– Никто его не возьмет, – сказал старик дребезжащим голоском. – В деревне голодно. Скотину и хлеб офицеры забрали. А этот мало что младенец, так еще и обгоревший.
– Со здоровьем у него все будет хорошо, – сказал Алеша. – Он поправится.
Старик усмехнулся, обнажив гнилые остатки зубов.
– Ну да, поправится. Как же. Ты знаешь что… В городе есть приют, как раз для таких малюток, как он. Свези его туда, коли есть охота. А здесь ему не жить. Только до города он у вас все одно не дотянет. Мария, мать его, гулящая была. И этого не знамо от кого прижила. Вот теперь Бог ее и покарал.
– Глупости! – сердито сказал ему Алеша. – Что вы можете знать о Божьем провидении!
– Что все знают, то и я, – ответил старик. – Греховодила мамка, теперь малышу за грехи ее ответ держать. Он ведь даже не крещеный у нее. Две недели уж как народился, а в церковь снести все недосуг было дуре. Теперь вот в аду жариться будет.
– Сами вы будете жариться в аду! – крикнул Алеша. – Не хотите помочь, так убирайтесь отсюда к чертовой матери!
Алеша вытер рукой мокрый, перепачканный сажей лоб и повернулся к товарищам.
– Надо бы ему молока раздобыть, – сказал он. – Идальго, вы не могли бы этим заняться?
– Я? Конечно. Безусловно. – Артист поднялся с корточек, огляделся и зашагал к самой чистой и основательной хате.
Вернулся он минут через десять, держа в руках маленькую глиняную крынку и старую перчатку из желтой, сморщенной кожи.
– Это для удобства, – объяснил он Алеше. – Надо проделать в пальце дыру, и малыш сможет сосать, как через соску. Насчет чистоты не беспокойтесь, помыл и обработал самогонкой.
– Самогонкой? – оживился Пирогов. – Где это вы ее взяли?
– Где взял, там больше нет. Алеша, вы когда-нибудь кормили младенца?
Алеша покачал головой:
– Нет.
– Тогда, будьте добры, передайте ребенка мне, а сами отойдите в сторонку, чтобы не отвлекать. И Пирогова с собой прихватите. Я не могу управляться с двумя младенцами одновременно.
– Пойдемте, – сказал Пирогову Алеша. – Попробуем раздобыть какой-нибудь еды. Думаю, в этом деле от нас с вами будет больше проку.
Сестра милосердия оказалась маленькой, молодой женщиной с подвижным лицом и птичьими повадками. В углу ее рта лихо дымилась папироса.
– Позвольте представиться – Павел Пирогов! – пробасил Пирогов, делая что-то вроде поклона. – А это…
– Откуда он у вас? – спросила сестра, прищурившись на Алешу и на посапывающий сверток, который он держал в руках.
– Мать погибла в пожаре, – сказал Алеша, – а родственников нет.
– Совсем никого?
– Никого.
– Представьте себе, – снова встрял в разговор Пирогов, – совершеннейший сирота. К тому же…
– Он у вас обгоревший? – резко спросила сестра милосердия, не обращая внимания на галантный лепет Пирогова.
– Да, – ответил Алеша.
– Надо его осмотреть. Дайте!
Сестра взяла младенца из рук Алеши, положила его на стол и, не вынимая папиросу изо рта, быстро и ловко распеленала.
– Грязненький, но ожогов нет, – сказала она. Провела пальцами по животу младенца, улыбнулась. – Совсем здоровенький.
– Быть того не может, – сказал артист. – Посмотрите внимательней. У него должны быть ожоги по всему животу.
Сестра вновь, на этот раз гораздо тщательней, осмотрела младенца.
– Нет, все в порядке. Вам, мой милый, показалось.
– Разрешите взглянуть?
Артист и Пирогов склонились над младенцем.
– В самом деле целый, – изумленно проговорил Пирогов.
Артист же ничего не сказал, только растерянно почесал пальцем переносицу.
– Ну? – обратился к нему Алеша. – Что вы на это скажете, господин итальянец?
– Вероятно, мы ошиблись с диагнозом. Приняли грязь за ожоги.
– Определенно, – кивнул Пирогов. – Развели панику на пустом месте.
Младенец, словно поняв, что говорят о нем, запищал и задрыгал ножками.
– Чудесный ребенок, не правда ли? – широко улыбнулся Пирогов и как бы невзначай тронул сестру за талию.
– Нужно перепеленать его в чистую пеленку, – сказала сестра. Посмотрела на грязную тряпку, в которую был завернут младенец, и брезгливо добавила: – А эту дрянь выбросить.
– Не надо ничего выбрасывать, – сказал Алеша. – Я ее заберу.
– И на кой ляд она вам сдалась? – поинтересовался Пирогов.
– Нужна.
Ребенка запеленали в чистое, а грязную тряпицу Алеша аккуратно свернул и положил в карман.
– Нам пора, – сказал артист сестре. – Спасибо, что приняли малыша.
– Я не гарантирую, что он выживет, – сухо ответила сестра. И сурово добавила, стряхнув с папиросы пепел: – В нынешних-то условиях.
– Этого никто не может гарантировать, – сказал артист. – Но вы, по крайней мере, постараетесь.
– Вы нас просто спасли! – прогудел Пирогов. – Позвольте узнать, добрая самаритянка, как ваше имя?
– Мое имя не имеет к делу никакого отношения, – отрезала сестра. – И кстати, уберите руку с моего бедра. Это вам не подставка.
Пирогов досадливо крякнул, но убрал руку и постарался замаскировать смущение развязной улыбкой.
– Нам нужно ехать, – повторил артист. – Спасибо за все, сестра.
– Помогай вам Бог! – сказала в ответ сестра милосердия и перекрестила путешественников.
Когда подвода отъезжала от крыльца приюта, она крикнула:
– Эй! Как вас там? Постойте! Как его зовут?
Пирогов поспешно натянул вожжи. Лошадка остановилась, и путешественники переглянулись.
– Про имя-то мы спросить совсем забыли, – тихо сказал Пирогов.
– Его фамилия Берсенев! – крикнул сестре артист. – Зовут Алексей!
Алеша возмущенно дернул его за рукав, но тот отмахнулся.
– Запомнили? Алексей Берсенев!
– А отчество?
– Пишите – Алексеевич! – снова крикнул артист. Затем повернулся к Пирогову и коротко распорядился: – Поехали! Ну же!
И повозка снова загромыхала по ухабам.
Когда отъехали подальше, Алеша сердито спросил у артиста:
– Зачем вы ей соврали?
– Благодаря моему вранью младенец получил имя и фамилию, – спокойно ответил тот. – А то назвали бы человека каким-нибудь Бездомным или Подкидышевым. Или еще какую-нибудь мерзость придумали бы.
Они взобрались на телегу.
– Странно, – с задумчивой полуулыбкой произнес Алеша, удобнее устраиваясь на рогоже. – Получается, что теперь на свете два Алексея Берсеневых.
– Не льстите себе, – откликнулся артист. – В одной только Москве Берсеневых штук сорок наберется. И половина из них Алексеи.
– То не в счет, я ведь про них ничего не знаю, – возразил Алеша.
– Вы и про этого ничего не знаете. А ну как вырастет живодер или палач. Как тогда запоете?
– Не говорите глупости, – нахмурился Алеша. – С чего ему вырастать палачом? Нет. Он будет достойным гражданином своей страны. Может быть, архитектором. А может, поэтом.
– А может, чиновником-казнокрадом, – подлил дегтя артист. – В чинах и в летах, в почтении и в достатке.
– Лично я бы от такой участи не отказался, – заметил Пирогов, берясь за вожжи. – Все лучше, чем стишки кропать да голой задницей сверкать. Пошла, милая! Пошла!
Он стегнул вожжами по крупу лошадки, и она лениво заковыляла по пыльной дороге крохотного городка с кривыми улочками и такими же кривыми домами, во многих из которых уже никто не жил.
Вскоре путешественники выехали на большак и двинулись прочь от города. Через полчаса Пирогов проворчал:
– Едем, едем… А ничего по сторонам не меняется. Одни осины да березки. Бесконечная равнина. И чего делим, непонятно. Тут ведь на всех хватит. Придумали тоже воевать, будто других забот нет.
– В гражданской войне, как и в любой войне вообще, есть свое благо, – сказал артист.
Пирогов посмотрел на него как на сумасшедшего, усмехнулся и спросил:
– Это какое же?
– Она наполняет жизнь людей смыслом, – ответил артист. – Одним дает идею, за которую не жалко и умереть, других наполняет бешеным желанием выжить. Всем находится дело. А вот представьте себя, что войны закончатся и наступит полное благолепие. Люди будут жить припеваючи, есть вволю, развлекаться в ресторациях, на маскарадах и на бегах. Испытав пресыщение от одних развлечений, они будут придумывать все новые и новые. Они станут покупать себе новомодные вещи и украшения, потому что не захотят отстать в этом от соседей. Они будут гоняться за удовольствиями и вещами, как сумасшедшая собака гоняется за собственным хвостом, кусая пустоту.
Говоря, артист все больше входил в раж.
– Со временем, – с мрачным удовольствием продолжал он, – им наскучит даже искусство. Ведь искусство рождается из желания противостоять несовершенству и ужасу мира. Из желания создать свой собственный вариант гармонии. Но наступит время, когда жизнь больше не будет ужасать людей. Они станут относиться к окружающему миру как к собственному дивану, на котором удобно лежать, а единственная проблема – чтобы не затекли бока. Впрочем, людям некогда будет отдыхать. Жизнь у них будет насыщенная, быстрая и пестрая. Как колесо, по которому бегает ручная белка. Но внутри этого колеса ничего, кроме пустоты. Даже настоящего удовольствия. Ведь истинную ценность жизни может дать только ее хрупкость и уязвимость.
Артист закончил свой монолог, и Пирогов насмешливо поинтересовался:
– А это вы для кого сейчас говорили? Если для юноши, так он давно спит. А если для меня, так не стоило и трудиться.
– Я говорил это для себя, – сухо сказал артист.
– А-а, ну если для себя, тогда ладно. Хотя, говорят, разговаривать с собой – весьма опасная привычка. Грозит расстройством рассудка.
Артист ничего на это не ответил и в продолжение последующего часа не издал ни звука.
Кони под юнкерами были рослые, горячие, не в пример пегой лошадке, запряженной в телегу, которая при виде красавцев жеребцов совсем оцепенела.
– А ну стоять! – крикнул один из юнкеров, гарцуя перед телегой. – Кто такие?
– Мы? – сонно ответил за всех Алеша.