подумать о хлебе насущном, эти ненормальные вновь болтали о всяких отвлеченных пустяках. «Будто они сделаны не из той же материи, что и я, – сердито думал Пирогов. – Словно им совсем не ведом голод. Хотя… черт их знает, этих сумасшедших! Может, они питаются холодным ветром?»
Пирогов поежился.
«Дьявол! Не знаю, как у них, а у меня от этого ветра, кроме противного сквозняка в желудке, никакого пополнения».
– Шевели копытами, старая кляча! – прикрикнул Пирогов на лошадку и стегнул ее вожжами, чтобы хоть как-то выпустить пар.
Лошадка дернулась было вперед, однако уже через минуту вновь заковыляла скособоченным, инвалидным шагом, понурив большую, неуклюжую голову.
– В скором времени, – болтал между тем артист за спиной у Пирогова, – человек совсем откажется от искусства. Вместо картины повесит на стену какую-нибудь закорючку и будет уверять, что это не просто закорючка, а настоящий вызов Богу, чувству или на худой конец консерватизму предков.
– Такого не может быть никогда, – возражал ему Алеша. – Человек не удовлетворится голым вызовом, ему нужна красота.
– Красота? Господа критики расскажут вам, что эта закорючка красива, и совершенно убедительно обоснуют свою точку зрения. Они вам подскажут нужный угол зрения. В конечном итоге вы получите удовольствие не от закорючки, а от этого самого «угла зрения». Закорючку можно повернуть и так, и этак, а можно вообще нарисовать на ее месте другую – это абсолютно не будет иметь значения. Главное – мысль, которую эта закорючка призвана иллюстрировать.
Алеша ответил с холодком в голосе:
– Мне кажется, нужно быть бесчувственным кретином, чтобы отказаться от живописи и перейти к подобным закорючкам. Человек никогда не откажется от красоты.
– Еще как откажется! И обоснует свой отказ с чрезвычайной легкостью. Придумает, например, что живопись как искусство полностью себя исчерпала. Что писать картины в реалистической манере после Тициана и Рембрандта не имеет смысла. Лучше ведь все равно не напишешь. Тем более для изображения реальности как таковой существуют фотография и синематограф.
– Глупость какая, – поморщился Алеша. – Любой поймет, что дело тут не в реалистичности изображаемого, а в преломлении божественного света через призму конкретной человеческой души. А ваши фотографические снимки к тому же не имеют цвета.
– В таком случае они с успехом заменят графику. Хотя, я слышал, уже появились фотографии в цвете. А если нет, так скоро появятся. Этот идиотский научный прогресс не стоит на месте, он постоянно подбрасывает нам что-нибудь новенькое, чтобы мы не заскучали и не стали слишком много думать. В скором времени благ будет так много, что человеческой жизни не хватит, чтобы все перепробовать.
Пирогов, которому показалось, что разговор свернул наконец-то на гастрономическую тему, обернулся и хотел вставить слово, но артист заговорил вновь:
– Однажды я наблюдал занятную сцену. Один ростовский толстосум ради потехи затащил в ресторан двух оборванных бродяг. Выставил на стол роскошные закуски и сказал, что они могут есть все, что хотят, но не более пяти минут. Один бродяга придвинул к себе блюдо с фаршированным молочным поросенком и стал неторопливо его поедать. А второй стал бегать вокруг стола, отрывать от разных кушаний по куску и пихать себе в рот. Через пять минут первый отодвинул пустое блюдо и со счастливым видом поблагодарил помещика за вкусное угощение. Второй хотел сделать то же самое, но вместо слов благодарности его обильно вырвало…
– О-о-о, черт! – взревел, не выдержав, Пирогов. – Это издевательство когда-нибудь прекратится? Клянусь честью – если я не поем в ближайшие полчаса, я буду грызть эту рогожу!
– Вам повезло, Пирогов, – с усмешкой сказал артист. – Видите, там, на горизонте? Это деревня. Там вам наверняка удастся чем-нибудь…
– Там пожар! – воскликнул вдруг Алеша, привставая с телеги. – Это ведь дым? Пирогов, погоняйте! Быстрее!
– К чему эта спешка? – недовольно огрызнулся Пирогов.
– Мы должны быть там! Обязательно должны! У меня предчувствие!
– Да чего ради нам мчаться на пожар? Мы что, брандмейстеры?
– А ну вас с вашими вопросами! Отдайте вожжи!
И Алеша с такой неожиданной силой выдернул вожжи из рук Пирогова, что толстяк чуть не свалился с телеги.
– Н-но, пошла! – крикнул Алеша, погоняя лошадь.
Пирогов вынужден был схватиться за борт телеги, чтобы не вывалиться, и возмущенно посмотрел на артиста.
– Вы видели? Этот юноша – настоящий сумасшедший, точно вам говорю.
Артист с какой-то странной серьезностью посмотрел на спину Алеши и ничего не ответил.
Когда они въехали в деревню, пожар полыхал вовсю. Дом стоял на отшибе, и никто из собравшихся мужиков и баб явно не собирался его тушить.
Лошадка еще не успела остановиться, а Алеша уже соскочил с повозки.
– В хате есть люди? – крикнул он на бегу. – Ну, быстро! Говорите! – Алеша подбежал к ближайшему мужику, обхватил его за плечи и хорошенько встряхнул.
Мужик посмотрел на Алешу пустыми глазами и пробормотал:
– Семейство. Мать и дите.
– Что же вы тут стоите!
Алеша оттолкнул от себя мужика и бросился к пылающему дому. Пирогов попытался ухватить его за полу пиджака, но не успел. Алеша с разбегу вбежал в горящий дом. Пирогов неуверенно двинулся за ним, но артист положил ему руку на плечо.
– Вы не поможете, – твердо сказал он.
Пирогов остановился, не отводя расширенных глаз от пылающей хаты.
– Сейчас рухнет, – тихо сказал артист.
Пирогов стряхнул руку артиста со своего плеча, повернулся к мужикам и крикнул:
– Воду, черти! Воду тащите! Э-э, чтоб вас!
Он схватил какого-то мужика за шиворот и потащил его к колодцу.
Из дверного проема вырвался ворох искр, а вслед за ним, подобно дьяволу, вылетающему из ворот преисподней, из дома выскочил Алеша с дымящимся свертком на руках.
Пирогов бросил мужика и кинулся ему навстречу. Алеша споткнулся и упал на колени. Пирогов хотел забрать сверток, но Алеша крепко прижал его к груди. Лицо, руки и одежда его были испачканы сажей.
– Слава богу, жив! – быстро проговорил Пирогов, снимая камзол и набрасывая его на дымящуюся спину Алеши.
Артист вырвал из рук подоспевшего мужика ведро воды, оттолкнул Пирогова и вылил воду Алеше на спину.
Алеша весь сжался, спасая от воды сверток, который держал в руках. Послышался какой-то булькающий высокий звук. Сверток зашевелился. Алеша откинул край тряпки, и на путешественников глянуло красное, сморщенное личико.
Пирогов показал на личико пальцем и изумленно промычал:
– Э-э…
Артист протянул руки:
– Давайте младенца сюда. Нужно его осмотреть и перепеленать.
Алеша нехотя подчинился. Артист положил ребенка на траву и принялся аккуратно разворачивать пеленку. Алеша подошел к нему и заглянул через плечо.
– Ну? Как? – тихо спросил он.
– Плохо дело, – ответил артист, осматривая дрожащего, хлюпающего ребенка. – С такими ожогами и пятнадцати минут не проживет.
– Этот ребенок не должен умереть, – твердо сказал Алеша.
– Должен, не должен, – поморщился артист. – Дети, увы, умирают, и довольно часто.
– Этот ребенок не должен умереть, – повторил Алеша.
Он вдруг сбросил с себя пиджак и принялся стягивать мокрую рубашку. Рубашка никак не хотела сниматься.
– Ну что же вы стоите, Пирогов! – чуть не плача крикнул Алеша. – Помогите же мне!
Пирогов поспешно схватился за рубашку и стал тянуть ее на себя.
– Ну куда же вы тянете! – воскликнул Алеша. – Вверх! Вверх!
Наконец рубашка сползла с мокрого тела Алеши, обнажив белые, незагорелые ключицы и безволосую грудь. Талия его была перемотана какой-то серой, замусоленной тряпкой. Алеша принялся с остервенением ее разматывать. Пирогов стоял с испуганным и растерянным видом, желая помочь, но не зная как. Стянув с себя тряпку, Алеша присел на колени и протянул ее артисту.
– Вот! Запеленайте его в это!
Тот посмотрел на тряпку, потом перевел взгляд на Алешу и глухо и отрывисто проговорил:
– Уберите. Это не поможет. Вы только усугубите его страдания.
– Тогда я сам!
Алеша поспешно расстелил ткань на траве, взял ребенка из рук артиста, положил его на тряпку и принялся неумело пеленать. Артист наблюдал за его действиями с легким удивлением. Пирогов – с благоговейным испугом. Поодаль, переминаясь с ноги на ногу, вытягивая шеи, но не решаясь подойти, стояла толпа деревенских.
Вскоре работа была закончена. Завернутый в ткань младенец затих.
– Помер, что ли? – тихо спросил Пирогов.
– Нет, дышит, – ответил Алеша.
– Все равно малышу не выжить, – сказал артист, вглядываясь в красное личико ребенка. – Вы только продляете его мучения.
Младенец заворочался и тихонько захныкал. Затем открыл глаза и посмотрел на Алешу. Неожиданно на его красном личике появилось что-то вроде улыбки, на пухлых щеках заиграли ямочки. Алеша протянул руку и осторожно погладил младенца по голове. Ребенок тихо и довольно загугукал.
– Пирогов, подержите его, пожалуйста, – попросил Алеша. – Мне нужно умыться.
На руках у Пирогова младенец продолжил угукать, чем привел толстяка в совершеннейший экстаз.
Алеша тем временем сходил к колодцу и умылся. Вернулся – мокрый, красный, возбужденный. Остановился возле деревенских жителей, все еще толкущихся поодаль и наслаждающихся зрелищем догорающей, затянутой клубами черного дыма хаты, и громко сказал:
– Эй! У этого малыша есть родственники? Кто-нибудь может забрать его к себе?
Народ безмолвствовал.
– Я спрашиваю – может кто-нибудь забрать к себе ребенка и позаботиться о нем? – повторил Алеша еще громче и сделал шаг к толпе.
Люди слегка отшатнулись, затем стали расходиться, стараясь не встречаться с Алешей взглядом. Через минуту от толпы остался всего один старик.
– Вы хотите забрать ребенка? – спросил его Алеша.
Старик покачал лысой головой.
– Чего же вы стоите?