Там, в спальне, Кандо отсчитал определенное количество кафельных плиток пола от двери, остановился, повернул направо и отсчитал еще несколько плиток. Потом он снял один ботинок, поставил его поперек двух плиток и достал из чулана вантуз. С его помощью он поднял эти плитки, и под полом Рафи увидел выложенный соломой тайник. В нем была коробка из-под обуви, на фотографии она желто-бело-красная, и на ее крышке написано слово «Батя»[26]. В коробке под белым полотенцем лежал завернутый в целлофан старинный пергаментный свиток. Впоследствии он был идентифицирован как Храмовый свиток, один из самых ценных свитков Мертвого моря. Фрагменты другого свитка были позднее найдены в доме торговца за семейными фотографиями в старой коробке от сигар.
В четверг вечером, 8 июня, израильский кабинет министров решал, следует ли атаковать сирийские войска на Голанских высотах. Министр обороны Моше Даян был против. «Спор был жарким», – писал Ядин. Но в конце концов Даян изменил свое мнение, и на следующий день израильским войскам предстояло вступить в бой на Голанах. Во время этого совещания Ядина вызвали. «Я подождал, пока не выслушал главные доводы сторон, высказал собственное мнение и спокойно вышел», – пишет он. За дверью стоял подполковник с обувной коробкой в руках.
– Не уверен, – сказал офицер, – но, кажется, это тот самый свиток, о котором вы говорили.
Вскоре Храмовый свиток присоединился к другим манускриптам Мертвого моря в Храме Книги, где они хранятся в условиях строгого контроля температуры и влажности. Свитки принадлежали к периоду еврейской истории, про который Израилю очень важно было помнить, они подчеркивали связь нового государства с этой землей. Свитки привлекли к себе внимание всего мира и способствовали приезду тысяч туристов.
А «Корона Алеппо» тем временем разрушалась в каком-то чулане среди множества прочих бумаг.
4. Исход
Из всех сценариев, по которым могли развиваться события, связанные с «Короной», после неудачных попыток ее заполучить, операции по ее спасению из Сирии и, наконец, судебных препирательств по поводу того, кто станет ее владельцем, в конце концов реализовался самый невероятный: книга была быстро и почти начисто забыта.
Алеппские евреи, теперь уже рассеянные по всему свету, были заняты созданием новых общин; город Алеппо стал для них историей, книга им больше не принадлежала, заботиться о ее сохранности не приходилось. Президент Бен-Цви умер в 1963 году. Попечительский совет не позволял выставлять манускрипт на всеобщее обозрение или копировать его, а университетские исследователи по-прежнему держали его при себе. Неприглядные детали этой истории будто убедили всех, кто был в нее втянут, держать язык за зубами; ложь о том, как алеппские евреи вручили свою книгу государству, стала приниматься за правду почти всеми, не считая горстки особо осведомленных, поэтому об этом деле вообще мало кто думал. Попытки разыскать пропавшие листы, предпринимаемые президентом Бен-Цви, за редким исключением прекратились (об одной из таких попыток, весьма необычной, мне стало известно), простенькая версия о том, что листы эти погибли в горящей синагоге, теперь принималась за неоспоримый факт.
Подобно свиткам Мертвого моря, «Корона» была старинным манускриптом величайшей ценности, но, в отличие от них, она не была связана с суверенным еврейским государством на Земле Израиля, существовавшем здесь две тысячи лет назад, – периодом, с которым новое еврейское государство по понятным причинам себя связывало; а потому для правительства и народа она имела меньшее значение. Манускрипт вызывал весьма неоднозначные чувства: мир «Короны» – это мир еврейской диаспоры в землях ислама, и мир этот исчезал прямо на глазах, о чем, впрочем, кроме беглецов оттуда, мало кто печалился. Этот кодекс не представлял собой ничего такого, о чем большинству народа хотелось бы вспоминать, и, хотя и у него была своя захватывающая история, охотников ее пересказывать находилось немного.
Один из доводов, почему хранителем «Короны» должно стать именно государство, заключался в том, что лишь ученые способны правильно о ней заботиться. Про то, как относились в Институте Бен-Цви к этому с такими трудами приобретенному манускрипту, мы узнаем из писем, найденных мною в архиве Еврейского университета в Иерусалиме, частью которого является Институт Бен-Цви. После того как в два часа дня рабочий день в университете заканчивается, «разумеется, не остается никого, кто охранял бы “Корону”, лежавшую просто за запертой дверью», – написали в 1963 году изучавшие эту книгу ученые главе университета. Мало что изменилось и в 1971 году, когда двое ученых, имеющих доступ к манускрипту, написали другое письмо. «“Корона Алеппо”, завернутая в тряпицу, хранится сегодня в обычном запертом шкафу, в одной из комнат Института Бен-Цви при Еврейском университете», – писали они. За годы подобного хранения «то, что осталось от этого драгоценного манускрипта, испорчено, и сегодня в нем есть места, уже недоступные для чтения, хотя несколько лет назад их еще вполне можно было разобрать». В тот же год глава реставрационной лаборатории Израильского национального музея получил специальное разрешение проверить манускрипт. «Я обнаружил, – сообщает он на совещании попечительского совета, – что сегодня на фотокопиях, сделанных десять лет назад, можно увидеть больше, чем на оригинале».
Первое свидетельство независимых экспертов получено в 1970 году, через двенадцать лет после того, как «Корона» попала в Израиль. «Создается впечатление, – пишут в институт двое из них, – что небрежное отношение длится годами».
Через четыре года после этого отчета и через три года после предостережения ученых о том, что «Корона» разрушается, Институт Бен-Цви, попечители манускрипта и Еврейский университет все еще спорили о том, следует ли поместить ее в Национальную библиотеку, где книгу наконец станут хранить в подобающих условиях. Этот проект представлял собой сложное юридическое соглашение, включающее договор об экстерриториальности, по условиям которого один из уголков Национальной библиотеки, становившийся хранилищем «Короны», превращался в зону, находящуюся в ведении Института Бен-Цви.
На совещании дирекции института престарелая вдова президента Рахель Янаит Бен-Цви резко возразила против утверждения, что институт проявил небрежение в отношении манускрипта, и заявила, что не стоит проявлять излишней «поспешности», принимая решение о перемещении. Она потребовала, чтобы президент Еврейского университета «посетил институт и сам убедился в том, что мы сделали все необходимое для обеспечения ее сохранности». Ее высказывания сохранены в протоколе совещания, хранящемся в архиве Института Бен-Цви. В ответ на слова университетского профессора, требующего как можно скорее перевести манускрипт в Национальную библиотеку, она сказала, что он это предлагает, «потому что ему так удобнее для работы».
«Ценность института в том, что в нем хранится “Корона”, – утверждала вдова президента, невольно повторяя слова алеппских раввинов, сказанные много лет назад. – Это главное достояние института и основа его авторитета».
За эти годы община в Алеппо, некогда хранившая «Корону», уменьшилась до нескольких сот человек. В 1972 году черед покидать город наступил и для Моше Коэна. Коэн происходил из семьи последних хранителей «Короны»: он приходился внучатым племянником покойному Ибрагиму Эффенди Коэну и сыном Эдмонду Коэну, человеку, который осенью 1957 года вытащил сокровище из тайника.
Родители Коэна были среди тех немногих зажиточных евреев, что еще оставались в городе. Моше рос под присмотром няни-армянки и получил образование в частной католической школе, где он и его друзья-евреи передавали друг другу французский перевод запрещенного романа «Исход», сионистский бестселлер, написанный американцем и через знакомых доставленный в Сирию. В 1972 году Коэн был студентом Алеппского университета, где посещал факультет арабской литературы; евреи, как правило, не допускались к изучению других специальностей, которые он, возможно, предпочел бы, например фармакологию или медицину.
Примерно в это время Коэн поехал с отцом в Дамаск на поминальную службу по недавно скончавшемуся раввину-каббалисту. Юный Коэн произнес речь на литературном арабском перед сидящими в синагоге людьми, среди которых, естественно, было и несколько агентов мухабарата, секретной полиции. Вскоре после этого он был вызван в управление алеппского мухабарата, на самый верхний этаж. Он вошел в хорошо обставленный кабинет офицера, погоны которого указывали на высокий чин.
– Благодарю вас, что приняли наше приглашение, – улыбаясь, сказал офицер.
Коэн ответил, что его вызвали, а вовсе не пригласили.
– Кто же вынудил вас прийти? Я его накажу. Я велел пригласить вас со всем подобающим уважением, – сказал офицер.
Таковы были привычные игры мухабарата.
– Послушайте, – сказал офицер, – я вижу, что вы человек образованный, вы на хорошем счету в университете и вы произнесли речь в синагоге в Дамаске. Нам очень понравилась ваша речь.
Наконец офицер перешел к делу: правительство хочет, чтобы Коэн раз в неделю вел радиопередачи. Им обоим было известно, что режим нуждался в еврее, который займется проправительственной пропагандой.
– Генерал, – сказал Коэн, – возможно, я делаю некоторые успехи в литературе и в произнесении хвалебных и надгробных речей для раввинов и ученых-филологов, но тут речь идет о политике. А в политике я не разбираюсь.
– Это не беда, – ответил офицер, сохраняя дружеский тон. – Мы подготовим для вас материал, а вы будете его произносить, потому что ваш голос подходит для радио.
Коэн снова и снова пытался отказаться, и настроение офицера становилось все менее радужным.
– Вы над нами смеетесь! – рявкнул он. И Коэн понял, что теперь он попал в черный список. Его отец задействовал некоторые связи, чтобы как-то затянуть дело, но большие неприятности были лишь вопросом времени. Выбора не оставалось, следовало бежать.