Для Витгенштейна искусство – это часть языковых игр, образующих центральный элемент его философии языка. Все они являются попытками проникнуть в непроницаемое – разум другого. Когда и если мы сумеем создать разум в машине, созданные им произведения искусства дадут нам увлекательный способ постижения того, как машина ощущает свое существование. Но пока что мы далеки от создания кода, обладающего сознанием.
В конечном счете искусство есть выражение свободной воли человека, и, пока компьютеры не обзаведутся чем-то подобным, в произведениях искусства, созданных компьютером, всегда можно будет проследить проявления человеческого желания творить. Даже если программа приводится в действие некими ключевыми словами, которые она видит в твиттере, нельзя сказать, что алгоритм самостоятельно решил, что он должен прореагировать на них. Эта реакция была запрограммирована в алгоритме его автором. Желание творить по-прежнему сохраняется в разуме человека, даже если этот разум не знает, когда именно будет произведен сам акт творчества.
Однако современные взгляды на искусство ставят под сомнение, представляет ли оно вообще что-либо. Не большее ли отношение оно имеет к политике, власти и деньгам? Те, кто называет нечто произведением искусства, дают определение искусству. Если Ханс Ульрих Обрист решит выставить в галерее «Серпентайн» некую коллекцию работ, то благодаря тому авторитетному положению, которое он занимает в мире искусства, многие воспримут эти произведения так, как, возможно, не восприняли бы без метаданных одобрения этих объектов куратором.
Современное искусство во многом предполагает восприятие уже не эстетики и мастерства Рембрандта, Леонардо и им подобных, а интересного высказывания художника о наших отношениях с миром и его взгляда на эти отношения. Дюшан устанавливает писсуар в выставочном зале – и контекст превращает утилитарный объект в заявление о сущности искусства. Джон Кейдж предлагает своей аудитории прослушать 4 минуты и 33 секунды тишины – и мы внезапно задумываемся о том, что такое музыка. Мы начинаем прислушиваться к звукам, проникающим извне, и по-новому воспринимаем их. Произведение Роберта Барри – выполненная карандашом на стене надпись печатными буквами, гласящая: «Все то, что я знаю, но о чем прямо сейчас не думаю, – 13:36, 15 июня 1969 года»[43], – заставляет зрителя разбираться с идеей отсутствия и неоднозначности. Даже работа Рихтера 4900 Farben на самом деле не имеет отношения к эстетике или его мастерству в области раскрашивания квадратов. Это политическое высказывание, бросающее вызов нашим идеям о намеренности и случайности.
Бросает ли аналогичный политический вызов искусство, создаваемое компьютерами? Если шутка показалась вам смешной, что изменится, если потом вам скажут, что эту шутку создал алгоритм? Вы над ней посмеялись – и этого достаточно. Почему же то же неприменимо к другим эмоциональным реакциям? Если какое-то произведение искусства вызовет у вас слезы, а потом вам скажут, что оно создано компьютером, я подозреваю, что большинство почувствует себя жертвой обмана или манипуляции. Но потом возникает вопрос: действительно ли мы устанавливаем связь с разумом другого человека – или же просто исследуем неизведанные территории своего собственного разума? В этом и состоит трудность познания чужого разума. В нашем распоряжении есть только то, что разум выдает вовне, так как по-настоящему заглянуть внутрь чужого разума мы никак не можем.
Как сказал Энди Уорхол: «Если вы хотите знать всё об Энди Уорхоле, просто посмотрите на поверхность: моих картин, моих фильмов, меня самого – вот это я и есть. За этим ничего нет».
Но многим кажется, что применение компьютеров в их творчестве – это всего лишь использование новых инструментов. Мы никогда не считали, что фотоаппарат обладает творческим началом: он только дает человеку новые возможности для творчества. Компьютерное искусство экспериментирует таким же образом, пытаясь выяснить, смогут ли его ограничения и возможности открыть перед нами новые направления.
Раз мы собираемся исследовать творчество, лежащее за пределами человеческих возможностей, наверное, имеет смысл подумать о том, существуют ли на эволюционном древе другие виды, творческие способности которых могут сравниться с нашими.
В середине 1950-х годов зоолог Десмонд Моррис дал шимпанзе, жившему в лондонском зоопарке, карандаш и лист бумаги, и шимпанзе принялся снова и снова рисовать на бумаге линию. Вскоре Конго – так звали шимпанзе – начал работать кистями на холсте, и в 2005 году три из его творений были проданы на аукционе за 14 400 фунтов. Работа Энди Уорхола, выставленная на том же аукционе, осталась непроданной. Значит ли это, что Конго был художником? Или для этого ему нужно было осознавать, что он делает? Стимулы к творчеству исходили в первую очередь не от Конго, а от Морриса, так что этот случай на самом деле следует считать замаскированным проявлением творчества человеческого.
Некоторые из специалистов по организации зоопарков считают, что предоставление инструментов животным, содержащимся в неволе, снижает уровень стресса и помогает избежать часто возникающего у них повторяющегося поведения. Другие критиковали зоопарки за извлечение прибыли из плодов творчества животных – например, продажу полотен, написанных слонами, в магазинах при зоопарках или выставление сделанных краской отпечатков рук лемуров на электронном аукционе eBay. Животные, живущие в зоопарках, – необычная для изучения группа, поскольку среда их обитания сильно искажена. Можно ли найти примеры творчества животных в дикой природе?
Самец фогелькопского, или бурого, садовника из семейства шалашников[44] строит из травы замысловатые башни и украшает их, по-видимому принимая в процессе этой работы вполне четкие решения. Эти строения имеют практическое назначение: привлечение самки. Они говорят о наличии у самца определенных умений, полезных для семейной пары, но сами эти башни выходят далеко за пределы мастерства, которое может быть необходимо для постройки гнезда. Так можно ли считать работу шалашника творческой или же утилитарная природа его деятельности ставит его достижение под вопрос?
Пение служит птицам средством общения. Но на каком-то этапе эта способность развилась до такой степени, что птицы научились в этой области гораздо большему, чем было необходимо для простой передачи информации. Неумеренность, демонстрирующая способность к расточительству, разумеется, служит у животных и людей свидетельством силы. Поэтому чрезмерное украшательство, будь то при строительстве гнезда или исполнении песни, – это способ оповестить о том, что эта особь подходит в качестве брачного партнера.
Когда в распоряжении животных оказались инструменты, позволяющие им творить, возникли интересные вопросы в области авторского права. Дэвид Слейтер оставил фотоаппарат в индонезийском природном заповеднике Тангкоко, чтобы посмотреть, удастся ли побудить живущих там макак заняться фотографией. Проявив пленку, он с восторгом обнаружил, что макаки наснимали совершенно замечательные автопортреты. Когда же эти фотографии оказались в интернете, он решил подать иск против пользователей, обвинив их в нарушении авторских прав. Дело не скоро дошло до суда, но в августе 2014 года американские суды, к его удивлению, отказали ему в праве собственности на эти фотографии на основании того, что объект, созданный не человеком, не может быть предметом авторского права. Дело приняло еще более причудливый оборот на следующий год, когда организация «Люди за этичное отношение к животным» (People for the Ethical Treatment of Animals, PETA) подала встречный иск к самому Слейтеру за нарушение авторских прав макак. Это дело суд рассматривать отказался.
Судья, занимавшийся вторым делом, постановил, что у макака, известного под именем Наруто, снявшего селфи, «нет возможности получать деньги или владеть ими. Нет ущерба для репутации. Нет даже утверждений, что авторские права могли бы принести Наруто какую бы то ни было пользу. О какой финансовой выгоде может идти речь применительно к нему? Нет ничего». Представителям PETA недвусмысленно посоветовали прекратить валять дурака.
Как такие прецеденты могут касаться работ, созданных искусственным интеллектом? Эран Кахана, специалист в области защиты интеллектуальной собственности из компании Maslon LLP и преподаватель юридического факультета Стэнфорда, объясняет, что законы об интеллектуальной собственности существуют, чтобы «не допустить использования ее другими лицами и обеспечить возможность извлечения выгоды ее владельцем. У искусственного интеллекта этих потребностей нет. Искусственный интеллект – это инструмент, созданный для производства такого рода материалов». А что, если он создаст произведение искусства в стиле живущего художника? Вполне вероятно, что против программиста может быть возбуждено дело о нарушении авторских прав, но это сфера чрезвычайно неопределенная. Влияние других авторов и подражание им – центральный элемент творческого процесса. Где проходит граница между созданием оригинального произведения и копированием чужого?
Когда киностудия нанимает множество людей для создания фильма, авторские права принадлежат студии. Возможно, искусственному интеллекту придется присвоить такой же юридический статус, какой имеют компании. Эти рассуждения могут показаться отвлеченной риторикой, но на самом деле они касаются весьма важных вопросов: зачем вкладывать силы и средства в разработку сложного алгоритма, способного сочинять музыку или создавать живописные произведения, если плодами его работы сможет бесплатно пользоваться кто угодно? В Великобритании встречались попытки признать автором «лицо, предпринявшее действия, необходимые для создания работы». Бюро авторского права США объявило, что согласно «зарегистрировать оригинальную авторскую работу при условии, что эта работа была создана человеком». Но не понадобятся ли изменения этих законов по мере усложнения кода? Это возвращает нас к вопросу Ады Лавлейс: может ли на самом деле быть создано нечто новое, выходящее за пределы того, что ввел в программу ее автор? Станут ли программисты нашими новыми художниками?