нней ненавистью. Такая же ненависть звучала и по отношению к обычным знаниям. Видимо, несладко на уроках ему было.
Он призывал нас опустошить сосуды наших душ, вылив оттуда всю гадость, которая там плещется, потому что он заполнит эти сосуды чистой благоуханной амритой. И наша дорога к счастью станет короче.
И если у нас есть вопросы, он в следующий раз на них ответит. С радостью. Потому что самое главное — это доверие и взаимопонимание. Доверие с большой буквы. И Взаимопонимание. Тоже с большой.
Он говорил долго и нудно.
Было холодно, зимний ветер трогал нас ледяными пальцами. Во время разминки мы разогрелись и вспотели, теперь же тепло стремительно покидало наши неподвижные тела.
Из уважения к наставнику мы его не перебивали, хотя, сидя на ковриках, замерзли жутко. Он не обращал внимания на наши страдания, вызванные им же самим, живописал и живописал радости обладателей Расширенного Сознания и горести тех, кто живет в обычном мире. Он распинался о том, что мы все здесь одна семья, а кругом холодный, враждебный мир. И был в чем-то прав: кругом было очень холодно!
Слушать его было, почему-то, гадко и невыносимо, чем дальше, тем больше.
Его слова кололи меня, хотя я не могла понять, в чем дело.
В них было что-то глубоко неправильное.
Когда мы пришли домой, мне стало плохо.
Простуда когтями вцепилась в тело.
И болела душа.
Всю ночь я сморкалась кровавыми соплями и мысленно спорила, спорила с наставником. Потом не выдержала, встала, запалила светильник и на листочке бумаги начала излагать свое вИдение мира.
Наставник хотел вопросы?
Я их задам.
Но сначала расскажу ему, как и что я вижу вокруг. Чтобы он понял.
Я написала:
"Всякий, кто спрашивает, есть ли вопросы, должен быть готов их получить.
Смысл жизни — в самой жизни.
ЖИЗНЬ — БОЛЬШЕ! Она больше любви, больше ненависти, больше радости и печали, больше дружбы и вражды — она легко вмещает в себя все это. Жизнь больше любого учения. Она разная.
Жизнь — милосердна.
Она милосердна тем, что позволяет каждому живущему верить в то, что ему нравится и в конце концов оправдывает его веру.
А на самом деле человек устроен просто, к радости он тянется, боли избегает. И страдание совсем не непременный залог его существования, страдание это всего лишь разновидность наслаждения, потому что когда человеку совсем плохо, когда жизнь его в смертельной опасности, ему некогда страдать, он изо всех сил карабкается к солнышку, к теплу, в безопасное место. И счастье свое человек кует сам. Только от него зависит, быть ему счастливым или нет.
И смерти страшиться не надо, смерть это всего лишь завершение одного и начало другого.
А самое захватывающее, самое интересное, что есть на земле — это знания. Но знания и вера живут в разных домах: вера, в отличие от знаний, не нуждается в доказательствах, на то она и вера. А знания — доказываются!
И вот какие вопросы у меня возникли:
А какой наставник на самом деле?
Руки его манят, движения завораживают, а слова отталкивают.
Слова подсказывают: беги прочь из этого места. Потому что слова — хитрые бестии — заставят произнесшего "А", произнести и "Б". И слова меня никогда не подводили!
А руки говорят: "Да подожди немного…"
И чему мне верить?
С уважением".
Слова были написаны.
Следующее занятие было последним перед праздниками зимы. Сестра не смогла на него пойти.
Я вошла в зал. Никого еще не было.
Наставник внимательно посмотрел на меня и участливо сказал:
— Вы плохо выглядите. Может быть, в семье что-то?
Сложно было выглядеть хорошо после того, как он заморозил нас на ковриках в прошлый раз.
Но, похоже, мои беды его по-настоящему интересовали.
Я обрадовалась возможности рассказать ему, что я думаю о прошлой беседе. И начала сбивчиво объяснять, что когда он говорил о знании, на самом деле он говорил о вере, потому что знания всегда доказываются. А вера доказательств не требует.
Наставник слегка нахмурился и сказал в ответ, что его учение создано, чтобы нести счастье простым, обычным людям. Я спросила, где лежит та линейка, которая измеряет человека, отделяя обычного от необычного.
Видимо, не таких вопросов ждал наставник.
И чувства все-таки кипели под маской бесстрастия.
Увидев, как он пришел в ярость, я удивилась. И растерялась.
И обозлилась в ответ, когда он воззвал к мнению каких-то Духовных Учителей, быть похожими на которых мечтает каждое живое существо и которые лучше всех знают, как устроен мир. Я не мечтала, и искренне уважая этих совершенно мне незнакомых людей, не понимала, почему их мнение должно влиять на мое отношение к вере и знаниям. Почему я должна вычеркнуть все то, чему меня учили в детстве и юности. Без объяснения, только потому, что так считают Духовные Учителя, которым верит наставник в черных одеждах.
И когда он бросил в гневе:
— Тогда я не буду вас учить!
Я подумала: "Да я и сама уйду!!!"
Спор превратился в перепалку.
Мы орали друг на друга так, что было слышно на улице.
К великому недоумению всех остальных, которые постепенно подтягивались на занятия.
Вид людей отрезвил наставника, и он взял себя в руки, начал разминку, как ни в чем не бывало, взмахом руки предложив мне занять свое место.
Я, хлюпая носом и кривя губы, встала на коврик, уверенная, что это последнее мое занятие, перебьюсь как-нибудь, не очень-то и надо! Слезы висели на кончиках ресниц, готовые пролиться.
Наставник после разминки начал показывать новые движения.
Мы их делали неправильно.
Он ходил по рядам и поправлял нас.
Я не хотела, чтобы он ко мне приближался, но он подошел, как ни в чем не бывало. Молча показал, как правильно вести ладонью по предплечью, как правильно хлопать ею. Руки у него были теплые и успокаивающие. Словно они принадлежали другому человеку — такому, который не ярился на меня несколько мгновений назад непонятно за что, а искренне любил. Меня и только меня. Хоть я и глупышка.
И как-то незаметно я успокоилась и повеселела.
После занятия зашел разговор о том, что в честь наступающего Праздника Темных Дней нужно выпить всем вместе чаю. Мне было все равно. Чаю, так чаю, почему бы не выпить.
Ссориться с наставником не хотелось — я не могла сообразить, что вообще произошло, почему мы столкнулись лбами. В чем тут дело? Кто врет? Слова или руки? Почему они такие разные?
Подумала, что говорю я хуже, чем пишу. Может быть, все прояснится, когда наставник прочитает то, что я написала ночью? Слова были написаны на оборотной стороне портрета, на котором я стою с младшим сыном и уже по одному этому видно, что у меня есть семья, что мне не нужен другой защитник, у меня все замечательно.
Ведь разговаривать можно и без слов. Очень многое можно поведать не словами.
Уходя за Реку, наставник, укутанный поверх черных одежд в меха, спасающие от зимних ветров, сказал мне укоризненно на прощание:
— Я желаю вам добра!
— Странное дело, и я желаю вам только добра!
Он дернулся, слова укололи его.
— Но мы же помирились? — жалобно спросила я. — Мы же не враги?
— Упаси боже! — нервно отозвался наставник и исчез.
Я не поняла, каких богов он имел в виду. Эти слова были ему, как бы это сказать, чужие.
Дома я долго думала. Водила ладонью по стенке черного шатра, потом по шелковому пологу.
Наверное, для нас с наставником за одними и теми же словами стоят совершенно разные вещи. Например, мы говорим полотнище — и один при этом видит шелк, а другой черный жесткий войлок.
Хорошо, я не буду спорить, раз наши слова не могут ужиться мирно.
Я буду молчать и делать. И вот так, понемногу, шаг за шагом впускать в себя мир наставника с его волшебными силами. Ведь какими-то знаниями он определенно обладает, движения наставника завораживают не на шутку. Я просто буду объяснять себе, внутри себя, своими привычными словами то, что мне откроется, то, с чем я столкнусь. И тогда многое станет понятнее и придет взаимопонимание.
Это же так просто!
Глава седьмаяНЕБЕСНАЯ ДЕВУШКА СОБИРАЕТ ЦВЕТЫ
Половина еды во время праздничного чаепития была моей. И скатерть моей. И чашки. И нож.
Я не хвасталась, я разговаривала без слов, рассказывала о себе.
Я создавала вокруг себя тот мир, в котором мне было счастливо. Потому что нетрудно принести скатерть и свечи. Но это — кусочек счастья, который может позволить себе каждый человек, у которого шевелятся руки и ноги.
Там была моя любимая еда. И сладкая, и соленая — всякая.
Там была моя любимая чашка.
Там был мой надежный нож. Проверенный многими и многими дорогами.
Там был мой мир, в котором не страдали, а радовались. Ибо мне почти не попадались люди, которые страдали бы за вкусной едой. Разве что те, кому есть было нельзя, и то, убери из подноса такого человека вредную ему пищу — закончатся и его страдания, он займется чем-нибудь другим.
Наставник ограничился небольшой плиткой любимой многими сладости.
Во время чаепития он задушевно, тихо и человечно говорил, ни к кому не обращаясь, просто так, всем: его учение тем и отличается от всех остальных учений, что оно радо любой вере. Что человек может верить в любого бога — а его учение просто помогает людям стать счастливыми. И ему помогло, а он долго был несчастен.
Если с человеком разделишь еду — он становится тебе не чужим.
Нам — всем, кто занимался — было хорошо сидеть вместе и пить чай.
Кто-то любил сладкое, кто-то пресное, кто-то соленое.
Я спросила у наставника, какую еду он любит.
Вежливо и осторожно, совсем не теми словами, какими он разговаривал с нами, когда ему было хорошо, наставник высокопарно сказал, что уважает разные народы и их кухни и ест ту пищу, которую хозяин поставит на стол.