И опять со стороны вроде бы ничего не произошло. Но я получила ровно тот ответ, который мне требовался. И который опытный мастер никогда бы мне не дал, не сунул голову в петлю.
Наставник и не понял, что, размахивая ворованным мечом, в запале кастрировал сам себя. Он перестал быть общим. А он очень старался быть общим. Очень.
Голос мой сорвавшийся и бранный возглас были нужны мне только для того, чтобы сделать заметку в этом месте, показать остальным женщинам то, что они и так чувствовали, и без меня: он врет, он себе врет, он нам врет, он этой девушке врет. А теперь он будет любить ее, только ее всю свою оставшуюся жизнь. Это не его право, это его обязанность, за язык его никто не тянул. Это кара ведьмы. Уши его услышали, что выговорили уста.
Собственно говоря, для ведьмы на этом все было закончено. Она сказала все, что было нужно сказать, забила слова в душу по самые шляпки. Дальше слова будут работать сами, их не выковыряешь никакими секретными ключами, только глубже утопишь. Хочешь, чтобы люди в тебе не разочаровывались, не презирали тебя, в конце концов — не учи тому, что не делаешь. Если говоришь, что любишь женщину — вот и люби на здоровье, не подавись только.
Спиной я почувствовала пришедшую от девочек волну. Тех, которые знали меня. Женщины умеют чувствовать друг друга без слов. У нас ведь тоже есть свои секреты. Они поняли — по брани, по резко изменившемуся голосу, по всплеску ярости, который невозможно подделать — что вот оно, то неправильное, липкое и грязное, нас всех тревожащее. Ведь наставник работал со всеми одинаково. Настолько он был убежден, что обладает нужной силой.
А наставник уверился, что был прав, что нащупал больное место. Вдобавок к этому, второй Дрей встрепенулся, решительно переместился с коврика за спину наставника.
Это было очень интересно и подтверждало то, что я и так знала по их разговорам, по обмолвкам, по поведению. Наставник в числе прочих волшебных сил осторожно предлагал — не всем, только особо достойным, могущим пройти посвящение, (то есть уважаемым людям, которые могли ему впоследствии пригодиться) — особую силу, которая позволяет управлять женщинами, оставаясь внутри холодным и независимым, и иметь их, сколько душа пожелает. У второго Дрея какие-то ниточки внутри семьи были напряжены, он проговаривался, что его усилия не ценят, а наставник, пользуясь этим, вел (как всегда ни к кому лично не обращаясь) душевные разговоры, суть которых сводилась к тому, что в его учении все по другому, мужчина — вождь, и никто не смеет ничего с него требовать, он спокоен и неотразим. Наблюдать за ними было очень забавно.
И сейчас второй Дрей, действуя совершенно неосознанно, повел себя, как застигнутый на месте преступления сообщник, своими перемещениями подтверждая: об этом они беседовали.
Потому что наставник про то, что он одинок, говорил первому Дрею.
Который сейчас молча сидел за моей спиной, пытаясь понять, что тут происходит.
И второму волноваться было совершенно не о чем. А его мои слова задели. Интересно, почему?
Второй Дрей был уважаемым человеком, который привык, что он уважаемый человек, что люди ему подчиняются. И он заговорил со мной тем холодным и высокомерным тоном, которым, должно быть, разговаривал со своими провинившимися работниками.
— Вы сошли с ума! Как вам не стыдно? Наш наставник — он же святой человек! Он делает людям столько добра! Бесплатно!!! А вылезете к нему в постель, бранитесь как какая-то продажная девка! Вы рехнулись! Вы мне гадки! Вы даже не знаете, насколько вы мне гадки! У вас пена на губах?..
— Да ничего страшного, — равнодушно объяснила я второму Дрею, вытерла губы ладонью.
Когда ярость раскаляет — губы пенятся. Ярость тем и хороша, что слов-то не надо. А произнесенные с неподдельной яростью слова наливаются страшной силой.
Теперь поняла, что пора защищать любимого наставника, и дама "способная к учению".
— Как вы омерзительны! Вы, вы же не такая! Наш наставник, он же, он же… Мне сейчас плохо будет!
— Рина, это сугубо НАШИ дела с наставником. Мои слова не должны влиять на ВАШУ веру. Это же вера.
Наставник расслабился — люди, наконец-то, включились, встали стеной на его защиту. В этом и состоят стайные игры, давно известно, как будут вести себя те или иные члены стаи. Наставник это предусмотрел, готовясь к "духовной растяжке".
А почему люди должны были поступить иначе?
Первый шквал возмущения затих и наставник решил, что вот теперь пора дать мне по рогам.
— Вы говорили, теперь я скажу, — голос его налился праведным гневом. — Да по какому праву вы лезете в мою личную жизнь!
Правду говорить легко и приятно.
— Наставник, как только вы открыли рот и заявили, что знаете секрет счастья для всего человечества, вы потеряли право на личную жизнь, вы стали публичным человеком.
И этого простого правила он не знал, человек в черных одеждах, рвущийся в духовные учителя. А ведь эти слова — чистая правда. Человек, который во всеуслышание говорит, что знает, в чем заключается счастье для всех, в первую очередь должен знать то, что как только он произнес эти слова, он добровольно и сознательно отказался от личной жизни. У него не будет того права защиты, которое имеет любой другой человек. Теперь он стоит на перекрестке, открытый всем ветрам. Или — или. Нельзя быть немножко беременным.
Зрители окончательно запутались, что же тут происходит. Требовалось какое-то простое объяснение, а в то, что я сошла с ума, верилось плохо даже самым рьяным сторонникам наставника. В то, что сидят и спорят два олицетворения противоположных мировоззрений, вообще никому не верилось. Второй Дрей поднатужился и громко выдал объяснение происходящему:
— Может быть, вы влюбились в наставника?!
— Конечно, — охотно подтвердила я.
— Я два месяца хожу сюда и ничего, кроме добра, от наставника не видел! — отчаянно воззвал к здравому смыслу Трий, самый юный здесь. — Даже сейчас он заботится о нас, о наших душах, а вы!
— Трий, я вас уверяю, что состояние вашей души в сегодняшний день заботило наставника меньше всего, — ну как объяснишь юноше, что он не обязан кидаться на защиту мастера боевых искусств, и если наставник допускает во время занятия такие вот перепалки на глазах учеников, медяк ломаный ему цена, наставнику этому поддельному.
Трия было жалко больше остальных, взрослых, — он искренне верил человеку в черных одеждах, он перестал есть мясную пищу и мужественно боролся с голодом, он старался выполнять все, о чем говорилось.
Наставнику было с ним скучновато. И только теперь, он, похоже, понял, что если его ничто не сдерживает в присутствии людей, то уж меня-то они и подавно не способны смутить:
— И что это за учение за такое? На потолке у нас демоны, в ведах инопланетяне. Любые вопросы, не касающиеся лечения коровьим маслом, вызывают ярость. Чуть приблизишься — ставит защиту. Чуть отдалишься, возвращает на прежнее место. Очень интересно! Если вы, наставник, говорите нам, что мы семья — а мы семья, то давайте вести себя, как принято в семьях. В семьях двери открыты и люди ходят друг к другу в гости. Мы впустили вас в свои дома, пустите и нас к себе в дом!
И это тоже одно из главных правил, на котором проверяется любой продавец счастья. Если человек открывает рот, и заявляет чужим по крови людям, что мы одна семья — он обязан открыть двери своего дома. Зная и добровольно соглашаясь, что туда потекут сирые и убогие, вороватые и нахальные, прокаженные и опаршивевшие. Понесут свои скучные, мелкие, убогие беды, будут отнимать драгоценное время, топтаться грязными сапогами по чистым половикам, есть приготовленную не для них пищу и пить из не для них поставленных чашек. Но это — закон! Не открыл двери своего дома, не показал любому желающему, какое ты создал счастье для своей мамы, для своей любимой женщины, для своих детей — пошел вон со своим счастьем из наших домов, проходимец!
А наставник даже этого не знал.
Но тут он встрепенулся, расправил плечи, зарокотал:
— Да кто вы такая, чтобы что-то от меня требовать?! Я ваш духовный отец и когда хочу, тогда отвечаю на письма, когда хочу, тогда и зову к себе в дом! Вы должны относиться ко мне с уважением, а вы врываетесь в мою жизнь и хамите! Я НЕ МОГУ ЛЮБИТЬ ВСЕХ!
Вот оно! Эта была та самая заготовленная заранее наставником речь. Я не зря осталась на духовную разминку, ведьма нашла начало отравленной реки, исток лжи, бесценные слова, слова-ключи, стоящие всех остальных секретных знаний человека в черных одеждах. Все становилось на свои места. И тем гаже было на душе от прояснившейся картинки.
Не люди управляют словами, а слова людьми. Души людей раскрывались сейчас, как на ладони. Это безрадостное, в общем-то, знание. Чему тут радоваться?
— Ну и не трындите тогда о доверии! Доверие — штука тонкая и одноразовая! Прежде чем счастье людям нести, себя счастливым сделайте! Вы счастливы?
— А что вы знаете о моей жизни? Я счастлив!
— Что-то не похоже.
И опять же, последние слова были просты и безобидны с виду. Но они, наконец-то, подвели черту: не бывает счастливых людей с мертвыми глазами. Так не бывает. То, что раньше чувствовалось, теперь превратилось в знание, подтвержденное словами человека в черных одеждах. Который, в бессчетный уже раз не понял, что же сказал.
Ведь по его же собственным словам, я ворвалась в его жизнь, вольготно там расположилась и хамлю, и тут же, следом, он удивлялся, что я вообще могу знать о его жизни. О его жизни я знала теперь все. Противное и скучное это знание.
Пора было закругляться. Все слова были сказаны, все тайны раскрыты, все метки в нужных местах расставлены.
Теперь я знала, что глядит из глаз наставника, чьими словами он говорит, откуда черпает речи.
Внешнее действие тем временем шло своим чередом.
С искренним гневом вконец запутавшийся мальчик Трий воскликнул:
— После таких гадких слов вы не сможете остаться среди нас! Мы вас презираем! Вы должны извиниться перед наставником, чтобы, чтобы!…