Инстинкт самосохранения тогда работал плохо, но и сейчас затея кажется мне великолепной.
Элиот[21] в эссе о поэзии писал, что задача поэта – переживать то, что обыватель никогда не переживет, и показывать ему это. Что то, что обычный человек только смутно ощущает и никак не может облечь в слова, поэт выражает точно и ясно, вызывая у читателя катарсис. Если иронизировать, то мы именно это и делали – перелагали смутные народные желания во вполне определенные вещи: проклятья попам, демонстрацию гигантского хуя в сторону ФСБ или поджог автозака. Какое время, такое и искусство.
Странно: Олег всем давал звонкие клички, а мне не дал, разве что ради забавы закодировал во Фрейлину Морскую. Когда я спросила его, что он может сказать обо мне, он ответил: «Ты ненормальная».
Башня
Почему,
почему мы не делаем это на дороге,
где кожа пахнет нездешней травой
и шевелится, как ящерица?
Теплые выемки песчаных луж,
разогретая кожура трассы, –
можно смотреть вверх, запуская руки в запутанные волосы,
глазеть и улыбаться, подрезать взглядом птицу.
Ты здорово улыбаешься, когда жаждешь каверз.
Я хочу быть твоей каверзой.
Давай играть, давай дружить, давай валяться на дороге,
до беспамятства сжимать пальцы,
разговаривать о своей мечте...
Почему мы все еще здесь?
Почему не совершаем прекрасные безобразия?
Fever
В поэме «Лейли и Меджнун» Алишера Навои рассказывается, как араб Кейс от любви к Лейли почти теряет рассудок. Нет, он не сошел с ума, но Лейли полностью заняла его мысли, он настолько ей очарован, что ничего не может делать, его интересуют только вещи, связанные с Лейли. При встрече с ней от интенсивности переживаний он теряет сознание. В итоге его прозывают Меджнун, «одержимый», и показывают на него пальцем, потому что так вести себя постыдно. Меджнун тянется к шатрам Лейли, не может спать, ничего не ест, бродит по пустыне и общается с животными. Родные не выдерживают – и отправляются с Кейсом в Мекку, надеясь, что парень помолится у Каабы, и Аллах вернет ему разум. Но когда Меджнун начинает произносить свою молитву, родственникам приходится отступить, ведь он говорит следующее (вольное изложение): «Я не собираюсь просить избавить меня от сумасшествия, ну уж нет, я хочу больше огня. Давай, Аллах, добавь еще, засыпь меня камнями, сожги меня дотла! Если я отправлюсь в пекло, сделай его еще горячее от желания, я истощен, но мне мало, пусть в меня ударит молния. Все вокруг говорят «Возьмись за ум», но они просто опасливые трусы, слабаки и глупцы. Вскипяти мне кровь, можешь забрать душу, оставив вместо нее только мысли о Лейли, – это меня полностью устроит».
Я – Меджнун.
27 февраля я провела собственную акцию. Это был военный поход, может, запоздалая, но решительная экспедиция прямо в центр чужого мира. Мне было неизвестно, что делает Дока несчастным, но больше один на один с этим он не останется. Я оставила Корвина, взяла электрогитару, надела красное пальто на окончательно исхудавшее тело – и села на самый быстрый поезд до Москвы. В моем мире люди с электрогитарами побеждали, взбегая по ступеням, вышибая ногой двери и скидывая одежду там, где сидели в одиночестве их герои. Я должна была узнать, так ли восхитительно целовать Дока, как я запомнила, – или умереть. Как герой Джойса я хотела совершить самую огромную ошибку в мире – и несомненно совершала ее, но к тому времени это уже был вопрос выживания – я перестала есть и спать. Целью стало преступление, освобождение от ожидания, от сомнений, бунт против старых, священных правил, война. Я хотела его, как хотят любовника, мечту, музыку, Бруклинский мост, как стремятся сделать самое важное на свете открытие, захватывающее тебя целиком. Дьявольская смесь секса и дружбы, безумная качка между дуэльной горячкой, убийственной нежностью и садистским прищуром. К черту страх. К черту репутацию. К черту чувство вины. К черту кодекс. К черту все. Надоело делать вид, что я хочу понравиться людям. Я хотела только одного – понравиться Доку без одежды в его ванной.
Док – далекая Америка, ошарашивающая Индия, ради которой плывешь в никуда, полоски пустынь, Северный Полюс, неизведанная земля с горами и болотами, над которой пролетают птицы. Я не предлагала себя мужчине прежде, не признавалась в любви – безрассудно, отчаянно, зажмурив глаза, как будто если их откроешь, увидишь, как все вокруг взорвалось. Поцеловать Дока – словно свергнуть богов. У меня не осталось ничего – ни обязательств, ни имущества, ни социального статуса, только непреодолимое желание немедленно сделать это.
Мы играли Doors голыми и пели «Shaman blues»[22], пальцы Дока медленно и пугливо перемещались по грифу, создавая параллельную реальность. Я усмехалась. Ему казалось, что я смеюсь над ним, но он был священен, какой уж тут смех. Просто нравилось, как возникают звуки, потому что это реально, а не вымышлено, не отчаянная фантазия – я могла научить чему-то настоящему, что вызывает удовольствие. Музыка вибрировала, проходила сквозь тело невидимым ситом, разбирая на атомы, а потом ты собирался снова, но уже чуть-чуть другой. Хендрикс расцветал в голове психоделическими цветами, глуховатый голос Моррисона заставлял отключаться. Док и гитары, гитары и Док, – не знаю, что нравилось больше, но теперь они сплавлялись вместе в существо, берущее первые в своей жизни аккорды. Я пришита взрывом к стене, полный экстаз. Необъяснимым образом Док становился музыкой, я видела его частью соло, песни мира рассказывали только о нас, о женщине-ронине и ледяном парне. Периодически мы грубовато, извращенно и неуверенно трахались, это не удовлетворяло, потому что хотелось большего. Никакой расплаты не было, небоскребы не падали, но прошлое разрушалось, делая меня кем-то другим. Я зашла с Доком в душ, и это походило на жертвоприношение. Чертов душ.
Начиная писать, я хотела избавиться от воспоминаний, распределить их и упорядочить, чтобы лишить силы. Но ничто из происходившего не поддается классификации, ни один из героев ни черен, ни бел – ни Олег, ни Коза, ни Док, ни я. Люди, слишком живые и несовершенные для увековечивания в мраморе, прихотливо меняют оттенки. Для Козы ты мог быть лучшим другом, но вот что-то изменилось – и ты уже враг, «личный враг», на котором висит мишень. Док как-то сказал мне: «Ты не воспринимаешь меня всерьез». Это прозвучало абсурдно, ведь я хотела драться за него. Но вряд ли было неправдой.
Я каждый раз спотыкаюсь, когда нужно описать отношение к Доку, потому что суть размывается. Попробую быть проще: Док – это соло Хендрикса в «All along the watchtower»[23]. От того, как Хендрикс виртуозно владеет гитарой, по спине бегут мурашки, от чумовых бендов тянет внутри, а в позвоночник словно втыкают мятный стержень, распространяющий вибрации во все стороны. Многие способны это почувствовать, но никто не трахает соло Хендрикса. Оно объективно существует, ты его слышишь и сходишь с ума, но оно нематериально, к нему нельзя прикоснуться. Существуют физические законы, которые нельзя нарушить, хотя некоторые безумцы все же пытаются совершить невозможное. Я хотела заняться сексом с соло Хендрикса, превращая мир в гигантскую кислотную дискотеку. И за такую наглость мир поставил меня на место, хотя произошло это не сразу.
Док был безупречен, насмешливо-серьезно выводя из экстатического припадка в состояние, в котором я могла быть собой; мне нравилось просыпаться рядом. Он заботился обо мне в сдержанно-ироничной манере, намыливал волосы, заставил вспомнить о еде; я чувствовала, что он мне рад. Просыпаясь и осознавая, где нахожусь, я улыбалась и жмурилась, а Док посмеивался над выражением моего лица. Может, со стороны это и выглядело обыкновенными действиями, но в действительности это было покорением космоса. Кожа, как ландшафт Венеры; я запускала зонды на другие планеты. Каждое движение – нарушение табу, вызывающее острый восторг. Я бродила за ним по квартире, ступая след в след. Никогда не чувствовала себя такой беззащитной. Хотелось отдать все, что я знаю, показать лучшие места мира, рассказать о самых важных вещах. Когда я держала Дока за руку, то держала за руку весь мир: равнины, обрывы, поезда, вулканы и магистрали.
Док отказался быть моим мужчиной, говоря про нежелание разочаровывать и ненависть к себе, пусть я и важнее остальных. Такой отказ не останавливает – причины неубедительны. Пусть Док не умел любить, наплевать – я собиралась обрушить шквал, вырвать наружу, взять в свои приключения. Вера в то, что я способна изменять реальность, была исключительной. Раньше мне не приходилось находиться в такой странной роли – когда лежишь в постели мужчины, но не знаешь, кто ты для него. Это дезориентировало, но необъяснимое «Нет» одиночки раззадоривает, это вызов. Я не сдамся, я буду спрашивать снова и снова, пока ты не согласишься или я не умру.
Расслабленность, легкость, безалаберность Дока воспринимались как экзотика. Мы с Корвином контролировали развлечения, в поле зрения попадали только важные вещи. Фильтр ужесточился с момента увлечения политикой, когда для меня стала определяющей идеология, для Корвина же – эстетика, оригинальность. У каждого существовал собственный вид самодисциплины, позволяющий ограничивать потребление, мы старались заниматься только стоящими вещами, чтобы бессмысленный информационный шквал не притуплял мысли. Я делала исключение только для фильмов, так как писала для журналов. Кино для просмотра вместе обосновывалось концепцией или ссылкой, желанием получить определенное знание или опыт; книги должны были содержать важные идеи, их выбор определялся комбинацией целого ряда факторов. Избирательность граничила с открытым снобизмом, но помогала соблюсти особость, полностью отделиться от окружающих людей, их ограниченности и неприятных привычек, мнений, традиций. Сохранить позицию, независимость от распадающегося, аморфного большинства не так просто, масса постоянно давит тоннами спертых клише и пугливых мнений о жизни. Избирательность необходима, но у меня она трансформировалась в абсолютную нетерпимость к любым этическим и эстетическим изъянам мышления.