– Матвей планирует отправить тебя в грандиозное соло. Гораздо более длинное, чем любое из моих, – задумчиво произнесла Юкэ. – Это грустно.
– Почему же?
– Попахивает чем-то роковым, как по мне. Не находишь?
Если б она знала, как попахивало! Кремов даже по-дурацки рассмеялся на ее предположение, не встретив никакой веселости в ответ.
С Юкэ баланс возвращался в точку «М», словно Игорю и не предстояло вскоре оставить за спиной Защекинск, «Пулю», ребят, почти родное «вне игры», хронический пассив, чтобы истратиться на что-то большое, важное и магнетически притягательное.
Глава 47
В мире существовал еще один человек, который для Игоря не мог потерять важности. Казимиров.
Учителя Нерв навещал регулярно, не интересуясь, нуждается ли в этом старик. Конечно, тот всегда нуждался, но вслух ничего попросить не мог, такова была его природа.
– У меня предчувствие, что тебе нужно быть осторожным, Чижик. Ты говорил о предстоящей командировке. Далеко? – произнес Евгений Митрофанович во время очередной встречи с Игорем.
– Да. Если мерить единицами субъективного континуума, то и вовсе… Собираюсь к северо-восточному кордону съездить, может, к родственникам наведаться.
Казимиров сосредоточенно посмотрел на ученика, и тот поспешил отвести глаза. Запоздало, без всякой надежды: не спрячешься. Спустя две секунды профессор уже напряженно размышлял, погрузившись в себя.
Они продолжали молча гулять по парку в течение получаса. Игорь терзался угрызениями совести. Нужно было раньше рассказать старику! И не так – скупо, по-ребячески неуклюже, а напрямую. Хорош!
– Вот что, – наконец прервал молчание Казимиров, – есть соображения на сей счет.
– Вы не сердитесь на меня? – тут же виновато вставил Игорь.
– Я еще не определился, – улыбнулся Евгений Митрофанович, – и не перебивай старших. Так вот, в Молчановке держат некоего Дроздова. Твоя задача – добиться свидания с ним. Старый прощелыга знает нечто интересное о Солнечном.
Краска залила лицо Кремова. Кровь словно вскипела, собравшись у щек и носа. Взгляд учителя беспощадно прожигал, вызывал еще большее чувство вины.
– Я собирался рассказать, честно, – жалобно выдавил Игорь.
– Удивительно, как я сразу не сообразил, Чижик! – с торжеством и в то же время легкой досадой провозгласил Казимиров. – Провел меня почти!
Он искренне радовался выигранной у ученика дуэли и похлопывал того по плечу, улыбаясь фирменной хитрой улыбкой. Сейчас профессор напоминал себя прежнего. Впрочем, веселость его прошла так же внезапно, как и началась.
– Ладно, проехали. Повторюсь, тебе нужно быть осторожным. Теперь я в этом уверен еще больше. Не шуми, не оставляй следов, не затягивай с отъездом, – наставлял Казимиров, а затем после паузы добавил: – Ты же не удивлен моим предостережением?
– Нет, не удивлен, – спокойно произнес Игорь. – Вы – единственное, что пока связывает меня с Ульем. Остальное: эти пафосные парковки, кованые ограды, нравы нынешних курсантов – не навевает и капли ностальгии. В свежеокрашенном корпусе отрабатывают навыки Нервы-машинисты… Нет, эти люди вовсе не Нервы, а просто машинисты. Именно оттуда, из их естества прежде всего исходит опасность, что бы вы ни подразумевали сегодня. Настолько ли она избирательна, чтобы угрожать лишь мне? Сомневаюсь, Евгений Митрофанович, скорее волной смоет всех людей, способных чувствовать. Останутся биороботы. Рушится мир, в котором я был нужен, по правилам которого жил, и даже если машинная армия не станет выискивать целенаправленно каждого Нерва, то нас все равно вкатает в асфальт новой реальностью.
Казимиров сник и осунулся. Сейчас, когда он не улыбался кончиками губ, морщины под глазами не казались мимическими складками и старили учителя ужасно, будто шагнул он разом лет на двадцать вперед – за грань хлопка.
– Я знаю, – почти прошептал Казимиров, – я все знаю, мой мальчик. Больно, что твоему поколению пришлось вступить в неравную схватку с уродом Мегаполиса, схватку за право остаться нормальными людьми. Больно, что мы, старики, проморгали угрозу, когда еще можно было задушить ее в зародыше.
– Не согласен! – вспыхнул Игорь. – Вам не кажется, что такое повторяется циклично? Мы же изучали историю, общество все время дрейфует к безнравственности, к сытости… К сожалению, только горе возвращает людей к истокам. Может, сейчас происходит то же! Тем более вы боритесь, и мы наследуем ваши знания. Девочка и мальчик у вас сейчас, опять же… Цепь не прервется, а значит, не умрет и надежда. Нет никакой вашей вины.
Профессор поморщился, словно от болезненного спазма, и неопределенно кивнул. Разговор расшевелил его самую тяжелую рану. Некоторое время понадобилось, чтобы справиться с эмоциями. Наконец старик произнес:
– Время работает против нас. К Дроздову сходи обязательно, это не шутка.
– Как же я в Молчановку попаду? – удивился Кремов.
– Дружка своего институтского подключи, хоть какую-то пользу принесет, – пренебрежительно фыркнул Евгений Митрофанович, – он нынче в аспиранты подался, работу пишет по психотокам душевнобольных.
– Миха?! – воскликнул Игорь.
Старик обозначил кивок.
Они погуляли еще немного. Чувствовалось, что Казимиров устал. Кремов проводил его до такси, по-сыновьи обнял напоследок, пообещав навестить при первой возможности. Учитель ничего не ответил. Он устало провалился в салон автомобиля и, не оборачиваясь к Игорю, велел трогать. Улица шумела привычным, все забивающим фоном, растворявшим слова без остатка.
Глава 48
Миха, откликнувшись на первое же сообщение, назначил встречу в «Жареном поросенке» – месте, где они с Игорем в студенческую и профессиональную бытность любили коллекционировать яркие эмоции люмпенов.
«Поросенок» с тех пор не изменился.
Кафешка занимала темный полуподвальный этаж бывшего центра социальной помощи при администрации Защекинска и изнутри представала бетонной коробкой с заплеванным полом, измазанными стенами и закопченным потолком. Похоже, после пожара, в результате которого ушлый мэр сплавил «соцпомощь» нынешним хозяевам, потолок так и не дождался малярной кисти. За грязными поцарапанными столами из грубых досок разношерстный контингент непрерывно поглощал вонявшую прогорклым маслом снедь. Через неплотно зашторенные окна пробивался дневной свет, дополнявший несколько тусклых лампочек. В стене с окнами, помимо парадной двери, когда-то прорубили вспомогательную, и теперь все пользовались только ею, а парадную задраили. Разило потом, перегаром, дешевым куревом, сивухой. Этот духан доминировал над застарелым амбре мочи и рвотных масс, оптимистично намекая, что жизнь движется и на старое накладывается новое.
В правом дальнем от входа углу располагался бар. Видавшая виды стойка, изрезанная ножами и осколками битого стекла, никогда не мылась как следует, отчего въевшаяся в дерево блевота источала неистребимый кефирно-желчный запах. Бармен в несвежем переднике время от времени выставлял на стойку замацканные жирными пальцами стаканы с пивом или самогоном и намного реже – тарелки, маркированные надписью «общепит», с солеными огурцами. Слева от бара приютилось окошко раздаточной.
Игорь присел за один из столиков, стоявших у окна, и опустил глаза на столешницу. Ворвавшиеся в его сознание звуки, образы и, главное, запахи вызвали приступ тошноты, однако усилием воли он заставил себя собраться.
За спиной столовался некий субъект, и через пару минут, не оборачиваясь, Кремов уже имел о нем полное представление. Господин, чавкая и шлепая жирными губами, рассказывал хриплым голосом какую-то сальность, сдабривая повесть трехэтажным незлобивым матом. При этом он стучал оловянной ложкой по столу, тут же хлюпал ею в тарелку с жидкой мешаниной, периодически сплевывал себе под ноги слюну, остатки похлебки и растирал плевки подошвами сапожищ. На словах «тут он решил загнуть гниду…» рассказчик душевно отрыгнул и издал к концу выдоха мокровато-клокочущие звуки, возвестившие, что часть пищи вернулась из желудка в ротовую полость. Раздосадовано матюгнувшись, дядька продолжил повествование.
Ждать здесь опаздывавшего Миху было пыткой.
Неожиданно где-то в середине зала возникла потасовка. Бомжеватого вида уголовник в грязной и слегка разорванной тельняшке с криком «парежу-у-у-у, сцука-а-а-а!» вскочил с места, выхватил из потрепанного трико ножик и начал размахивать им в воздухе. «Сука», которую он грозился порезать, не просматривалась с позиции Игоря – отчасти из-за того, что было далековато до места событий, отчасти из-за того, что она, похоже, сидела. Контингент столовой оживился, смолкли разговоры, ложки перестали стучать о тарелки. Мухи, роящиеся в воздухе, воспользовались моментом и насели на оставленную без внимания еду.
Однако, к всеобщему разочарованию, инцидент не получил дальнейшего развития, так как некие господа, не разбирая в чем суть да дело, быстро утихомирили смутьяна несколькими ударами в область носа. Затем его долго пинали ногами в углу зала завсегдатаи, расстроенные тем, что массовая драка закончилась, так и не начавшись. Слышалось, как каблуки топчут распластанное туловище, затем все стихло и посетители вернулись к обычным занятиям – снова раздались харчки, похрюкивание, звуки вырвавшихся наружу кишечных газов, кто-то продолжил прерванное ковыряние в носу или ухе. Уголовника утащили в бессознательном состоянии в подсобку, а о происшествии напоминали только его рваные шлепанцы, сиротливо лежавшие на месте расправы.
Игорь вдруг заметил засохшую соплю, протянувшуюся по засаленным доскам столешницы в размашистом великолепии, словно комета по небосклону. В глазах помутилось, к горлу подступил ком, а губы начали жадно ловить кислород.
Едва выбравшись из столовки, он наткнулся на своего опоздавшего закадыку. Тот восторженно воскликнул:
– Игорь! Да ты весь зеленый! Отвык, поди, за столько лет от реального социума!
Глава 49
Молчановский психиатрический центр занимал здания бывших казарм армии Мегаполиса. Во времена эвакуации военные покинули насиженное место, предоставив всю власть беженцам. Сначала режимные помещения переоборудовали в административные, но когда стало понятно, что район основной застройки города сформировался гораздо западней, администрация перебралась поближе к «точке, где бился пульс».