От звука выстрела у себя в машине проснулся Данияр. Он накануне ночью никак не мог уснуть, ворочался до самого утра, и только когда вышло солнце, успокоился, согрелся и провалился в сон. Данияр увидел, как промчался мимо белый «мерс», но не понял, что случилось. Он выбрался из машины, прошелся по двору и уже собирался было пойти перекусить, как увидел Степаныча. Тот сидел у подъезда, привалившись к стене, и тяжело дышал.
– Виктор Степаныч, вы чего там? – подошел ближе Данияр. – Вам плохо, да? Вызвать скорую?
– Вызови, Даниярчик, – хрипло сказал Степаныч. – Подстрелили меня.
– Как подстрелили?! Кто?!
– Да неважно, Данияр, все нормально. Просто ушиб сильный. Может быть, ребра сломал, не знаю. Давай, родной, звони в скорую.
– Блин, у меня батарейка села! – воскликнул Данияр, пытаясь набрать номер на мобильном. – У вас с собой телефона нет?
Степаныч покачал головой.
– Ладно, вы посидите, а я сейчас! – решил Данияр. – Я мигом!
Он залетел на свой третий этаж и постучался. Его ключ остался в машине. Щелкнул замок, и дверь чуть приоткрылась. Данияр распахнул ее и схватил Алию в объятья.
– Родная моя, хорошая, – зашептал он, целуя ее волосы, – прости меня, ну прости же меня, глупого. Я идиот. Просто самовлюбленный ленивый кретин. Завтра же поеду и куплю эту чертову посудомойку. И пылесос куплю. Все, что нужно, куплю, только не обижайся. Прости, что тебя одну оставил. Прости, что забываю тебе сказать, как сильно я тебя люблю. Никто мне не нужен, кроме тебя. Я ужасно скучал. Что бы я ни делал, о чем бы ни говорил, все время о тебе думал. Я тебя очень люблю. Прости меня, ладно?
Алия молча слушала, опустив голову, а потом вздохнула и прижалась к груди Данияра крепче. Он понял, что все, мир, и замолчал. Так они стояли с минуту, дыша в унисон, а потом Данияр вскрикнул:
– Мне же позвонить надо! Где телефон? Там Степаныч умирает!
– Виктор Степаныч, я скорую вызвал, сейчас уже приедут! – закричал Данияр, выбегая из подъезда. – Вы как вообще? Я бы вас сам отвез, но такой снег, пробки, и ведь не пропустит никто. А скорую все же еще пропускают…
– Ох, да я ничего, ничего, – закряхтел Степаныч. – Холодно только…
– А вы сюда садитесь! – Данияр сорвал с себя куртку и начал подсовывать ее под Степаныча.
– Спасибо, сынок, – Степаныч облокотился на куртку, приподнялся, чтобы подсунуть ее под себя, и тяжело закашлялся.
– Эх, не везет мне, – усмехнулся он. – Только рука заживать стала… А тут…
– Чего же они так долго!
– Да ты не торопись, я крепкий, – усмехнулся Степаныч. – Подождем. Да не боись, не умираю я. Я ж врач, ситуацию вижу. Поживем еще немного. А пацан-то шустрый. Где он пистолет-то взял? Ему ж, поди, и двадцати еще не стукнуло. Ребенок. У тебя ведь детей нет? У меня тоже нет. Но у тебя еще будут, а у меня уже все. Старый я. Старикан. Эх-х…
С крыши сорвался и с грохотом упал на землю целый пласт смерзшегося снега. Испуганные воробьи выпорхнули из-под кустов и возмущенно зачирикали.
– Хорошо в Алмате весной, – прокряхтел Степаныч. – Главное, чтобы снег растаял, а дальше все пойдет стремительно. Не успеешь из шубы в пальто перелезть, а уже деревья зацветут. У нас ведь весна длится неделю, а потом сразу лето наступает. Данияр, ты алмаатинец? Местный?
– Не, – сказал Данияр, – из Караганды я. Там родился. Пять классов окончил. А потом родители сюда переехали.
– И как тебе Алмата? – спросил Степаныч.
– Тогда нравилась, – улыбнулся Данияр. – Да мне тогда везде хорошо было.
– А я в Алмате родился, вырос и умру здесь, – сказал Степаныч. – Ну-ка, помоги мне сесть поудобней… Да, вот так, хорошо. Видишь вон то дерево? Да, вот это, с верхушкой сломанной. Это яблоня. У нас во дворе она последняя. А раньше много их росло. Алмата – это ведь сад. Здесь и был сад. Ни домов, ни людей, только деревья. Яблоки были, цветы. А знаешь, как в саду пахнет? Нет, не яблоками, не цветами, нет… В саду пахнет землей. Только не песком и не пылью, а сочной, жирной землей. Жизнью пахнет. Потому что в земле этой ползут дождевые черви, деревья корнями переплетаются, трава к солнцу тянется, а по траве кузнечики скачут, эх-х-х… щас, да, и бабочки с цветка на цветок перелетают, понимаешь? То соловей на ветке поет, заливается, то скворец, а порой, глядишь, фазаны бегут под кустами. Не веришь? А я своими глазами все видел. И город наш в этом саду вырос, как яблоко, – чистый, солнечный, румяный. Весь город в ручьях, в арыках. Течет вода с гор – и леденющая! Руки кусает! А такая прозрачная, что пить можно. Только зубы ломит. Мы и пили с мальчишками. Эх, черт, болит все-таки… Да, и весь город такой был: дом, вокруг него яблони, шелковник, груши… а рядом всегда арык. Выходишь на улицу, яблоко с дерева сорвешь, воды из арыка зачерпнешь, и не надо больше тебе ничего. И самое главное, что люди это все чувствовали, понимаешь? Чувствовали этот свет города, его сияние. Не мог человек выйти на улицу и не улыбнуться. Ну как тут не улыбнуться, когда ручьи журчат, деревья цветут, солнце светит, а на горизонте синие-синие горы. А когда человек улыбается, ему хочется сделать что-то хорошее. То ли песню сочинить, то ли книгу написать, то ли фильм снять. И писали, снимали, сочиняли! Что говоришь?
– Говорю, что все меняется, – сказал Данияр.
– Конечно, меняется, – кивнул Степаныч. – И Алмата менялась. Столько лет менялась! И землетрясения случались, и революции, да чего только не было. Вот только что бы ни происходило, мы всегда знали, что выйдешь на улицу, а там солнце, небо, горы, деревья и арыки. И этого было достаточно, чтобы со всеми невзгодами справиться. А что сейчас? Я каждый день с утра гулять хожу, а солнце вот только сегодня увидел, впервые за несколько месяцев. Летом еще ничего, а зимой совсем ничего не видно. Туман какой-то, сквозь дымку что-то светит сверху, а что – и не разберешь. А арыки? Почему вода по ним не бежит? Только мусор валяется и крысы шныряют. Во двор к себе захожу, а тут вместо деревьев – пни. И не улыбаюсь я, а только хмурюсь все сильнее. И все вокруг ходят такие же: злые, озабоченные, опечаленные. И это выносить уже невозможно. Со всем справится человек, с любой трудностью, лишь бы настроение у него было хорошее. Можно забрать у человека деньги, время, силы – но радость у него нельзя забирать. А без солнца, без неба, без деревьев – откуда радость? Вот ты чем занимаешься?
– Я… предприниматель, – ответил Данияр.
– Предприниматели, – прокряхтел Степаныч, – ну так что же вы, предприниматели? Предпринимайте уже что-нибудь. А то всем нам кирдык придет. О, гляди, вон они наконец. Иди скажи им, что я здесь.
Но санитары уже заметили их и доставали из кареты носилки.
Снег таял стремительно. Все крыши стали похожи на гигантские оскаленные пасти, и время от времени сверху срывались голубые глыбы льда и с грохотом обрушивались на асфальт, разлетаясь на мелкие искры. Гена, прихрамывая, вошел в знакомый подъезд, поднялся на второй этаж и позвонил.
– Геннадий, здравствуйте, да проходите, проходите уже… – Ольга Юрьевна открыла дверь и тут же убежала на кухню, где что-то у нее шкварчало и шипело.
Геннадий разулся, снял куртку и по привычке пощелкал выключателем. Свет зажигался исправно.
– А вы почему в очках? – спросила Ольга Юрьевна, возвращаясь и вытирая руки полотенцем. – О господи, что с вами? Можно?..
Она протянула руку и стянула с Гены темные очки. Все вокруг глаз было у него опухшим, сине-желтым.
– Господи… – сказала Ольга Юрьевна и заплакала. – Господи…
– Да ну что вы, – растерялся Геннадий, не зная, куда деть руки. – Это заживет, это нормально… От сломанного носа всегда такие синяки, это не страшно.
– А тут? – сквозь слезы спросила Ольга Юрьевна, показывая на рассеченное, сшитое нитками ухо Гены.
– Вы извините, что я в таком виде, – попросил Геннадий. – Так получилось… Долгая история. А… а где Эльза?
– Ой, Эльза, да… Вы же не знаете… – Ольга Юрьевна вздохнула, утирая слезы. – Еще позавчера, как только вы все доделали, Геннадий, она принялась мне такие концерты закатывать, просто ужас. Всю ночь кричала, громко, во весь голос, словно у нее болит что-то. В конце концов я не выдержала и вызвала ветеринара.
Гена понял, что надвигается что-то ужасное, и глаза его стали пустые-пустые.
– Вчера утром приехал врач, сказал, что у домашних кошек это бывает, как раз в таком возрасте начинается, это все гормоны, нужно стерилизовать, и чем раньше, тем лучше. Я, конечно, ужасно переживала, но что делать. Она ведь тоже мучится… И у меня ведь сердце не каменное. Ну операция к тому же несложная. Ночь ее в клинике продержали, а часа два тому назад обратно привезли. Она, правда, видимо, после наркоза еще не пришла в себя, вообще не встает. Там, в углу, за диваном, лежит. Бедненькая. Так жаль ее.
Ольга Юрьевна опять заплакала. Гена подошел к дивану и сразу увидел Эльзу. Та лежала, свернувшись в клубок, и тяжело, всем телом, дышала. Глаза ее были открыты, но голову она даже не повернула. Все время смотрела только куда-то прямо перед собой.
– Ольга Юрьевна, – глухим голосом сказал Гена, – я ведь к вам по делу. Мне очень деньги сейчас нужны.
– Да-да, конечно, – засуетилась Ольга Юрьевна, – я же обещала с вами сразу рассчитаться. Сейчас, секунду…
– Ольга Юрьевна, а вы сможете мне еще тыщ тридцать одолжить? – еще глуше спросил Гена. – Ненадолго, я вам в конце месяца верну, честное слово.
– Да, – сказала Ольга Юрьевна, отсчитывая купюры. – Я понимаю. Вот, возьмите.
Гена сунул деньги в карман и несколько секунд стоял молча, опустив голову.
– Извините, – сказал он наконец. – Я… я пойду уже, хорошо?
Мимо окна пронеслась очередная голубая тень и через долю секунды, встретившись с землей, оглушительно взорвалась.
Становилось все теплее. Снег медленно таял, сугробы расползались, превращались в ручьи и текли, текли по длинным улицам, между ногами пешеходов и колесами автомобилей. В один из таких дней солнце скрылось за приплывшими из-за гор черными кудрявыми тучами, и люди снова попрятались по домам, ожидая краткого возвращения зимы, но небо вдруг вспыхнуло и лопнуло, разорвалось на части, и части эти превратились в воду и обрушились на город проливным дождем, смывая все на своем пути. Черными грязными разводами покрылись стены домов, серо-желтые смерзшиеся намертво сугробы стали ноздреватыми, словно гигантские муравейники, наполнились арыки, поднимая со дна на поверхность скопившийся за зиму мусор. С автомобилей жирными пленками сходила кожа, лоскут за лоскутом. Вода проникала в каждую щель, стучала в окна и двери, звала людей выйти наружу. Но крепко были заперты двери, плотно захлопнуты окна. И те немногие, кого дождь застал на улице, бежали уже к своим домам, офисам, автомобилям, оставляя за собой цветные лужицы, потому что дождь смывал с них слой за слоем, истончая и без того тонкие оболочки. Дождь еще шелестел, еще старался победить въевшуюся в город копоть, но уже уставал, сдавался, мельчал и, наконец, прошел. Облака по-прежнему висели над Алматы, но вода с неба литься перестала. Внезапный порыв ветра пробежался по проводам, стряхнув с них последние капли, и на этом все кончилось. Начиналась в