еди, поэтому вышла одной из первых, потянулась до хруста, зевнула, прикрывшись ладонью, и пошла в сторону своего дома. Поселок еще спал. Лениво тявкали собаки из-за заборов, у тусклых фонарей вилась мошкара, где-то в отдалении коротко и тонко укала сплюшка, воздух был прохладный и казался особенно чистым и вкусным после густого и тяжелого городского смога. Рафиза подошла к дому, открыла калитку и тут же почувствовала, как что-то теплое коснулось ее ног. Она нагнулась и в темноте увидела только блестящие огоньки в кошачьих глазах.
– Чернуха? – недоверчиво позвала Рафиза.
Кошка жалобно мяукнула в ответ.
– Чернуха! – воскликнула Рафиза, схватила кошку за шкирку и взбежала на крыльцо, чтобы включить свет. Шерсть кошки свалялась, один глаз с трудом открывался, но это, несомненно, была Чернуха.
«Не может быть», – шептала Рафиза, занеся кошку в дом и торопливо наливая ей в мисочку молока.
– Вот не зря говорят, что кошки живучие. Я ж своими глазами видела, как ты в траве лежала, чуть ли не вороны тебе глаза уже клевали. Чернушка моя, ты прости меня, – приговаривала она, присев на корточки и оглаживая Чернушкину шерсть, разминая и распутывая колтуны. – Ну уж если ты с того света вернулась, то и Марат придет. Еще как придет. И овцу приведет, будь она проклята!
Но Чернуха слов Рафизы не понимала, а если и понимала, то не подавала виду. Она только урчала всем телом и все вылизывала, вылизывала стенки своей мисочки, словно собиралась съесть даже впитавшийся в них запах молока. И небо за окном уже становилось светло-розовым, и все отчетливее на его фоне проступали причудливо изогнутые, разлапистые силуэты деревьев.