Сначала мы рисовали блок-схему, потом разбивали ее на отдельные инструкции, переводили инструкции в этот странный цифровой формат и вводили цифры. Программа состояла обычно из 800 цифр. Потом мы нажимали Go. Если везло, мы не ошибались ни в одной из этих 800 цифр, и все работало. Поэтому у нас уходило много времени: один смотрел на экран и проверял, другой говорил: «Переходи к следующей ячейке».
Затем я поступил в Кембриджский университет; эра микропроцессоров только начиналась. В университете был компьютерный клуб. Там стояла большая машина под названием Phoenix с исключительно замысловатой системой учета ресурсов.
Было очень важно, в какое именно время ты пользовался компьютером. Тебе давали некоторое количество единиц машинной «валюты», и чем больше памяти или времени у тебя уходило, тем больше их расходовалось. Соответственно, чем меньше ресурсов отнимала твоя программа, тем меньше ты тратил. Мы, зеленые студенты, которым этих единиц давали мало, просиживали там ночи напролет — после девяти вечера все стоило дешевле.
И мы с девяти вечера до трех ночи торчали там, сочиняя программы. На чем мы писали? На BCPL. Опять сплошная самодеятельность, как видите. В то время я занимался математикой и формально совсем не учился компьютерным наукам.
Тогда, в 1976-1979 годах, не было степени бакалавра как таковой. В последний год можно было выбрать специализацию, например компьютерные науки. Но нельзя было заниматься одним предметом все три года — надо было еще изучать, скажем, математику, естественные науки. Я занимался математикой и закончил со специальностью «Науки об электричестве». Тогда я считал, что компьютеры — так, игрушка, а специализация должна быть серьезной.
Но математика оказалась нелегким делом, ведь в Кембридже отличная математическая школа. Так что я переключился на электричество.
Сейбел: «Науки об электричестве» — это то, что в Америке называется «Электротехника»?
Пейтон-Джонс: Совершенно верно. Мой школьный приятель Томас Кларк тоже учился в Кембридже. Мы с ним собирали компьютеры. Покупаешь микропроцессор, много транзисторов серии 7400 и соединяешь их проводами. Большой проблемой оставались принтеры и экраны. С ними было трудно.
Сейбел: Стоили очень дорого.
Пейтон-Джонс: Да, очень дорого. Части электрической схемы студент еще мог купить, но принтеры... Это были большие линейные принтеры размером с холодильник. Внутри было много механических частей, так что эти устройства оказывались нам не по карману. И еще устройства для хранения данных, любые. Поэтому мы старались обходиться клавиатурой, экраном, ну, еще простенький лентопротяжный механизм.
Сейбел: Значит, в 1976-1979 годах вы собирали компьютеры из подручных средств. Но ведь как раз в это время выпустили Altair.
Пейтон-Джонс: Да. Самоделки уже выходили из моды. Но нам просто нравилось все это.
С этими нашими машинами была еще одна сложность — программы. Самое продвинутое, что можно было загрузить, — конвеевская игра «Life» (Жизнь). Она работала прекрасно. Но что-то серьезное, вроде языка программирования, требовало слишком много работы — у нас были крохотные постоянные хранилища данных. Ну и, кроме того, все писалось в шестнадцатеричном коде, никакого ассемблера.
Сейбел: Машинный код в чистом виде.
Пейтон-Джонс: Конечно, большой компьютер Кембриджа понимал BCPL, и мы писали много программ на BCPL. Еще мы начали писать компилятор для языка, который сами изобрели, но забросили — слишком сложно выходило. То были два мира, которые не сообщались между собой. С одной стороны, мы писали компиляторы для большого компьютера на высокоуровневом языке, с другой — возились с железом.
Сейбел: Помните вашу первую интересную программу?
Пейтон-Джонс: Программа для извлечения 24-значных квадратных корней и помещения их в 99 ячеек памяти — это еще для школьного компьютера.
Сейбел: И одна оставалась в запасе!
Пейтон-Джонс: Правильно. Что-то вроде метода Ньютона-Рафсона для квадратных корней. Я страшно гордился этим. Что же было потом? Потом, наверное, тот самый компилятор, который мы забросили, на BCPL. Мы многое с ним связывали и разрабатывали его детально. Системы типизации не было, так что у нас имелись только громадные листы распечаток с картинками, схемами и стрелками.
Сейбел: В BCPL не было системы типизации?
Пейтон-Джонс: Нет. Поэтому мы рисовали типы на больших листах бумаги и ставили стрелки. Это и была наша система типизации. Программа оказалась слишком большой для наших возможностей, мы ее так и не закончили.
Сейбел: Вы извлекли уроки из этой неудачи?
Пейтон-Джонс: Я впервые понял, что если пишешь очень большую программу, то она просто не умещается у тебя в голове. До того все, что я писал, целиком помещалось в голове без особых проблем. И вот тогда я сделал первую попытку создать долговременную документацию.
Сейбел: Но даже ее оказалось недостаточно?
Пейтон-Джонс: Ну, у нас были и другие заботы — надо было получать степень бакалавра. А компьютерами мы занимались по вечерам и ночью.
Сейбел: Что вам не нравится в том, как вы учились программированию?
Пейтон-Джонс: Никто меня этому не учил. Но не уверен, что это большой пробел. Самый большой пробел — то, что я на глубинном уровне так и не приобрел познаний в объектно-ориентированном программировании. Нет, я знаю, конечно, как писать объектно-ориентированные программы. Но делать это в большом масштабе — дело совсем другое. Если писать большие программы, использовать сложным образом разные иерархии классов, создавать фреймворки — вот тогда приходит глубинное понимание. Это не то же самое, что прочесть книгу.
Я считаю это пробелом, так как не могу авторитетно высказываться насчет того, что можно и чего нельзя делать в объектно-ориентированном программировании. Я всегда очень осторожен в своих высказываниях, особенно стараюсь не говорить отрицательно об императивном программировании — это невероятно сложная и богатая парадигма программирования. Но жизнь сложилась так, что мне ни разу не пришлось в течение нескольких лет писать большие программы на C++. Так приобретаются глубинные познания на уровне рефлексов, и у меня их нет.
Сейбел: Что было после Кембриджа?
Пейтон-Джонс: Я подумал: «Надо бы поработать с компьютерами». И я год занимался послеуниверситетской подготовкой по компьютерным наукам; это мое единственное официальное образование в компьютерной области.
Сейбел: Что-то вроде магистратуры?
Пейтон-Джонс: Что-то вроде магистратуры. То был очень полезный для меня год. Думаю, это примерно соответствовало сегодняшней степени бакалавра по компьютерным наукам, но было рассчитано на студентов, которые начинают с нуля.
Сейбел: Вы несколько лет провели в индустрии, прежде чем вернуться в науку. Чем вы занимались?
Пейтон-Джонс: Это была крошечная компания. Мы производили оборудование и программы для компьютеров, которые устанавливались в приборы измерения веса на ленточных транспортерах. Помню, я спроектировал штуку, наблюдавшую за ячейкой загрузки углепогрузочного транспортера. Она контролировала скорость ленты в зависимости от наполнения ячейки, чтобы соблюдать норму перемещения угля за единицу времени. Небольшая система, но оперировавшая в реальном времени; я использовал для нее PL/Z, слегка похожий на Алгол. Я писал программу на компьютере Z80 с операционной системой Chromix — урезанный UNIX, так сказать.
В компании обычно работало человек шесть, временами больше — до пятнадцати. Из-за ее крошечных размеров все было довольно ненадежно. Денег то было много, то совсем не было. После двух лет я решил, что предпринимательство не для меня. Это был мой главный опыт, если говорить о мелких компаниях; чтобы стать успешным предпринимателем, надо извлекать энергию из стрессовых финансовых ситуаций, а у меня в таких случаях энергия, наоборот, расходуется. Мой начальник был управляющим директором компании. Чем хуже шли дела, тем энергичнее он выглядел. Он бегал вокруг, порождал новые идеи насчет программ, трудился как пчела и был счастлив. Именно так и нужно себя вести, а если стресс высасывает из тебя энергию, то постоянно ходишь как вареный.
Я решил, что столько напряженной работы не для меня, стал искать работу и пошел преподавателем в Лондонский университетский колледж. У меня не было ни степени, ни опыта исследовательской работы. И декан факультета облегчил мне нагрузку, чтобы я мог заниматься исследовательской работой. Но у меня не было ни малейшего понятия насчет того, что делать. Я сидел в своем кабинете перед чистым листом бумаги и ждал Великих Идей. В полной тишине я обводил комнату взглядом в поисках Великих Идей. И все.
Джон Уошбрук, старший научный специалист факультета, взял меня под свое крыло и сказал кое-что очень важное. «Начни хоть с чего-нибудь, пусть даже мелкого», — сказал он. Это относилось не к программированию, а к исследованиям. Пусть тема будет мелкой, неоригинальной, маловажной — надо взять и написать статью. Я так и сделал. Совет Джона очень много значил для меня.
Я повторял его потом каждому аспиранту. Так и нужно начинать. Как только все завертелось, компьютерные науки превращаются в некий калейдоскоп — все интересно, потому что предмет развивается быстрее тебя. Это не какая-то неподвижная вещь, которую ты изучаешь, а то, что постоянно расширяется и приближается.
Сейбел: Итак, вы вернулись в науку, но степень так и не получили. Почему?
Пейтон-Джонс: Сейчас занять должность на факультете без степени было бы крайне трудно. Тогда — это был 1982, 1983 год — я подал заявку в Лондонский университетский колледж. Моя сестра изучала там компьютерные науки и сказала мне: «Там читают лекции по этой теме, почему бы тебе не пойти туда?» И меня, к моему удивлению, приняли. Видимо, тогда преподавателей не хватало, поэтому принимали каждого, кто хоть как-то зарекомендовал себя в этой области. Иначе как бы они наняли человека без степени?