ромкая, она тянулась к выпивке, соприкасаясь с ним руками. Лина флиртовала, ее выдавали движения тела и тембр голоса. Она – щедра, телесна, весела. Док – странен, он почти заискивает, каждая реплика – попытка вымолить у мира порцию признания и секса. Чтобы наладить контакт, он зачем-то повторяет то, что прежде рассказывал о музыке мне. Я – в бешенстве, особенно оттого, что Лина слушает в полуха, а Доку не нужно задабривать мир. Я – лучше Лины. Я лучше всех и, черт возьми, могу это доказать. Но моя судьба в тот вечер – сидеть в углу с книгой Фуко и ломать пальцы, потому что я чужая женщина. Тянет вскочить, бросить перчатку, вызвать Лину на дуэль, хотя на Лину я не зла, – просто, чтобы Док видел, какая я бесстрашная. Сидя в углу, я понимаю, что когда верность достигается подобной ценой, она глубоко порочна и никому не нужна.
Запомнила такую сцену из той зимы: мы втроем сидели в коктейль-баре, и вдруг Док уставился в угол. Он выглядел сломленным, погруженным в себя; мы его не интересовали. Я жгла палец зажигалкой, чтобы не потерять контроль. Корвин молча пил и курил сигарету за сигаретой. Боль от огня отрезвляла, не давала расплыться и оказаться в мягком облаке опьянения. Было бы проще, если бы мы устроили поединок, заключили пари, договорились встретиться на том же месте через три года, сыграли бы в рулетку или проиграли друг друга в карты, Корвин бы это понял, это было бы правильно. Я пыталась оградить друзей от собственного помешательства, но ограничения превращались во что-то извращенное, глубоко неверное. Никто больше не был счастлив, никто ни с кем по-настоящему не говорил, все желали чего-то, чего у них не было.
– Я хочу так же, – мрачно сказал Док, глядя куда-то за спину.
В углу сидела самозабвенно целующаяся пара, которой не было никакого дела до окружающих. Они не были пошлы, не были и милы – совершенно обыкновенные люди, увлекшиеся друг другом. «Так забери меня! – фраза крутилась в голове без остановки. – Забери меня. Забери меня».
Спустя неделю мы встретились с Козой, Олегом и Линой, украли вина и стали пить его на улице, празднуя Рождество. Было радостно их видеть и вот так, по-семейному, прятаться от ветра за уступом и переговариваться. При этом я никогда не ощущала себя Войной, хотя могла бы – парни и Коза относились к остальным как к своей неотъемлемой части (за исключением совсем уж случайных людей). Когда я говорю «Война», чаще подразумеваю ядро – Олега, Козу и Леню, полностью посвятивших себя деятельности группы. Мы же были наемниками.
– Как вам Новый год? – спросила Коза.
– Полный отстой, – с чувством ответила я.
– Да ладно?! – удивился Олег. – А что вам не понравилось?
– Да, худший Новый год в моей жизни, – согласилась Коза и отпила из бутылки.
Акцию мы так и не показали. Кроме «Охранника» была еще забава, которую называли «Восстание зомби». Во многих супермаркетах посередине зала есть большие холодильники, забитые пельменями и замороженными овощами. Коза, я, Чевенгур, еще несколько активистов залезали внутрь холодильников, обсыпая себя полуфабрикатами, а потом «восставали». Неожиданной оказалась реакция покупателей – подавляющее их большинство пыталось немедленно уйти, нервно хихикая. Послания в «Восстании зомби» не было, сплошное дурачество.
Стать бесстрашными
Людей, которые совершают странные поступки, общество пытается заклеймить маргиналами. Первое, что делает официальная пропаганда – представляет любого, кто идет против системы, опасным психопатом, у которого нет логики. Или смешным дурачком. Ради незыблемости устоев, управляемости общества его члены должны считать любое неожиданное выступление всплеском эмоций больного. Тебе запрещают обдумывать причины, по которым люди поступили именно так, подсовывая простое объяснение. Слово «маргинал» имеет два основных значения, и в ходу то, которое означает выброшенного изгоя, бродягу, отброса, отторгнутого обществом, чокнутого, не такого. Маргинализация оппозиции прессой служит цели не позволить к ней присоединяться. Членов оппозиционных движений рисуют фанатиками, террористами, идиотами, да кем угодно, лишь бы их общество выглядело отталкивающе, смешно или стыдно. Война – бродяги, воры, неудобная банда трикстеров, несущих злой карнавал на улицы. Но это не результат помутнения рассудка, это результат осознанного выбора, сделанного неоднократно. Это не диагноз, а почти миссия. Получив пару миллионов от Бэнкси[17], Война пустила их на политзаключенных и продолжила так же прыгать через эскалаторы и спать в цехах заброшенных заводов. Маргинал – это ведь и человек, переступивший черту, вышедший за границы. Коза как-то ответила на вопрос, в чем цель деятельности Войны: «Стать бесстрашными». Эта цель заводит.
Я не вижу ничего плохого в том, чтобы быть маргиналом. Этим словом можно напугать только тепличного холуя. Россия полна маргиналами до краев, это страна изгоев, бедняков, пьяниц, городских сумасшедших, нищих, инвалидов, бандитов. Их настолько много, что умные, целеустремленные и развитые люди зачастую выглядят на их фоне странными. Многие главы регионов или администраций – ненормальные или преступники, от чего их беспокойство о духовности выглядит боязнью конкуренции со стороны площадных психов. Да и о каких маргиналах может идти речь в стране, где на центральных телеканалах рассказывают о лечении мочой?
Для художника заслужить прозвище маргинала – награда. Стать маргиналом в России – значит стать отличным от серой массы, пребывающей в перманентном творческом параличе и бесконечно потребляющей, в том числе чужое искусство. Быть маргиналом в России – почетно. Дикари, врывающиеся в гостиные, нужны любому закоснелому обществу. Рембо, отливающий на стол, за которым сидят бездарные поэты, Ницше, ударяющий посохом Заратустры, – вряд ли их можно назвать друзьями добропорядочного гражданина. Знаковый творец – всегда преступник. Остроумная шалость добродушных писателей или серьезный культурный экстремизм – это соль творчества, которое стремится выйти за рамки, уничтожить стереотипы, сорвать дряхлые шторы стандартов. Всякий, кто берется за главные вопросы или перестает лгать – экстремист, потому что мешает ровному течению жизни. А хорошее произведение искусства обязательно этому течению мешает, вызывает беспокойство, создает конфликт. Художник не есть благонадежный гражданин. Писатель, чувствующий нить мироздания, не есть опора общества. Музыкант, отдающийся миру музыки, с трудом интегрируется в мир обыденности. Все они – культурные рецидивисты, боевики революции духа, восставшие за или против, ренегаты.
Вот только Война не совсем художники, завороженные опасными набегами; они – раздражитель. Участники группы делают то, что другие делать боятся, они выходят за рамки абстрактного «современного искусства» и смешивают его с политикой; они, неудобные и часто злые, снова и снова уходят безнаказанными. В атмосфере опаски и подчинения это вызывает неприязнь хотя бы потому, что примером собственной разнузданности и наглости Война указывает обывателям на их трусость.
Неожиданный фурор акции на Литейном, а затем прессинг и СИЗО привели к тому, что Война потеряла легкость. Уголовное преследование добавляло остроты, Олег безудержно издевался над ментами, не упуская ни одной возможности им насолить. Он звонил следователю из туалета Мака и ехидно интересовался, как идут поиски, а затем выкладывал в сеть издевательский мастер-класс по демонстрации бесполезности угрозыска на всеобщее обозрение. Но потом давление начало сказываться, и издевательства над ментами из забавы превратились в месть. У Козы отобрали паспорт, уголовное дело на Олега то открывали, то закрывали, хотя доказательств было недостаточно. Олег и Коза – на редкость упорные люди – замкнулись на «мушниках» и воспевании собственного быта. Группа начала деградировать.
Когда Олега и Леню посадили в тюрьму, первой реакцией публики было пакостное облегчение, тишина. В России уважают тех, кто «занят делом», а «не ходит по митингам всяким». Патриархально настроенной публике Бычков[18], издевающийся над наркоманами, или Тесак[19], обливающий мочой педофилов, гораздо приятнее Лоскутова, о котором написал кто-то: «здоровый лоб, а ерундой занимается». Именно поэтому неудобная, пробивная Война была нужна. Она – живая в затхлой атмосфере постоянного страха и по-настоящему другая в период неумения придумать новое – поляризовала. Она заставляла вставать за или активно протестовать против, осознавать воззрения даже тех, кто воззрений никогда не имел. В двадцать пятый раз нам предлагалось одно и то же – мир вещей, обмана, снова Путин, беспредельная наглость, местечковый феодализм, взывание к проплаченной массовке и запугивание. В плоском, гнилом мире есть особый тип сладострастного счастья – разрушать, кромсать, уничтожать кучи ненужных предметов. Счастье бунта, гнева. Собственно, единственный вид настоящего удовольствия в этом мире – это удовольствие с ним бороться, его ненавидеть. Но при таком раскладе ты никогда не доходишь до стадии конструирования небывалого.
Война многому меня научила – от устранения недочетов планирования до ведения собственного восстания. Я и до акций обладала опытом, но Война сделала трусость окончательно невозможной. Война – школа по преодолению страха.
Даже находясь далеко, я легко могу представить участников группы. Олег часто что-то придумывает и записывает: от серьезных мыслей и обрывков идей до шуточной чепухи в русском ярмарочном духе. Он не упускает ни одной сочной, остроумно-оскорбительной, точной фразы, когда такие приходят в голову, а потом мастерски использует их в спорах, в интервью или просто в беседе. Он фонтанирует идеями, среди которых полно как грубых, уродливых, бессмысленных, так и разжигающих желание немедленно их воплотить. Как-то мы с Доком нашли потрепанную книжку коммунистических высказываний Пазолини, на полях которой и по всем страницам было множество карандашных отметок. Не знаю даже, что было читать интереснее, – сами тексты или заметки, оставленные то ли Олегом, то ли Козой. Чужакам спорить с Олегом непросто – он давит, расставляет ловушки, приводит десятки аргументов, он наблюдателен, хотя часто валяет дурака, доводя собеседника до исступления или полного недоумения. Злить фанатов Войны, да и людей вообще, представая перед ними полным ушлепком, – одно из его любимых занятий. Он шумный, говорливый, ему необходимо быть центром внимания, вторгаться.