– Да что слушать тебя, ты мешаешься не в свое дело!
– Не в свое дело!.. Вот как добро после этого будет!.. Василий, ты запропастил свою душу, не таков ты был, когда не знался с гетманом! Я и сама обманулась: думала, что ты будешь гетманом, а не Мазепа, – да нет, опеклась!.. Проклятая тварь! Снюхался с московскими панами, да и булаву взял!.. Постой же, когда ты сам для себя не хочешь стараться, так я постараюсь за тебя – и будет в наших руках булава… обожди немного: недолго наживет Мазепа, – казаки скоро спровадят его на тот свет. Недаром же говорил Иван Сибилев в ратуши, что когда ратные люди соберутся, то гетману будет конец и выберут другого…
– А Иван Степанович чем не гетман!
– Гетман!!. Тебе бы, а не ему след гетманствовать!.. Стыдился бы говорить еще!.. Не сумел держать коня, когда повод был в руках!.. Пожалей меня и детей, когда себя не жалеешь… а лучше слушай, что я тебе говорю, да так и делай. Вот чего я хочу!
– Да разве я не слушаю тебя!
– Знаю, как слушаешь!
– Как хочешь, так и делай.
– Спрашивать тебя не стану!
– Да ты такая!
– То-то что такая! Людей с гетманом не гублю, а хочу, чтоб ты был счастлив… Пойди-ка лучше да ударь десять поклонов перед иконами, да помолись, чтоб Господь Бог простил грехи твои, что несчастную черницу представил гетману; да и спать пора, завтра все одно ехать в Бахмач…
– Господь Бог да простит меня…
– Нет, нет, нет… десять поклонов ударь… не будет убытка!.. Ударь! Ударь!.. Спина не сломится!
– Да буду молиться!..
– Десять поклонов, как себе хочешь… А ну же, давай, и я с тобой вместе молиться буду, становись!..
Любовь Федоровна стала пред образом на колени, подле нее стал Василий Леонтиевич. Любовь Федоровна громко читала молитвы…
Долго молились они оба, потом Любовь Федоровна, окончив молитву, встала и сказала:
– Ну, ударь же десять поклонов, да кайся!
Василий Леонтиевич ударил десять поклонов, приговаривая: «Боже, милостив буди мне, грешному!» – встал, поцеловал жену и благословил ее, жена благословила мужа.
Через полчаса в доме Кочубея было везде темно, двери заперты, и все спали глубоким сном.
Еще на небе горела утренняя звездочка и только что начинал краснеть восток, а по улицам Батурина ходили уже головы и десятники, стуча в деревянную доску деревянным молотком, давали знать народу, что на Троицкой площади приготовляется, ради дня именин гетмана, кровавый банкет.
– А что, опять банкет будет? – спросил старик, высунув нос в круглое окно своей хаты.
– Иди на площадь, там увидишь!
– Да нет, будут попы служить молебен, сегодня праздник гетманский! – сказала жена старику.
– У нас теперь, что неделя, то и гетманский праздник…
– Я тебе говорю, что гетманский праздник, сегодня Иван Купала, вчера девчата через огонь скакали, сама видела, как марену рубили и ставили, а сестра Феська, что у гетмана живет, и купало наряжала любистиком, мареною, с шавлиею барвинком квичали, и я свою ленту красную на марену отдала.
– Да недаром же десятник сказал, чтоб собирался народ на Троицкую площадь; пойдем посмотрим, а может быть, в самом деле, как вечной памяти бывало за Самуйловичем, что десять бочек горелки, да по десяти меду и пива выкатят, да и чествуют народ, а пирогов с капустою да паляниц, – а, Боже, Твоя воля! – сколько тогда раздавали народу.
– Может быть, и теперь будет так!
– Ну пойдем!
Только вышел старик со старухой из хаты, – и во всех церквах Батурина зазвонили на раннюю обедню.
– Ну так и есть, что Иван Степанович для всех батуринцев приготовил банкет: выпьем по чарке за его здоровье… во все дзвоны звонят, не беда, слава Господу милосердому; теперь молятся по всей Украйне за спасение его души, так и мы выпьем, чем почестуют, да и доброе слово скажем, так, жинко?
– Сам знаешь, что так!
– Так-таки, так!
На Николаевской площади со всех батуринских и окольных селений священники с хоругвями, крестами и иконами служили молебен собором и с коленопреклонением о здравии гетмана Ивана Степановича, не много было здесь простого народа, большею частию молились гости, приехавшие на праздник к Мазепе, зато вся Троицкая площадь, как поле маком, была покрыта народом.
Посредине Троицкой площади на помощенных досках лежала простая деревянная колодка, с секирою стоял кат-москаль в красной рубашке. Подмостки окружали сердюки, компанейцы и желдаты, а за ними стояли музыканты.
Когда отслужили молебен, приехал Мазепа, с ним был Кочубей, два польских пана и два казачьих полковника. Они были все веселы, а гетман часто отирал слезы, которые текли по щекам его.
Привезли в повозке скованного чернеца, расковали, кат снял с него одежду; помолился чернец, поклонился на все четыре стороны, ударил три поклона и благодушно положил голову на колодку…
– Бенкетует! Чтобы так бенкетовала его лихая година! – говорил народ, и сколько ни было здесь тысяч, все они в душе проклинали гетмана… а гетман, притворившись плачущим, с радостию поехал в Бахмач.
В двух милях от Батурина в селе Бахмаче стоял гетманский замок Гончаровка; в два этажа большой каменный дом, за ним сад, окруженный каменною оградою. У ворот и везде, где следовало, стояли часовые, а перед самым домом на широком дворе построилась компания надворной хоругви в желтых жупанах, батальон желдатской – в красных, а сердюки в голубых; перед войском стояла музыка. По другую сторону толпы народа и некоторые из приехавших гостей. Все это ожидало гетмана из Батурина. И вот заклубилась по дороге пыль, и скоро гетман подъехал к крыльцу; заиграли в трубы, ударили в бубны, литавры, а стоявшие у самого крыльца евреи – представители своего народа поднесли гетману на серебряном блюде пряники, варенья и плоды, заиграли на цимбалах, скрипках и бубнах, поздравили гетмана с праздником. У самых дверей архимандрит, сопровождаемый духовенством, поднес гетману просфиру, зерна пшеницы, елей и вино, гетман подошел под благословение, принял святой дар, поблагодарил архимандрита и пригласил войти в залу.
Два гайдука, одетые в красные жупаны с золотыми выкладками, отворили двери в залу, и в эту же минуту на хорах заиграла прекрасная стройная духовая музыка, присланная Мазепе в дар от княгини Дульской.
Важно вошел гетман в залу, все собравшиеся встретили его низкими поклонами.
Мазепа в этот день был в шелковом жупане серебряного цвета, подпоясанный золотым поясом, сабля его была драгоценная. Сказав несколько ласковых слов знатнейшим из панов, гетман вошел в ту комнату, где чинно в ряд на креслах и длинном, во всю стену диване сидели женщины; прежде всех Мазепа поклонился сидевшей против дверей довольно дородной, невысокой брюнетке средних лет приятной наружности; женщина эта приподнялась немного, и поклонилась; гетман подошел к ней – Любовь Федоровна протянула руку, Мазепа ее поцеловал.
– С именинами поздравляю, счастлив тебя Господь! – сказала она довольно гордо. Гетман низко кланялся, потом поцеловал руки еще двум или трем женщинам и уселся подле Любови Федоровны, она, усмехаясь, погрозила ему пальцем, гетман наклонил к ней ухо, и она что-то сказала ему.
– Исполнил царский указ, его воля… переступить не смею…
– Все-таки не в такой день!..
– Кума моя милая… не в моей воле!..
– Все не хорошо!..
– Сам знаю!..
Любовь Федоровна покачала головою и умолкла, потом погладила по голове дочь свою Мотреньку, стоявшую подле нее, которая пристально смотрела на крестного отца своего.
– Иди ко мне, дочко моя, мое серденько, – сказал Мазепа, поднял Мотреньку, посадил к себе на колени и поцеловал ее в уста…
– Ну, что ты сегодня делала, в куколки играла?
– Я в церкви за тебя Богу молилась!..
– Умница, за это я тебе дам родзинок, вишень, всего, чего захочешь!
– Дай мне вот это! – сказала Мотренька, перебирая золотые снурки на груди гетмана, которыми был вышит его кафтан, присланный от царя.
– Этого нельзя!
– Нет, можно!
– Нельзя!
– Ну, я тебя за усы! – И Мотренька начала тормошить Мазепу за поседевшие его усы.
– Это царь дал, доню, этого тебе нельзя дать!
– Ну тебе и так царь даст! – сказала она и ручонкой своей, играя, ударила его по щеке. Гетман покраснел. В эту минуту в голове его мелкнула мысль: что, если бы в самом деле царь схватил его за усы и ударил по щеке!.. Но мысль его перебил вошедший в залу граф Потоцкий с графом Замбеушом, а вслед за этим в зале зашумели. Гетман поспешно встал и пошел навстречу приехавшим из Польши ко дню его именин графине Марьяне Потоцкой, Жозефине Четвертинской, Люции Збаражской, Ангелике Вавиловой и, по крайней мере, еще сорока женщинам и девицам, шедшим вслед за графинями, приехавшими также из других мест: Подолии, Волыни и Киева.
Собралось всех женщин до двухсот, а мужчин и не перечесть, – во всяком случае, более трехсот знатных. Не только сам замок, но и все флигеля были наполнены панами и панянками. В саду были нарочно к этому дню раскинуты дорогие шатры, и все еще было тесно. В самом замке комнаты были отведены одним женщинам, более почетным и преимущественно приехавшим из Польши…
Когда все съехались, в большой зале и в других комнатах столы покрыли белыми шелковыми скатертями, поставили тарелки, разрисованные синенькими полосками и звездочками, серебряные чарки, такие же вилки, ножи, серебряные фляги с венгерским, бутылки с медами, водками и другими напитками, и когда все прочее приготовили, на огромном серебряном подносе внесли четыре гайдука отварного осетра и поставили на главном столе против женщин, которые благосклонно смотрели на книши, пирожки-затворники, пирожки с сыром, колбасы, начиненного поросенка, приливную рыбу, маринированную дичь, все хвалили и заранее наслаждались приятностию блюд, прельщались искусною позолотою и раскраскою шишек и коржиков, подаваемых на стол, по обычаю казаков, в день именин.
Гетман отрезал несколько кусков осетрины и книша, пригласил женщин кушать и, положив на тарелку один кусок рыбы, поднес графине Потоцкой, прекрасной собою блондинке с черными глазами и ямками на розовых щеках. Графиня привстала и, улыбаясь, сказала гетману приветствие на польском языке. Гетман отвечал ей тем же; потом он взял еще несколько кусков и поднес Кочубеевой, графине Збаражской, Четвертинской, Искриной и другим.