Я пожала руку этой предательнице и холодно сказала en français pour que l’Hauptsturmführer, который не знает английского, puisse nous comprendre[24]:
– Боюсь, что не могу сообщить вам свое имя.
Она оглянулась на фон Линдена, который почтительно стоял у нее за плечом.
– Pourquoi?[25] – прозвучал требовательный вопрос. Она даже выше фон Линдена, и в ее французском, как и в английском, звучат характерные для американского произношения гнусавые гласные. – Почему я не могу узнать, как ее зовут?
Затем она снова посмотрела на меня с высоты своего гигантского роста. Я поправила шарфик и приняла непринужденную позу утыканной стрелами святой: опущенные руки сцеплены за спиной, одна нога чуть впереди и слегка согнута в колене, голова склонена набок.
– Это чтобы меня обезопасить, – пояснила я. – Не хочу, чтобы мое имя предали гласности.
Полный бред, конечно. Вот бы заявить: «Мне предстоит исчезнуть в ночи и тумане» – и посмотреть на ее реакцию. Мне не разрешили даже сказать, в каких войсках я служила.
Фон Линден придвинул кресло и мне, чтобы я села рядом с мисс Пенн, поодаль от стола, за которым я работала. Энгель, соблюдая субординацию, маячила на некотором расстоянии. Мисс Пенн предложил фон Линдену сигарету, от которой тот с презрением отмахнулся.
– Вы позволите? – спросила она, фон Линден вежливо пожал плечами, и тогда мисс Пенн взяла одну сигарету себе, а вторую предложила мне. Я готова биться об заклад, что Энгель тоже не отказалась бы покурить.
Я сказала:
– Merci mille fois[26].
Фон Линден промолчал. O mein Hauptsturmführer! Какой же ты трус!
Радиоведущая закурила и произнесла на своем бойком, незатейливом французском:
– Не хочу терять время, слушая всякую пропаганду. Это моя работа, и я в ней разбираюсь. Буду с вами честна: я ищу истину. Je cherche la vérité.
– У вас жуткое произношение, – тоже по-французски ответила ей я. – Не могли бы вы повторить это на английском?
Она повторила – не обидевшись, очень серьезно, выдохнув клуб дыма:
– Я ищу истину.
Чертовски хорошо, что фон Линден дал мне возможность закурить, потому что иначе не знаю, как сумела бы скрыть ясное понимание: каждая из нас тут преподносит другой собственную версию гнусной лжи.
– Правду, – наконец по-английски сказала я.
– Правду, – подтвердила журналистка.
Энгель бросилась мне на помощь с блюдечком (пепельниц в кабинете не оказалось). Я в пять или шесть глубоких затяжек высосала всю сигарету до самого фильтра, чтобы собраться и дать ответ.
– Истина, – проговорила я по-английски и выдохнула из легких все до последней молекулы кислорода и никотина. А потом провозгласила: – «Истина есть дочь времени, а не авторитета»[27]. – И: – «А главное, с собою честен будь»[28]. – Признаюсь, вышло довольно невнятно. – Истина! Да я сам дух истины. – Я расхохоталась так неистово, что гауптштурмфюрер вынужден был многозначительно прокашляться, чтобы напомнить о необходимости держать себя в руках. – Я дух истины, – повторила я. – Je suis l’ésprit de vérité.
В табачном дыму Джорджия Пенн весьма доброжелательно вручила мне свой окурок.
– Что ж, хвала за это небесам, – материнским тоном произнесла она. – Значит, можно не сомневаться в честности ваших ответов. – Она покосилась на фон Линдена. – Знаете, как называют это место?
Я подняла брови, пожала плечами.
– Le Château des Bourreaux, – сообщила радиоведущая.
Я снова рассмеялась слишком громко, закинула ногу на ногу и принялась исследовать взглядом собственное запястье с внутренней стороны.
(Это, понимаете ли, игра слов: Château de Bordeaux и Château des Bourreaux – замок Бордо и замок мясников.)
– Нет, никогда такого не слышала, – заверила я. Это чистая правда, и дело, возможно, в том, что в основном я тут совершенно изолирована. А самой мне такой каламбур и в голову не пришел, и это показатель моего смятения. – Впрочем, как вы сами можете видеть, я цела и невредима, никто мне ничего не отрубил.
Американка действительно секунду пристально вглядывалась в меня – всего одну секунду. Я огладила юбку на колене. Тогда Джорджия Пенн переключилась на деловую волну и извлекла блокнот с авторучкой, а какая-то гестаповская шестерка, бледный парень лет двадцати на вид, налил коньяк (КОНЬЯК!) нам троим (трое – это ф. Л., Дж. П. и я – я, а не Энгель) из хрустального графина в бокалы с мою голову величиной.
К этому моменту я прониклась таким глубоким подозрением ко всем присутствующим в комнате, что забыла, каких слов от меня ждут. «Алиби, алиби», – только это и крутилось у меня в голове. Происходит нечто странное, ф. Л. пытается захватить меня врасплох, тут какая-то новая уловка. Может, комната прослушивается? Почему тут зажгли камин, а не люстру? И зачем нужен говорящий какаду?
Стоп-стоп-стоп! Ну что еще из меня можно выудить? Я и так рассказываю эсэсовцам все, что мне известно. Уже неделями рассказываю. Соберись-ка, девочка, ты же Уоллес и Стюарт!
В этот момент я специально затушила сигарету о ладонь. Никто не заметил.
К черту истину, яростно сказала я себе. Мне нужна еще неделя. Мне нужна неделя, и я ее получу.
Я спросила, можно ли во время интервью говорить по-английски; это же куда более естественно – беседовать с американкой на ее родном языке. Поскольку в кабинете находилась Энгель, исполнявшая роль переводчицы, гауптштурмфюрер не стал возражать. Так что теперь все было в моих руках, оставалось только устроить хорошее представление.
Фон Линден не хотел, чтобы я рассказывала о каналах связи, которые ему сдала, и, уж конечно, о, скажем так, стрессовых обстоятельствах, заставивших меня лишиться контроля над собой и все выболтать. Нельзя было рассказывать и об одиннадцати рациях, которые сгорели, когда «лизандер» Мэдди разбился. (Во время допросов мне показали их фотографии. Увеличенные снимки кабины пилота появились позже. Вроде бы я упоминала их тут, но описывать не собираюсь.) Мне не совсем ясна логика того, что можно, а что нельзя рассказывать американской радиоведущей, ведь при желании она легко могла узнать у любого жителя Ормэ об этих уничтоженных рациях; но, может быть, британской разведке пока о них неизвестно и там все еще ведут радиоигру – das Funkspiel, – используя полученные от меня коды и частоты на рациях, которыми удалось завладеть ранее.
(Пожалуй, мне все-таки стоило написать про те фотографии, но я в самом прямом смысле не могла этого сделать, потому что тогда у меня кончилась бумага. Однако я и сейчас о них писать не стану.)
Я сказала, что была радисткой, сброшенной с парашютом в гражданской одежде, чтобы не привлекать внимания, и что меня поймали из-за ошибки, связанной с незнанием местных реалий, – тут мы немного поболтали о сложностях, возникающих у иностранца, который пытается вписаться в повседневную французскую жизнь. Энгель глубокомысленно кивала в знак согласия, но не когда слушала меня, а переводя наши с американкой слова фон Линдену.
Ох, до чего же странная война, mirabile dictu[29] – маленькая шотландская радистка, вернее шпионка, по-прежнему мучается от мелких скрытых мерзких ран после пытки током во время жестоких, бесчеловечных допросов, однако все же может с невозмутимым лицом сидеть под венецианской люстрой в обществе американки Пенн и немцев Энгель и фон Линдена, распивать с ними коньяк и жаловаться на французов!
Впрочем, когда нам всем удалось в чем-то сойтись, это пошло на пользу делу.
Пенн тогда сделала ремарку, что Энгель, должно быть, овладевала английским на американском Среднем Западе, и все остальные надолго лишились дара речи. Потом Энгель призналась, что год была студенткой университета Чикаго (она училась там на ХИМИКА. Вряд ли я встречала человека, настолько же бездарно растрачивающего свои таланты). Пенн попыталась заставить мисс Э. сыграть в игру «найди общих знакомых», но сошлись они только на Генри Форде, с которым Энгель встречалась на каком-то благотворительном ужине. Весь ее американский круг общения, в отличие от знакомых Пенн, состоял из очень респектабельной, прогермански настроенной публики. Эти две женщины жили в Чикаго не одновременно: Пенн с начала тридцатых годов окопалась в Европе.
Фройляйн Анна Энгель, MdM—Mädchen des Mystères[30].
Мы взглянули на переведенный мною автобусный график, повосхищались принадлежащей ф. Л. перьевой авторучкой «монблан», которой я пользовалась. Пенн спросила, тревожит ли меня предстоящий «суд».
– Это формальность. – Я не смогла сдержаться и высказалась жестко: – Меня расстреляют. – В конце концов, она же просила о честности. – Я военная лазутчица, изображавшая гражданское лицо и пойманная на вражеской территории. Поэтому считаюсь шпионкой. Женевская конвенция меня не защищает.
Пенн мгновение молчала.
– Идет война, – добавила я, напоминая ей очевидное.
– Да. – Она сделала у себя в блокноте несколько пометок. – Что ж, вы очень храбрая.
Ну и БРЕД!
– Вы можете говорить и от лица других заключенных, которые здесь содержатся?
– Мы редко видим друг друга. – Ответить пришлось уклончиво. – Особо не поговоришь. – На самом деле я их очень даже вижу, причем слишком часто. – Вам устроили экскурсию?
Пенн кивнула.
– Все выглядит очень прилично. Чистые простыни в комнатах. Немного по-спартански.
– И топят хорошо, – ядовито вставила я. – Раньше тут была гостиница, так что никаких настоящих подземных темниц, никакой сырости, и никто не страдает артритом.
Должно быть, ей показали комнаты персонала, куда, возможно, даже поместили нескольких подставных заключенных.