— Хорошо. Мы можем попробовать, — наконец-то спокойно сказала профессорша. — Не был ли моим прежним собеседником тот человек, о котором в последние дни так подробно вещает швейцарская пресса?
Теперь онемел на какое-то время Крис.
— Почему вы так решили?
— Вы думаете, нападение на транспорт с ассирийскими ценностями для Лувра могло остаться незамеченным? Это событие обсуждалось уже через пару часов. И пресс-конференцию сегодня утром я тоже посмотрела. Нападение на трассе А9 — это ваших рук дело?
— Нет. Кто бы ни был этот нападавший, он промахнулся. Не того убил. Таблички с клинописью у меня. До сих пор я ждал распоряжений. Но их теперь уже не будет… Тем не менее свою часть договора я исполню.
— Вы хотите сказать, что поездка Форстера в Берлин была еще одним отвлекающим маневром, тогда как на самом деле таблички доставляли вы?
«Да, госпожа профессор, так и считай», — подумал Зарентин.
— Вы его знали?
— Форстера? Нет. Лично — нет. — Она покашливала. — Но как антиквар он мне, естественно, известен. Человек с более чем сомнительной репутацией.
— И, несмотря на это, вы хотели у него купить.
— Это легальная сделка, — холодно сказала она.
— И что? — спросил Крис после некоторой паузы. — Теперь владелец этих предметов — я.
— Идите с ними в полицию.
— Этого я не сделаю. Наша скромная отрасль редко впутывает в свои дела полицию.
— А вы считаете, я должна в них впутываться?
— Я собственник. Это зафиксировано договором.
Опять стало тихо.
— Вы хотите денег?
— Естественно.
— Немецкое общество востоковедов и его спонсоры — не торговый дом.
— А я не самаритянин.
— Форстер собирался передать нам древности безвозмездно.
— Форстер мне сказал, что о цене условились.
В воздухе повисло напряжение, как будто мобильник передавал гигантское силовое поле.
— Наше последнее слово было сто тысяч.
— Плохая из вас лгунья, — Крис весело рассмеялся. — Чтобы не тянуть время: вы сошлись на десяти миллионах. Для перевода их на счета ЮНИСЕФ и ЮНЕСКО. В понедельник утром вы должны были взглянуть на древности, во вторник — перевести деньги, а в среду должна была состояться передача. Такова была сделка.
— Что у вас есть для передачи? — Ученая дама ни на миг не смутилась.
— Шумерские глиняные таблички.
— Идите в полицию, объясните все там. Нашу сделку мы сможем провести и потом.
— Они все конфискуют.
— Вот именно. А мы должны заплатить, чтобы потом эти находки были конфискованы у нас? Вы меня не убедили. Находки так и так принадлежат нам. Они были у нас похищены.
Крис довольно ухмыльнулся. Форстер все это предвидел.
— Что касается древностей, швейцарские законы в принципе лояльны к контрабанде. Покупаешь древности под честное слово, кладешь их на пять лет в приписной таможенный склад — и все возможные претензии преодолены. Вы же знаете, что древности попали в собственность Форстера намного раньше. Так что здесь это не пройдет.
— Существуют международные конвенции.
— Конвенция ЮНЕСКО? — Крис язвительно рассмеялся. — Закон о перевозке культурных ценностей? Срок давности — тридцать лет. Тоже давно прошел. Кроме того, во многих странах это зависает в законодательном процессе. И Германия это до сих пор не реализовала. У нее на это есть свои причины. Германия — один из крупнейших рынков древностей. Лицемерие всюду, куда ни глянь.
— А вы как представляете эту сделку?
— Единовременная цена покупки один миллион евро в пятисотенных купюрах наличными мне. Это предложение не обсуждается. Если у вас нет интереса, то повезет Лувру или Британскому музею. У тех ведь давняя соринка в глазу — тот факт, что Вавилон раскопал немец Колдевей.
Снова на какое-то время стало тихо.
— У вас есть фамилия?
— Рицци. Подойдет?
— Итальянская? Синьор Рицци, вы превосходно говорите по-немецки. Позвоните мне еще раз завтра вечером.
— Нет — завтра утром. Ибо сделка состоится либо завтра, либо никогда.
Глава 17
Париж
Вечер четверга
Генри Марвин стоял в роскошном номере люкс и не отрываясь смотрел из окна отеля вниз, на Елисейские поля. Пальцы его судорожно стискивали ткань гардин. Ему стоило больших усилий подавить ярость, клокочущую с того момента, как он увидел корректурные оттиски брошюры, при помощи которой Преторианцы хотели распространить свои идеи в Европе.
В следующую среду в Париже открывался инициированный орденом конгресс, с которого начнется кампания в Европе. На конгрессе и собирались презентовать эту брошюру.
Издатель вернулся к своему креслу, разглядывая при этом тонкие черты Эрика-Мишеля Лавалье, подчеркнутые дизайнерскими очками. На темном костюме не видно было ни пылинки, ни волоска, и Марвин заподозрил, что костюм для этого человека все равно что униформа, придававшая ему уверенность и силу.
Лавалье был молодой интеллектуал с тонким вкусом и философским образованием, эксперт в древних языках. Ему рано предсказывалось большое будущее. Еще в начале карьеры он вместе со своим покровителем, профессором, обнаружил в запасниках Лувра аккадские тексты об узурпаторе трона Саргоне и перевел их. Этот царь одержал 34 победы над царем Урука и затем основал великое Аккадское царство, которое сто шестьдесят лет господствовало в Месопотамии.
Однако потом на Лавалье обрушился, словно торнадо, научный и общественный бойкот. Молодой человек подделывал сертификаты для нечистых на руку торговцев, чтобы легковерные коллекционеры покупали древности по самой высокой цене.
Ранний духовный кризис толкнул Лавалье в руки Преторианцев. Там он попал в поле зрения Марвина.
Молодой француз был пока еще нужен ему. Но для этого Джастин Барри наконец должен был раздобыть то, что Марвин хотел предложить папе в виде готового товара. В качестве ответной услуги он рассчитывал добиться признания Преторианцев орденом, а еще лучше — персональной прелатурой. Этим он увенчает свое избрание в префекты Преторианцев.
Вторник должен стать великим днем. Вровень с «Опус Деи»! Его заслуга! И он — во главе ордена! Его стадо из ста пятидесяти тысяч верующих братьев-мирян по всему свету, более непоколебимое в своей вере и ведомое строже, чем стадо ордена «Опус Деи», последует за ним во всем, до конца, и никто не посмеет усомниться в его планах.
Чтобы кампания получила дополнительный толчок, надо вывести из тени авторитетных приверженцев. Эти мягкотелые европейцы наконец поймут, почему ожесточенная борьба, бушующая в США между наукой и верой, должна и здесь подобно пожару обратить безбожный храм в пепел и прах. Ученые ведь еще не догадываются, что он пойдет до конца!
И вот Лавалье подкачал. Он должен был создать брошюру, которая будила бы эмоции читателей и увлекала их за собой. Однако Лавалье не обладал бойким пером и не имел чутья к тому, в какой духовной пище нуждаются эти оробелые овцы.
— Не говоря уже о затянувшейся подготовке к печати, плохо то, дорогой Лавалье, что брошюра по построению и тексту совершенно не попадает в цель. Слишком много наворочено в направлении физики и космологии — и слишком мало об ископаемых, о микробиологии и — о здравом человеческом рассудке! Почему вы не придерживались наших исходных материалов?
— Я хотел создать нечто новое, — вяло сказал француз. — То есть благодаря выбранному мной способу аргументации сила убеждения становится еще весомее.
— Достойно уважения! Но поверьте мне, предыдущий текст мы изменяли и улучшали много раз, нам ли не знать силу его воздействия. — Марвин взял один из листов корректуры и, сокрушенно качая головой, прочитал несколько строк. — Первым делом мы должны вступить в битву с наукой, отчетливо дать понять, что речь идет о двух альтернативных моделях возникновения жизни: случайность или план. Эволюция или творение.
Марвин смотрел на француза с мягким отеческим дружелюбием, хотя охотнее всего передал бы его в руки инквизиции.
— И затем, дорогой Лавалье, должен появиться один из наших коренных аргументов. Мы не можем слишком долго держать людей в неопределенности. Мы должны с самого начала сказать им, что теория эволюции тоже всего лишь модель, то есть вера науки. В то время как наша вера в божественное творение считается религией, их вера считается научной. При этом их выбор слов уже сам по себе говорит, что модель эволюционной теории как раз и есть теория — и не более того.
Лавалье непонимающе посмотрел на американского издателя:
— Но вы же знаете, что в науке понятие теории используется совершенно иначе, оно описывает высшую форму познания.
— Лавалье, тем не менее.
— Я сам ученый. И для меня действительно это научное понятие теории.
— Но не в обиходном языке, Лавалье. И мы должны воспользоваться этим. Именно здесь кроется ваша ошибка. Мы должны аргументировать на языковом уровне читателей — и их языком. Для них теория — это гипотеза, ничем не доказанная.
Медлительная мимика Лавалье показывала, насколько неприемлемо для него перетолкование научного понятия теории.
— Но все же нам не следует прятаться за такими… — он помедлил, чтобы найти подходящее выражение.
Генри Марвин склонил голову набок и поднял брови. Ему было любопытно, как Лавалье выпутается из этого положения. Марвину достаточно часто приходилось видеть, как близкие к науке братья-миряне впадали в этом вопросе в сомнения.
— …семантическими толкованиями. Нам это не нужно.
— Дорогой Лавалье, вы правы. Однако мир не настолько порядочен, как вам хотелось бы. Наши противники выдумали мутации, потому что они до сих пор не обнаружили недостающее звено в цепи от одноклеточного к человеку, не нашли программу ДНК, которая доказывала бы преобразование видов. Бактерии обладают геном бактерий, не более того. Никаким отключенным геном человека или геном акулы.
Марвин с каждым словом разгорячался, становился эмоциональнее. Его недавно еще расслабленное лицо наливалось кровью, указательным пальцем, словно копьем, он тыкал в Лавалье.