов.
Познакомиться с ней Степаныч еще не решался, но страсть его разгоралась все сильнее.
Шанс выпал внезапно, как, впрочем, и всегда. На улице был мороз, гололед, а Степаныч под ноги не очень-то глядел. Он все вертел головой, высматривая свою спортсменку. Пробежал трусцой мимо Вечного огня, мимо особенно желтого сегодня Вознесенского собора, повернул на центральную парковую дорожку и вдруг что-то увидел, увидел лишь на мгновение. Темная полоса мелькнула у него перед глазами. То ли дерево выставило навстречу тонкую, гибкую ветку без листьев, то ли хулиганы проволоку между кустов натянули. Степаныч среагировал невольно, на бегу, пытаясь пригнуться, проскочить, увернуться от неожиданного препятствия, но дернулся сильнее нужного. Ноги поехали, заскользили, и Степаныч грохнулся прямо посреди парка. И упал-то так неудачно, набок, подвернув под себя запястье. Он начал с трудом подниматься и тут же почувствовал, как чьи-то сильные руки подхватывают его под мышками. Степанычу даже на мгновенье почудилось, что он перенесся в детство, стал снова мальчишкой, ободравшим колено мальчуганом и мамины теплые руки поднимают его с земли.
– Вы в порядке? – Голос оказался вовсе не маминым, низким, хрипловатым.
Степаныч обернулся и увидел ее – все в том же петушке. У нее были светло-голубые, почти прозрачные глаза и по-зимнему загорелое обветренное лицо с тонкими, еле заметными сухими морщинками.
– Я… – сказал Степаныч и посмотрел на запястье. – Я, кажется, руку сломал.
По дороге в травмпункт они познакомились. Степаныч сидел совсем рядом с ней на заднем сиденье такси, и она первой протянула свою крепкую ладошку.
– Меня Тоня зовут. Антонина. А вас?
Степаныч неловко пожал ее ладошку здоровой рукой.
– Я Виктор Степанович. И давайте, Тоня, сразу на «ты».
– Не, я так не могу, вы все-таки…
– Ты, Тоня. Ты. Правда. Без обиняков. Ты ж мне жизнь практически спасла.
– Куда уж там, жизнь… – засмеялась Тоня. – Виктор Степаныч, да? Ладно, Степаныч, как хочешь. На «ты», так на «ты».
В травмпункте Степанычу быстро сделали рентген, нашли трещину и наскоро наложили гипс.
– Там в коридоре дочка ваша или внучка? – спросил молодой парень, обматывая руку Степаныча бинтом и рассыпая гипс, как муку.
– Дочка, – сказал Степаныч, нахмурившись.
Назар открыл дверь своим ключом, разулся и прошел на кухню. Абай полулежал на кухонном диванчике и хмуро потягивал чай из кисайки[35] с «огурцами». На подоконнике работал телевизор, но звук был отключен.
– Абай, брат, тебе не надоело, а? – спросил Назар, присаживаясь напротив. – Ну что ты за человек такой? Ты до конца жизни так сидеть будешь?
Абай не отвечал. В экране телевизора открывался и закрывался рот.
– Вставай, пойдем прогуляемся, – уже настойчивее продолжил Назар. – Хоть воздухом подышишь. А то сидишь здесь, как… не знаю кто. Ведь три года уже сидишь. Заплесневел весь.
– Перестань, Назеке, – сказал мягко Абай, – садись, давай чай пить. Я только что заварил – свежий, крепкий. Куда торопиться? Воздух хороший только там, где можно дышать свободно. Так что какая разница, здесь или на улице.
– Есть разница.
– Да, есть, – согласился Абай, – там холодный снег, а здесь горячий чай. Я однозначно предпочитаю второе. Так что наливай. Себе наливай и мне добавь. Какой смысл из дома выходить? Говорят же, больше того, что тебе дано, все равно не узнаешь. Я тебе рассказывал про мешок с зернами?
– Нет. Что за мешок?
– Да приснилось как-то… Точно не рассказывал? Ерунда, конечно, но я в последнее время часто этот сон вспоминаю. Будто бы стою я возле круглого стола, а передо мной все мудрецы мира – старые такие, белобородые, ясноглазые. Уже не помню, сколько их… И вот берут они два мешка – один полный, а другой пустой. Пустой мне дают. А сами начинают из полного мешка пригоршнями зерно доставать и зернышками на столе слова и фразы выкладывать. Смотрю я на это и понимаю, что каждое слово – золото, каждая фраза – откровение. А они пишут и сметают со стола зерна мне в мешок, пишут и сметают, пишут и сметают. И так до тех пор, пока их мешок не кончился, а мой не наполнился до краев. Стою я, уже один, а в руках мешок, в котором лежит вся мудрость мира. Представляешь? Вся мудрость мира у меня! Мешок тяжелый, руку тянет. И вот открываю я его – а там зерно.
– И что дальше? – спросил Назар.
– А что дальше? Все. Проснулся я.
Абай взял с подоконника пульт, и рот в телевизоре заговорил.
– …в том, чтобы создать общество неравнодушных людей, которые хотят построить успешный Казахстан. Процветание и благополучие – именно эту достойную цель озвучил на встрече…
Назар встал и выдернул шнур телевизора из сети.
– Сейчас проезжал мимо парка, там танки стоят… – сказал он. – Настоящие танки, новенькие такие… Это что, всегда здесь так?
– Я не знаю, Назар, – пожал плечами Абай, глядя в темный экран телевизора, – я ведь редко выхожу, сам видишь. Пока еда и вода в доме есть, мне идти куда-то незачем. Включи телевизор, будем новости смотреть. Может, что и про танки твои расскажут.
– Сам включи, – буркнул Назар. – А еды у тебя дома как раз нет. Я утром все шкафы обшарил, ничего не нашел. Одни консервы. Так что я пойду в магазин схожу. И как ты живешь так, не понимаю…
– Опять у нас двор не убирают, – заявила Алия. – Сегодня с утра дворник даже не вышел. Ты звонил в КСК[36]?
– Н-нет, – неуверенно ответил Данияр, вспоминая, что вроде должен был.
– Опять забыл? Я же тебя просила… – укоризненно проворчала Алия. – Почему я должна все время тебе напоминать?
– И что, каждое твое слово записывать, что ли? – раздраженно заметил Данияр, но тут же осекся, почуяв, что дело пахнет скандалом.