Док сразу же занял в моей личной мифологии особенное место. Сомневаюсь, что кто-либо когда-либо еще вызывал во мне настолько возвышенные чувства. Может, я запоздало попала в ловушку хулиганов, идеализирующих молчаливую девочку с косичками, но за него хотелось сражаться. Если бы существовали турниры, я бы отправляла побежденных к порогу Дока. Упоминание его имени вызывало непроизвольную веселую усмешку – дескать, да, крутой чувак. По-своему он был красив – хрупкой, изменчивой, трудно уловимой красотой человека, который красоты своей не осознает. Большую часть времени мы проводили, разглядывая друг друга, однако было очевидно, что Док еще подросток, не мужчина, и стоит оставить его в покое. Он был невинен, замкнут в защитной оболочке, законсервирован внутри нее. Док представлялся мне прекрасным андроидом. Мы же с Корвином стали, как Бонни и Клайд и неслись вперед, буйные, способные на все.
Компанией ветреных, готовых к вызовам бездельников мы переходили от одного бара к другому, от одной квартиры к следующей, кратковременно опьяняясь друг другом, книгами, чокнутыми теориями. Если мы долго не встречались, это не воспринималось как пунктир.
Помню, мы стреляли из пневматического револьвера в лесу, потом пили текилу, и Док бежал за Корвином, стиснув рукоять в руке, будто бы и впрямь хотел его застрелить. Или: я шла по мосту около Проспекта Культуры, держа Дока за руку и надеясь, что мост не закончится.
Однажды, когда он несколько недель находился в гостях, я не выдержала напряжения и неожиданно для себя самой запустила кружкой в стену, когда Док, совершенно безучастный, сидел напротив. Кружка пролетела рядом с его головой и с шумом врезалась в плитку. Хотелось ударить Дока, заорать «Какого черта?!», чтобы понять, чувствует ли он что-нибудь. Док вздрогнул, посмотрел мне в глаза и вернулся к еде, не произнеся ни слова. Я налила новую кружку чая.
Дружба имеет сакральный статус, потому что кажется незыблемой. Это миф, постоянно нарушаемый ходом жизни, но слишком притягательный миф, чтобы от него совсем отказаться. Мужчины, женщины, возлюбленные – они приходят и уходят, постепенно ты забываешь, что им нравилось, а что вызывало отвращение. Но друзья остаются, они защищены внутри потока времени, они вечны. Для многих женщин «дружба» с мужчинами означает лишь, что те не хотят от них секса и отправляют их в утиль. Для меня же все обстояло иначе – я с юности общалась только с мужчинами из-за сходства интересов и склада характера. Я часто – и совершенно ошибочно – воспринимала себя скорее как эдакого приятеля. Одно было очевидно: если хочешь остаться с кем-то по-настоящему, навсегда, ты должен стать его другом. Можно уехать на другой конец света, но связь не разрушится – она не подвержена коррозии. Док был моим другом. Мне хотелось остаться с ним навсегда.
СБПЧ[13] в песне «Снупи» поет: «Я хочу, чтобы ты никогда не вырос, и никто не называл тебя Снуп». Я хотела, чтобы Док никогда не «вырастал», перенимая чужие привычки, а остался чистым, вечно юным. Принять чужие правила легко, сохранить индивидуальность – нет. Стремление научиться поддерживать светский разговор, к месту шутить, вступать в контакт – разочаровывали: воспроизводя чужие клише, он терял завершенность. При каждой встрече невинности в нем становилось чуть меньше, чем прежде.
С другой стороны, было ясно, что ему необходимо выбраться из защитной оболочки, начать совершать поступки, а не просто анализировать мир. Восстать, вступить в драку, – помочь в этом нельзя, есть вещи, которые человек делает один.
Иногда, устав, пропадал Док, иногда из своего окружения его исключали мы. Существует определенный предел взаимодействий – можно врываться в чужой мир только в рамках негласно выделенных полномочий «чужака», «приятеля», «друга», «родственника», а Док предельно сужал возможность проникать в свой внутренний мир для всех. Мы бросили попытки лезть не в свое дело, а просто брали его с собой. Если возникала ситуация выбора между друзьями, я вставала на сторону Корвина. Сначала я оберегала Дока от собственного непостоянства – увлеченности людьми, которая быстро исчерпывалась; потом сдерживал кодекс.
Однажды он исчез на год – получал собственный опыт, затем так же неожиданно вернулся – с дилерами и девушкой, которую мы так и не увидели. В наших отношениях ничего не изменилось, разве что теперь мы обдалбывались втроем то фенэтиламинами, то кислотой. В каком-то смысле это было лучше, чем съездить в Нью-Йорк – путешествия по прогибающимся слоям реальности. Время пластично извивалось или застывало, тело разваливалось на части, музыка перестраивала физиологию, но внутри хаотического трипа была точка, куда нужно вернуться. Как Хаксли, меня постоянно интересовало, как можно примирить становящийся диким лесом мир вещей и размывание смысла человеческого. Обыденность преображалась в части мира обдолбанной Алисы, но изображение Дока наркотики не улучшали – именно его я считала эталоном красивого.
Спустя некоторое время мы в ответ взяли его на площадь. Взметались флаги, митингующие дрались с омоном, нацболы храбро ломились вперед. Жалкие согнанные солдаты оцепляли кривляющихся врагов, трещали щиты. Мы проигрывали, и это был обидный, неравный проигрыш. Неизвестный храбрец развернул на крыше знамя НБП. Внутри кипело негодование и желание схватки, мне хотелось, чтобы кипение от несправедливости передалось Доку, зажгло его. Вряд ли можно подарить что-то большее, чем мятеж. Он смотрел на волнующуюся людскую массу, и глаза искрились насмешливым азартом. Тогда я решила, что Док вполне может оставить дом и присоединиться к волнениям, что он такой же, как я.
Бывали и другие времена – например, поездка в Вену. Новогодние прыжки по странам Европы должны были стать новой ступенью. Охватывало веселое возбуждение – но поездка неожиданным образом превратилась в странствие посторонних. Происходящее напоминало утро после «кислоты», когда даже небо кажется бездушным, бесцветным, свинцовым. Мюнхен был плох – мы сидели за столиком, разговор не клеился. Мерзлая Вена оказалась гораздо хуже – Док предоставил квартиру отца-бизнесмена, потешаясь над его дурными стихами, а в пиццерии зачем-то, размахивая чужими долларами, назвал нас завидующими деньгам нищебродами. Пик бессмысленного соперничества, когда в ход идет все подряд. Это был поганый поступок, о котором Док сразу начал сожалеть, но он уже не мог остановиться. «Пойдем со мной, к черту его», – говорил он, желая досадить Корвину, используя меня как вещь, трофей, аргумент в споре. Это не на шутку задевало. Я хотела, чтобы он забрал меня, но не так. Мы бросили Дока чуть позже, там же, в Вене. Но спустя год снова втроем сидели в кабаке.
Меняются декорации, меняется время, но одно остается неизменным – то волнение, напряжение, которое чувствуешь, когда спускаешься по ступеням к очередному месту встречи. Воздух уплотняется от азартного ожидания. Каким ты будешь в этот раз, Док? Встречаться – словно знакомиться заново. У каждого появляются новые воспоминания, новая одежда и новые шрамы. Это чувство... Все люди вызывают друг в друге чувства. Малозначительные движения или взгляды могут запоминаться надолго, позами можно передавать мысли. Можно любить многих людей, но любовь всегда будет чем-то разным. С Доком она походила на свист ветра в ушах, когда прыгаешь с чертовой горы. Он изменился – стал более уравновешенным, более уверенным и ироничным. Док вырос.
Forêt et soleil[14]
Я вхожу в лес, совершаю нечто противоестественное, противоположное логике самосохранения. Лес – древний, старый, нечеловеческий, у него есть края, но он никогда не кончается, и людей соблазняет злая бесконечность. Со дна слышно, как вверху гудит черное солнце. Его вращение носит одновременно механический и физиологический, телесный характер. Я – исследователь и паразит, застрявший в чужих мягких тканях, мне нравятся слизь, плесень, кровь, сокращение скользких сердечных желудочков. Стволы шевелятся, они мягкие, как губка, и вбирают в себя шаги, они твердые, словно минералы, наступают частоколом геометрических фигур, они прошиты психоделическими стежками оставшихся цветов, по ним ползают змеи. Я слышу шелест жуков, шевелящихся в почве червей, я ищу запах – горький, искусственный, способный изувечить. Я жажду мудрости, пугающего равнодушия. Лес расчленит, размоет смысл существования чего-либо кроме него, набив протестующий рот мхом и землей. Я стану жертвой, лежащей в грязном ручье, на которую будут смотреть, склонив голову, птицы. Я хочу потеряться, никогда не встречать никого кроме мертвых животных, ищу полного уничтожения, познания черного. Я нуждаюсь в следах, намеках, загадках, в том, чтобы не покидать движущийся, вечный лес, воплощение неизменной мрачной изменчивости. Я буду искать своего волка, дышать его дымом, погружать пальцы в следы, и мокрый песок и трава, налипающие на руки, станут реальнее реальности.
Зима
Зима 2009–2010 была дьявольски холодной. Улицы вымирали, воздух трещал. Мы же постоянно находились в переулках скрипящего города и мерзли, как последние сволочи. Коза дала задание составить список подходящих «мушников»: не слишком маленьких – с тремя-четырьмя кассами для свободного отхода, с небольшим количеством охраны и слабой системой видеонаблюдения. Я прочесывала малознакомый район, сверяясь с картой. Бесконечная шеренга магазинов проходила перед глазами – маленькие, почти вбитые в узкое помещение кассы и втиснутые друг против друга лабиринты, аляповатые цвета, грязноватые ленты, много пластмассы и потертых корзин.
Даже сейчас, покупая еду, я по привычке отмечаю расположение камер.
В свободное время мы с Корвином прятались от холода на самом верху старой многоэтажки, и я наблюдала сквозь окно башни, как курятся люки, а деревья превращаются в покрытые хлопьями белые лапы. Мне не нравилось думать, что скоро придется его здесь оставить. Башня сразу становилась непомерно высокой, а фигура угловатого, решительного Корвина внутри нее – маленькой. Я обещала не лгать и должна была выполнить обещание.