Тут используют первый этаж и два мезонина под жилые помещения и кабинеты, все эти помещения содержатся в полном порядке. Настоящих же заключенных держат на трех верхних этажах. Когда находишься как минимум в сорока футах над землей, сбежать сложнее.
Пенн, казалось, была удовлетворена. Она адресовала фон Линдену натянутую улыбку и произнесла «Ich danke Ihnen», что значит «благодарю вас», очень строго и официально, потом продолжила по-французски, сказав, как благодарна ему за такую уникальную и необыкновенную возможность. Подозреваю, она и у него взяла интервью, отдельно от меня.
Потом она наклонилась ко мне и спросила доверительным тоном:
– Могу я что-нибудь вам передать? Какой-нибудь пустячок, например салфетки.
Я сказала, что у меня все прекратилось.
Так-то оно так, но ей все равно не позволили бы ничего подобного. Или нет? Я не знаю. Согласно Женевской конвенции, военнопленным разрешено посылать полезные вещи: сигареты, зубные щетки, фруктовые пироги с ножовками внутри. Но, как я только что отметила, Женевская конвенция на меня не распространяется. Nacht und Nebel, ночь и туман. Бр-р-р. К тому же Джорджия Пенн знает, что у меня даже имени нет. Кому она адресует посылку?
Пенн спросила:
– Вы не?..
Довольно необычный разговор, если вдуматься: обе мы говорили шифровками. Но не военными, не шифровками разведки или Сопротивления, а просто женскими.
– Вас не?..
Уверена, Энгель у себя в голове заполнила все пробелы: «Могу я прислать вам (гигиенические) салфетки?» – «Нет, спасибо, у меня всё (месячные) прекратилось». – «Вы не (беременны)? Вас не (насиловали)?»
Изнасилование. Интересно, что она сделала бы, будь я действительно изнасилована? В любом случае, если подходить формально, никто меня не насиловал. Нет, месячные прекратились сами по себе.
Их не было с тех пор, как я покинула Англию. Думаю, в те первые три недели мое тело просто отключилось. И теперь выполняет только базовые функции. Оно прекрасно понимает, что никогда не будет использовано в репродуктивных целях. Оно работает исключительно как радиопередатчик и не воспроизводит материальные объекты.
Пенн пожала плечами, кивнула, рот у нее скептически искривился, а брови приподнялись. Подобные манеры сразу возникают в сознании, когда представляешь себе жену американского фермера-пионера.
– Да, вид у вас не особенно здоровый, – сказала она мне.
Выгляжу я так, будто меня только что выпустили из лечебницы для больных чахоткой и болезнь наконец-то после долгих мучений вот-вот положит конец моей жизни. Когда человека морят голодом и не дают спать, это накладывает явный отпечаток на его внешность, ясно вам, ПРИДУРКИ?
– Я шесть недель не видела солнца, – ответила я. – Но у меня на родине такое тоже порой случается, из-за погоды.
– Все же приятно видеть, – протянула Пенн, – что тут так хорошо обращаются с заключенными.
А потом одним резким движением перелила мне весь свой коньяк – целый нетронутый бокал.
Я опрокинула напиток в себя, точно старый мореход, пока у меня его не отобрали, и потом меня до самого вечера тошнило.
Знаете, что он сделал вчера вечером? Я имею в виду фон Линдена. Пришел, когда закончил работу, встал в дверях моей камеры и спросил, читала ли я Гёте. Он гонял в голове мыслишку о том, что я покупаю время в обмен на частички собственной души, вот и заинтересовался, не ассоциирую ли я себя с Фаустом. Что может быть лучше заумных литературных дебатов, затеянных твоим мучителем, чтобы скоротать время в ожидании казни?
Когда он уходил, я сказала ему: «Je vous souhaite une bonne nuit», что значит «желаю вам доброй ночи» – не от души, просто именно эти слова говорит немецкий офицер хозяевам дома, куда его определили на постой во Франции. Дело происходит в романе «Le Silence de la Mer»[31], «Молчание моря», литературном символе галльского неповиновения и французского Сопротивления. Экземпляр этой книги мне дала одна француженка, с которой нас вместе готовили, сразу после того, как в прошлом году вернулась с задания. Мне подумалось, может, фон Линден тоже читал этот роман, раз уж он из тех, кто придерживается девиза «изучи своего врага» (да к тому же очень начитанный). Однако он, похоже, не опознал цитаты.
Энгель рассказала мне, чем этот человек занимался до войны: руководил довольно престижным учебным заведением для мальчиков в Берлине.
Директор школы!
А еще у него есть дочь.
Она учится в безопасной Швейцарии, нейтральной Швейцарии, с ночного неба которой не сыплются бомбы союзников. С уверенностью могу предположить, что дочь фон Линдена не в моей школе. Мою закрыли перед началом войны, когда оттуда забрали большинство английских и французских учениц, поэтому я и поступила в университет раньше обычного.
У фон Линдена есть дочь, которая лишь немного младше меня. Теперь я понимаю, почему у него такой клинически отстраненный подход к работе.
Впрочем, я все равно совершенно не уверена, что у него есть душа. Любой ублюдок-ганс может обзавестись дочерью при наличии необходимых для полового акта органов, если они исправно работают. И педагогов-садистов в мире пруд пруди.
Боже мой, почему я без конца попадаюсь, снова и снова? НЕНАВИЖУ СВОЙ КУРИНЫЙ МОЗГ. ФОН ЛИНДЕН УВИДИТ ВСЕ, ЧТО Я НАПИСАЛА.
Ормэ, 21.XI.43, Дж. Б.-С.
Энгель, спасибо ей, пропустила последние абзацы моего вчерашнего текста, когда делала перевод для фон Линдена.
Думаю, с ее стороны это скорее самозащита, чем доброта по отношению ко мне. Рано или поздно раскроется, какая она болтливая, но пока что ей все успешнее удается справляться с моими попытками втянуть ее в неприятности.
(Некоторое время назад она донесла фон Линдену, что я и сама прекрасно могу переводить данные в метрическую систему и только прикидываюсь невеждой, чтобы ее помучить. Но она действительно справляется с этим лучше меня.)
Вдобавок к дополнительной неделе мне выдали свежий запас бумаги.
Нотные листы, несомненно, тоже добыты «Замком мясников» каким-нибудь жутким способом: на них множество популярных песенок прошлого десятилетия и несколько произведений французских композиторов для флейты и фортепьяно.
С обратной стороны ничего не написано, так что у меня теперь изрядный запас бумаги. А то перевернутые карточки для кулинарных рецептов мне уже слегка поднадоели. Мы по-прежнему используем их для другой работы.
Административные формальности военного времени
Теперь я стараюсь писать покороче. Иначе не успею.
Мэдди стали готовить к работе в УСО задолго до того, как она об этом узнала. Примерно в то же время, когда Джейми снова стал летать где-то на юге Англии, в Манчестере ее направили на курсы ночного пилотирования. Она ухватилась за этот шанс. К тому времени Мэдди привыкла быть везде единственной девушкой, поскольку среди манчестерских пилотов-перевозчиков было, помимо нее, только две женщины, поэтому ей и в голову не пришло, будто с ней происходит нечто необычное.
Кроме нее, обучение проходили только пилоты бомбардировщиков и штурманы. Перевозчики в основном не летают по ночам. На самом деле Мэдди и сейчас практически не летала ночью после того, как засекла временны́е показатели и отметила их в бортовом журнале. Использовать новые умения приходилось редко, и особой возможности попрактиковаться в них не было. С 1940 года мы не переходим на летнее время, и получается, что чуть не целый месяц летом на дворе светло почти до полуночи. К тому же в сорок втором году Мэдди все равно не могла использовать свои навыки полетов в темноте, только если не подскакивала ради этого среди ночи, так что она не особенно тревожилась. У нее был плотный график: тринадцать рабочих дней, когда она перегоняла самолеты, потом – два выходных. Летать приходилось в любую погоду, и все это сопровождалось таким количеством бессмысленных административных формальностей и накладок, что редкие бесцельные тренировочные вылеты по ночам не казались чем-то примечательным.
У Мэдди были и тренировки, связанные с парашютистами, – такие же бессистемные и, вероятно, бесполезные. Управляться с парашютом ее не учили, только вести самолет, пока другие прыгают. Для этого использовались бомбардировщики «уитли», которыми Мэдди раньше не управляла. Вылеты производились с аэродрома, к которому она была приписана, и во всем этом не было ничего странного, пока ей не пришлось оказаться на роли второго пилота во время моего первого прыжка. Дело было над низкими холмами Чешира (и в тот момент у меня не оставалось другого выхода, кроме как вычеркнуть из списка своих страхов боязнь высоты). Мэдди совершенно точно не ожидала меня увидеть и была слишком проницательна, чтобы счесть такое положение вещей совпадением. Она узнала меня сразу же, стоило нам подняться на борт, несмотря на необычную прическу: мне пришлось собрать волосы в хвост, иначе невозможно было натянуть крошечный шлем, – когда ты в нем, создается полное впечатление, будто голова у тебя засунута в рождественский пирог. Мэдди прекрасно понимала, что нельзя искренне удивиться и вообще нужно скрывать факт нашего знакомства. Ее поставили в известность, что у нее на борту будет группа из шестерых новичков, в числе которых две женщины, и всем им предстоит первый прыжок.
Нам тоже не разрешалось разговаривать с пилотами. На той неделе я совершила три прыжка – женщинам полагалось на один тренировочный прыжок меньше, чем мужчинам, причем мы покидали самолет первыми. Не знаю, в чем тут дело, может, девушки считаются осторожнее парней, или отважнее, или приспособленнее к таким вещам, или просто принято думать, что у женщин меньше шансов на выживание, а значит, нечего и топливо зря жечь. Как бы то ни было, Мэдди летала со мной дважды, но ни разу даже не поздоровалась.
Зато я наблюдала, как она водит самолет.
И знаете, я ей завидовала. Завидовала тому, какая у нее бесхитростная, духовно чистая работа: «Веди самолет, Мэдди». Вот и все, что от нее требовалось. Ни чувства вины, ни моральной дилеммы, ни конфликтов, ни мучений. Да, опасно, но Мэдди всегда знала, на что идет. Еще я завидовала тому, что она сама выбрала свою работу и занимается любимым делом. Вряд ли у меня было хоть какое-то представление, чего я хочу, и потому я ничего не выбирала сама – это меня избирали. В том, чтобы быть избранной, есть слава и честь. Но почти не остается места для свободы воли.
Тринадцать дней полетов, два выходных. Мэдди не знала, где в следующий раз будет есть и где ночевать. Никаких достойных упоминания развлечений, лишь время от времени непредвиденные моменты ни с кем не разделенной радости: сольный полет в небе, прямо вперед на высоте четырех тысяч футов над Чевиот-Хиллс, или Фенскими болотами, или границей Англии и Шотландии, а еще – качнуть крылом, приветствуя пролетающие мимо строем «спитфайры».
Со вторым пилотом, назначенным ей в помощь (Мэдди налетала на сто часов больше, чем этот парень), они доставили «хадсон» для спецподразделения ВВС. Когда ведешь «хадсон», без второго пилота не обойтись. Лунная эскадрилья использовала эти машины для парашютных десантов, ведь они больше «лиззи» и не годятся для посадок на маленьком поле.
Иногда, впрочем, такие самолеты все же садились, если требовалось забрать много пассажиров. Раньше Мэдди управляла другими двухмоторными бомбардировщиками, вроде «уитли», но не «хадсонами», и в этот раз, приземляясь, немного стукнула хвост. Потом ей пришлось провести много времени, изучая самолет на предмет повреждений. Вместе с ней этим занимались трое механиков, которые сочли, что с хвостом все в порядке. Когда они со вторым пилотом наконец пришли подписать наряд, диспетчер вежливо сказал Мэдди:
– Вас ждут в кабинете отчетов коттеджа. Это займет всего несколько минут. Если не возражаете, вас сейчас туда отвезут, водитель вот-вот приедет. А ваш второй пилот пусть подождет тут.
Дело в том, что входить в коттедж не разрешалось даже тем, кто садился на основном, большом аэродроме на вполне законных основаниях. Но, конечно, сама Мэдди там уже бывала.
Она подавила страдальческий вздох. Трибунал? Нет, она ведь просто совершила жесткую посадку; второй пилот преданно поддержал ее, когда они обсуждали случившееся с механиками, а в министерстве авиации ее поднимут на смех, если она попытается подать рапорт о чрезвычайном происшествии. Скорее ее отдали бы под трибунал за по-глупому потраченное время. Ох, думала Мэдди, что же я натворила на этот раз?
Сообразительная и прелестная девушка из корпуса медсестер первой помощи, которая была водителем в Лунной эскадрилье, не задавала Мэдди вопросов. Так ее научили: ни о чем не спрашивать пассажиров.
Я знаю по опыту, что в коттедже нет помещений неуютнее и угрюмее кабинета отчетов, который еще называют комнатой разбора полетов. Раньше, пару сотен лет назад, там вроде бы была прачечная: беленные известью каменные стены, большой сток в центре пола, а из отопления только электрический обогреватель. В этом тигрином логове Мэдди поджидал наш дорогой друг, офицер британской разведки, представляющийся псевдонимом. У вас, возможно, возникнет желание выпытать у меня этот псевдоним, но какой смысл? Он уже сто раз поменялся.
Наш знакомец использовал другой псевдоним, когда в начале сорок второго года проводил собеседование с Джейми, а тем более когда припер Мэдди к стенке в прачечной.
Но его очки было ни с чем не спутать, поэтому Мэдди немедленно узнала разведчика и сразу заподозрила, что ее позвали неспроста. Разведчик небрежно прислонился к видавшему виды сосновому письменному столу, единственному предмету мебели в комнате, и потирал костлявые руки, протянув их к электрическому обогревателю.
– Второй офицер Бродатт! – Этот человек просто лучился очарованием. – Скотство, конечно, что пришлось устроить вам сюрприз. Но знаете, такие встречи заранее не подготовишь.
У Мэдди расширились глаза. Она почувствовала себя Красной Шапочкой, которая смотрит на волка, лежащего в бабушкиной кровати. «Почему у тебя такие большие глазки?»
– Проходите, – пригласил разведчик, – присаживайтесь.
Возле обогревателя стоял стул – нет, даже два стула. Мэдди видела, что кто-то постарался устроить все настолько непринужденно и уютно, насколько это возможно в такой мрачной комнатушке. Девушка сглотнула, села и наконец нашла в себе силы заговорить:
– У меня неприятности?
Офицер разведки не засмеялся. Сел рядом, уперся локтями в колени, его лоб перечеркнула морщина озабоченности. Он резко сказал:
– Нет. Ничего подобного. У меня для вас работа.
Мэдди отпрянула.
– Только если вы сами согласитесь, – добавил он.
– Я не… – Она глубоко вздохнула. – Я не могу делать такую работу.
На этот раз он засмеялся коротким, тихим, сочувственным смешком.
– На самом деле можете. Обычное авиатакси. И никакой интриги.
Мэдди скептически поджала губы, не сводя с него глаз.
– А значит, для вас ничего не изменится, – пояснил он. – Специальных миссий с вылетами на континент не планируется.
На губах у Мэдди появилась тень улыбки.
– Вам придется совершить несколько ночных посадок и сделать так, чтобы вас всегда можно было найти в случае необходимости. О таких полетах заранее не предупреждают.
– А в чем смысл? – спросила Мэдди.
– Кое-кому из наших людей нужен быстрый и эффективный личный транспорт. У них часто возникает необходимость посетить среди ночи какое-то место и тут же вернуться обратно, не заботясь о норме топлива, ограничениях скорости на дорогах и неудобных железнодорожных расписаниях. Не рискуя, что кто-то узнает их на станции в ожидании поезда или в окне автомобиля на светофоре. Как по-вашему, в этом есть смысл?
Мэдди кивнула.
– Вы достаточно опытный пилот, отличный штурман, у вас острый ум, вы исключительно благоразумны. У нас есть множество мужчин и несколько женщин, чья квалификация выше вашей, но никто, пожалуй, не подходит конкретно для этой работы лучше вас. Вы запомнили мое имя. Вы отлично осведомлены о нашей работе, но молчали о ней за одним лишь исключением, когда послали ко мне потенциального бойца. Получение заданий будет происходить обычным путем, в ВСВТ. На нарядах вы увидите пометку «С», «секретно», от вас потребуется рапорт. Рассказывать о мужчинах и женщинах, которые станут вашими пассажирами, запрещено. А большинство нужных аэродромов вы уже и так знаете.
Возражать ему было очень сложно. А может, Мэдди просто не могла упустить возможность полетать.
– Я возьмусь за работу, – заявила она решительно. – Возьмусь.
– Скажете своему помощнику, что в прошлый раз оставили здесь талоны на обмундирование, а мы сохранили их для вас и вернули…
Офицер разведки порылся в папке, вгляделся в какой-то документ, который держал перед глазами на вытянутой руке, со вздохом положил его обратно и поправил на носу очки в тяжелой оправе.
– Старею, – извиняющимся тоном произнес он. – Вблизи теперь тоже вижу все хуже. Ага, вот они.
Снова пролистав бумаги, он извлек из стопки принадлежавшие Мэдди купоны на обмундирование. Внутри у моей подруги все перевернулось. Она так и не узнала, как ее купоны там оказались. Офицер разведки вручил их ей.
– Объясните напарнику, что вас вызвали сюда, чтобы вернуть ваши документы и отчитать за недостаточно ответственное хранение личных бумаг.
– Да уж, после такого я буду обращаться с ними в сто раз осторожнее, – горячо ответила ему Мэдди.
Боже, ну и хаос. Придется прерваться, надо перестать плакать, а то я все размажу
так жаль так жаль так жаль
Ормэ, 22.XI.43, Дж. Б.-С.ВСВТ, наряды «С» («секретно»)
Вначале все в основном действительно было так, как он сказал: в жизни Мэдди мало что изменилось. Первые шесть недель ничего не происходило. Потом Мэдди стала два раза в неделю получать наряды с пометкой «С» и своим кодовым именем – просто напоминание, что она на особом задании. Однако от обычных вылетов эти отличались лишь тем, что люди, которых она возила, явно не были пилотами.
Потом начались специальные рейсы, регулярные, но нечастые, примерно раз в шесть недель. Все они были прозаичными до скуки. В качестве авиатаксиста Мэдди пришлось вернуться к полетам на маленьких тренировочных и бывших гражданских самолетах с открытыми кабинами вроде «тайгер-мота» и «пусс-мота». Если не считать периодических ночных посадок, в этих рейсах не было ничего сложного.
Ей запомнился один полет на «лизандере», потому что у пассажира было двое охранников. Пилота «лизандера» отделяет от пассажиров бронированная перегородка, в которой имеется отверстие размером с тетрадный лист, через него можно передавать кофе или поцелуи, но его можно и закрыть, если кому-то придет блажь выстрелить в летчика. Впрочем, такая стрельба никак не ускорила бы никакие процессы, за исключением разве что процесса падения, ведь в «лизандере» у пассажиров нет возможности взять управление на себя.
Мэдди была надежно защищена от потенциального убийцы, если, конечно, ее пассажир вообще являлся таковым. Ей так и не довелось узнать, кого она везла – заключенного под конвоем или влиятельного человека в сопровождении охраны. В любом случае троим взрослым мужчинам наверняка было очень тесно в задней части кабины «лизандера».
А потом наконец к ней в самолет села я.
Мэдди пила перед сном какао у себя дома в Стокпорте в обществе бабушки с дедушкой, но эти уютные посиделки были прерваны звонком ее командира. В ту ночь нужно было сделать рейс на другой аэродром, подобрать там человека и доставить в еще одно место, причем чем скорее, тем лучше. Сообщить маршрут по телефону ей не могут, она все узнает, когда доберется до Оуквея.
Это было год назад, в сентябре, чудесной, восхитительной, ясной безветренной ночью. Мэдди нечасто доводилось летать в такую хорошую погоду. Управлять маленьким «пусс-мотом» почти не приходилось, достаточно было направить его к темнеющим на юге холмам. Растущая луна – величавая, громадная, прекрасная – бомбардировщиком всходила на небо, когда Мэдди приблизилась к нужному аэродрому и села прямо перед тем, как в воздух поднялась тамошняя эскадрилья. Она подруливала к диспетчерскому пункту, а новенькие «ланкастеры» как раз отрывались от земли. Невзрачный «пусс-мот», куропатка среди серых цапель, содрогнулся от ветра, который они подняли: размах крыльев «ланкастеров» втрое шире, двигателей вчетверо больше; тяжелые от топлива и боеприпасов, бомбардировщики несли месть фабрикам и сортировочным станциям Эссена. Мэдди остановила свой самолетик на площадке перед диспетчерской. Двигатель работал вхолостую: приказано было его не глушить.
Мимо с ревом проносились «ланкастеры». Прижимаясь носом к лобовому стеклу, Мэдди в первую секунду не заметила, как открылась пассажирская дверь. Парни из бригады наземного обслуживания помогли пассажирке сесть в кабину и пристегнуться. У нее не было багажа, кроме неизменного противогаза. Обычно Мэдди не сообщали имена тех, кого предстояло везти. Она разглядела силуэт фуражки Королевских ВВС, ощутила, что пассажирка до предела взвинчена, переполнена возбуждением, но летчице и в голову не пришло, что они могут быть знакомы. Как и водителям УСО, ей было приказано не задавать вопросов. Перекрывая рев двигателя, Мэдди выкрикнула инструкции на случай аварии и сообщила, где искать аптечку первой помощи.
Поднявшись в воздух, она не стала заводить разговор, потому что никогда не беседовала с такими особыми пассажирами. Не стала и привлекать внимание к тому, как великолепен в лунном свете раскинувшийся внизу черный, а местами серебристый пейзаж, поскольку знала: эту женщину направили к месту назначения ночью отчасти потому, что ей не следует знать, где именно она окажется в результате. Пассажирка ахнула, когда Мэдди, воплощенная деловитость, отстегнула висевший на сиденье сбоку сигнальный пистолет, а потом выкрикнула:
– Не беспокойтесь, это всего лишь ракетница! У меня нет рации. Если внизу не услышат, что мы летим, и не зажгут посадочные огни, пущу ракету и дам о нас знать.
Но сигнальный пистолет не понадобился: после того как они минуту-другую покружили в воздухе, посадочная полоса осветилась, и Мэдди тоже зажгла фару самолета.
Приземление вышло безупречным. Лишь когда самолет полностью остановился, а двигатель замер, пассажирка испугала Мэдди, наклонившись к ней и быстро поцеловав в щеку.
– Спасибо. Ты великолепна.
Механики уже открывали пассажирскую дверь.
– Надо было сказать, что это ты! – воскликнула Мэдди вслед подруге, пока та не растворилась в ночи.
– Не хотелось удивлять тебя в воздухе! – Королевна автоматически коснулась прически, убедилась, что все в порядке, и в своем обычном стиле легко, как газель, соскочила на бетон летного поля. – Никак не привыкну к самолетам, а ночью и вообще летела впервые. Прости!
На миг она снова сунулась в кабину, и Мэдди увидела у нее за спиной несколько фигур, которые махали пассажирке и переговаривались. Было около двух часов ночи.
– Пожелай мне удачи, – попросила Королевна. – Это мое первое задание.
– Удачи.
– Увидимся, когда я закончу. Ты повезешь меня домой.
И окруженная людьми Королевна зашагала по бетонному покрытию и пропала из виду.
В коттедже, который становился все более знакомым, Мэдди выделили собственную гостевую комнатку. Не знать, что происходит, было странно. Некоторое время спустя она задремала, но ее почти тут же разбудили вернувшиеся с ночной операции «лизандеры», которые привезли из Франции улов: сбитого американского летчика, ящик шампанского и шестьдесят флаконов «Шанель № 5».
Мэдди не узнала бы об этих духах, не будь весь народ на следующее утро в необычайном возбуждении, вероятно из-за шампанского за завтраком (Мэдди, которой вскоре после рассвета предстоял вылет, от шампанского воздержалась). Королевна выглядела самодовольной, как кошка; она сияла, добившись успеха. Вид у нее был такой, словно ей только что вручили золотую олимпийскую медаль. Командир эскадрильи презентовал по флакону французских духов каждой оказавшейся на аэродроме женщине, включая девушку из числа местных жителей, которая прикатила на велосипеде с корзинкой, где были три дюжины яиц и шесть пинт молока для завтрака в честь успешного завершения задания. Добро пожаловать на свободу!
Свобода, ах, свобода! Даже учитывая все ограничения, светомаскировку, бомбежки, правила, повседневную жизнь, такую однообразную и скучную, стоит вам пересечь Ла-Манш в сторону Англии, и вы свободны. Как очевидно и в то же время удивительно, что во Франции нельзя жить без страха, без подозрений. Я не имею в виду прямолинейный страх гибели в огне. Я о скрытом, деморализующем страхе предательства, измены, жестокости, того, что вас заставят молчать. Здесь нельзя доверять соседу или девушке, у которой вы покупаете яйца. И это всего в двадцати одной миле от Дувра. Что вы выбрали бы для себя: неограниченный запас «Шанель № 5» или свободу?
Дурацкий вопрос, разумеется.
Рассказ подошел к неизбежному моменту, где придется поведать о себе перед самым Ормэ. Но мне не хочется.
Мне хочется просто лететь и лететь себе дальше в лунном свете. Минут на пять, а то и меньше в соседней камере стало тихо, и я уснула, в прямом смысле уснула, и мне снилось, что я лечу с Мэдди. Во сне луна была полной, но зеленой, ярко-зеленой, и я все думала: мы как в свете рампы с прожекторами цвета лайма. Но, конечно, у настоящей рампы свет белый, а не такой, как сейчас, ничего общего с цитрусом. А тут как будто ликер «Шартрез» на просвет, зеленые такие вспышки, и я не переставая гадала, как же мне удалось сбежать. У меня не осталось воспоминаний, как я выбралась из Ормэ. Но это и неважно, ведь я возвращалась домой на «пусс-моте» Мэдди, я спаслась, и подруга сидела рядом, уверенно ведя самолет, и тихие небеса полнились светом прекрасной зеленой луны.
Боже, как же я устала. Я самым натуральным образом снова сама устроила себе неприятности, и теперь меня заставили пожалеть об этом. Мне опять велели вернуться к работе, раз уж у гестаповцев пока есть кому меня сторожить. Не могу решить, хорошо это или плохо, поскольку не возражаю против бесконечного запаса бумаги, но сегодня вечером я лишилась капустного супа, а еще почти не спала в последнюю пару ночей. (Уж хоть бы ту француженку оставили наконец в покое. Она все равно никогда и ничего не скажет.)
Вот что случилось сегодня утром. Когда меня привели сюда, бедняжка фройляйн Энгель сидела за столом спиной к двери и деловито нумеровала мои бесчисленные карточки для рецептов. Я напугала ее чуть ли не до икоты, зычно взревев властным голосом человека, привыкшего к подчинению и дисциплине:
– Ахтунг, Анна Энгель! Хайль Гитлер!
Она взвилась из-за стола и выбросила вперед руку в нацистском приветствии так резво, что, наверное, чуть не вывихнула плечевой сустав. Я никогда раньше не видела ее такой побледневшей. Однако она почти сразу оправилась и нанесла мне настолько сильный удар, что сбила с ног. А когда Тибо поднял меня с пола и поставил, добавила еще удар, просто чтобы душу отвести. Ой-ой-ой, до чего же челюсть болит. Надеюсь, мне больше не придется давать никаких интервью.
До сих пор не могу решить, стоило ли оно того. Вышло по-настоящему уморительно, но, похоже, в результате на этот раз я добилась лишь совершенно неожиданного согласия между Энгель и Тибо.
Раньше я называла их Лорелом и Харди? Скорее уж Ромео и Джульетта, прах их побери. Вот как они флиртовали в эсэсовском стиле.
Она: О-о, месье Тибо, вы такой сильный и мужественный! И узлы, которые вы вяжете, так надежны.
Он: Мне совсем несложно. Посмотрите, как крепко я их затянул, ни за что не развязать. Вот попробуйте!
Она: И правда, не развязать. О-о, стяните еще туже!
Он: Chérie[32], ваше желание для меня закон.
Это мои лодыжки Тибо связывает так крепко и с таким шармом мужественности. Мои, а не лодыжки Энгель.
Она: Завтра утром мне придется снова позвать вас для этой цели.
Он: Смотрите, скрещиваете веревки вот так, делаете узел сзади…
Я: Ой! Ой!
Она: Заткнись и пиши, дерьмо шотландское.
Нет, конечно, она использовала не эти слова. Но общую идею вы уловили.
Что-то происходит. Нацисты несколько ускорили темп своих действий, и не только в отношении меня. Они прямо-таки беспощадны с французскими заключенными.
Возможно, предстоит какая-то инспекция? Визит проверяющего от таинственного босса фон Линдена, ужасного штурмбаннфюрера Фербера? (Воображение рисует рога и раздвоенный хвост.) Вероятно, шеф намерен оценить работу фон Линдена; это объяснило бы, почему тот должен привести в порядок записи. Старается выглядеть получше в глазах начальства.
А я отчаянно стараюсь привести в порядок мысли, чтобы продолжить повествование. Я очень устала и (стоит ли драматизировать?) нахожусь на грани голодного обморока. На самом деле не знаю, голод ли виноват в том, что сознание норовит ускользнуть, но я действительно очень хочу есть и чувствую головокружение (после эпизода с коньяком аспирина мне больше не дают). Возможно, от удара Энгель у меня сотрясение мозга. Чтобы перейти к следующей части своего рассказа, я сейчас составлю список.
Полеты с Мэдди
В тот день в Глазго была такая ужасная погода, что никто никуда не полетел, все там застряли. Я вернулась поездом, а Мэдди пришлось дожидаться просвета в облаках. Но с этим чертовым Глазго еще не было покончено, и мне пришлось туда вернуться в
Март – пять полетов, разных, все на юг Англии, два ночных.
Апрель —
Ох
Спецподразделение Королевских ВВС, оперативные перелеты
К месту заданий я добиралась и поездом, причем даже чаще, чем самолетом. И Мэдди, кроме меня, возила и других людей, работа которых, по всей вероятности, отличалась от моей. Но важны именно те рейсы, которые я перечислила. Пятнадцать вылетов за полгода. Мэдди подходила к секретности ответственнее меня: никогда нельзя было знать точно, о многом ли она догадывается. (Как впоследствии выяснилось, не о многом. Просто она искренне относилась к таким вещам более серьезно. В конце концов, она ведь начинала в качестве служащего со спецобязанностями.)
В ту апрельскую ночь мы должны были вернуться на тот самый аэродром, секретный, который Лунная эскадрилья использует для полетов во Францию. Теперь там базировался Джейми. Мэдди была посвящена в тамошние дела и успела стать своей: ей доверяли, ее принимали, а в тот вечер пригласили к ужину. Однако приглашение не распространялось на бедную Королевну, которую тут же увлекла прочь ее обычная свита (на самом деле в комитет по моей встрече входило всего около трех человек, включая моего кавалера, а по совместительству – охранника и главного по сосискам во фритюре коттеджа, но когда все вокруг крупнее тебя и ты не знаешь, куда вы направляетесь, возникает ощущение, будто идет целая толпа). Королевна привезла с собой небольшой дорожный чемоданчик, оставшийся у Мэдди, которая по опыту знала, что не увидит подругу по крайней мере до утра. И Мэдди пошла ужинать с пилотами.
Знаете, такое происходило нечасто, примерно раз в три месяца, и нынешний случай выделялся среди остальных благодаря присутствию Джейми. Вообще-то, ему ночью предстояло высадить и подобрать пассажиров, это называлось «операция с двумя “лизандерами”»: два пилота сажают свои самолеты на одном поле. С ними, воспользовавшись ярким лунным светом, взлетел третий самолет, по сути не принимавший участия в миссии: новый член эскадрильи совершал первый тренировочный рейс во Францию. Ему предстояло расстаться с остальными над Ла-Маншем, некоторое время в одиночку бороздить небо Франции и, не приземляясь, вернуться назад.
Этот молодой летчик (назовем его Майклом в честь младшего из сыновей семьи Дарлингов в «Питере Пэне») немного переживал за свои навигационные навыки. Как и Джейми, раньше он водил бомбардировщик, поэтому рядом с ним всегда сидел штурман и говорил, куда держать путь. Кроме того, Майкл впервые поднял в воздух «лизандер» всего месяц назад. Его товарищи, которые тоже прошли через подобное, были полны сочувствия. Но не Мэдди.
– Ты целый месяц тренировался на «лиззи», тупица! – проворчала она. – Разве этого мало? Все приборы одинаковые хоть на пикирующем бомбардировщике «барракуда», хоть на древнем «тайгер-моте», закрылки открываются автоматически. Легче легкого!
Все дружно одарили ее многозначительными взглядами.
– Ну так возьми и слетай во Францию, – буркнул Майкл.
– Я бы и слетала, если бы ты дал мне такую возможность, – завистливо парировала Мэдди (не помня в тот момент о зенитках и ночных истребителях).
– Мой тебе сове-ет, – нарочно растягивая гласные на шотландский манер, проговорил Джейми, Поббл без пальцев на ногах, – возьми эту девчушку с собой.
Мэдди показалось, будто ее ударило молнией. Она посмотрела на Джейми и увидела в его глазах знакомое, слегка безумное сияние. Ей было ясно, что лучше смолчать: либо Поббл победит и без нее, либо полет не состоится.
Остальные посмеялись и чуть-чуть поспорили. Англичанин, агент УСО, которого в эту ночь должны были высадить на континенте, затеи не одобрял. Пилоты Лунной эскадрильи, которым поневоле приходилось быть сумасшедшими сорвиголовами, обратились к своему командиру с предложением Джейми. Тот никак не мог принять решение, но главным образом потому, что Майкл в ту ночь должен был лететь самостоятельно.
– Она же сядет сзади и, значит, не будет помогать ему вести «лизандер»!
– Она сможет подсказывать, что делать. И вернуть на курс, если он собьется.
Джейми отодвинул пустую тарелку, откинулся на спинку стула, закинул руки за голову и присвистнул.
– Ого! Вы, никак, считаете, что Мэдди как пилот круче Майкла?
Все уставились на Мэдди, которая тихонько сидела в своей гражданской форме с золотыми крылышками и золотыми же полосками (к тому времени она уже была первым офицером[33]).
Вид у нее был весьма подтянутый и официальный. Единственным человеком, с которым она посмела встретиться взглядом, был агент, которого и предстояло забросить в ту ночь на задание. Он покачал головой, явно смиряя неодобрение и как бы говоря: «Если тебе так хочется, я буду молчать».
– У меня нет сомнений, что как пилот она лучше, – сказал командир эскадрильи.
– Ну и что в таком случае, ради всего святого, она делает в рядах перевозчиков? Почему гоняет туда-сюда «тайгер-моты»? Свяжитесь с этим хитроумным английским разведчиком, черт его дери, и добудьте для нее разрешение, – предложил Джейми.
Мэдди довольно взволнованно вставила:
– Не считайте это боевым вылетом. Мне просто нужна практика.
– Если вылет не боевой, – подытожил командир эскадрильи, – то и в разведку звонить незачем. Возьму ответственность на себя.
Мэдди победила. Она едва могла поверить в свою удачу.
– Только пусть наш разговор не выйдет за стены этой комнаты, – предупредил командир эскадрильи, и все прикинулись тупицами, пожимая плечами с невинным и безразличным видом. К самолету Мэдди шла рука об руку с агентом УСО. Когда они вместе поднимались на борт, члены наземной бригады с удивлением смотрели на нее.
– Майклу опять нужна помощь с навигацией? – доброжелательно спросил один из техников, помогая ей у трапа.
Втайне Мэдди полагала, что Майклу повезло избежать взбучки, как мальчишке, у которого все лицо перемазано вареньем: на его тщательно составленной карте были помечены все до единой зенитки и ориентиры маршрута в глубь Франции и обратно.
У нее самой, сидевшей в задней части самолета, карты не было, зато был великолепный обзор по обе стороны и вниз. С ее обычного места такого не увидишь, и сейчас Мэдди пользовалась возможностью и наслаждалась видом. Была у нее и работа: высматривать ночные истребители. Миновав затемненные деревни Южной Англии, самолет достиг побережья. Громадная золотая луна делала почти неотличимыми от звезд синие огни летящих впереди на задание «лизандеров»: они покачивались и мигали перед глазами Мэдди, но она точно знала, что самолеты там есть. Вот река, вот меловой карьер, вот мерцает в ночи устье реки: знакомые ориентиры. Потом впереди открылась невероятная блистающая пустота Ла-Манша, бескрайнее сияние серебристо-синей парчи. Мэдди видела внизу черные силуэты кораблей конвоев. Интересно, подумала она, сколько времени потребуется люфтваффе, чтобы их засечь?
– Ау, Майкл, – сказала она в интерком, – ты ведь не должен сопровождать ребят в глубь Франции! Тебе пора сменить направление и в одиночку двигаться к югу, так?
Раздались многочисленные проклятия, потом пилот взял себя в руки и поменял курс. Вслед за этим Мэдди услышала:
– Спасибо, дружище!
«Спасибо, дружище». Мэдди обхватила себя руками, чувствуя гордость и удовольствие. «Я одна из них, – думала она. – Я добралась до Франции. Я могла бы участвовать в миссии».
В глубине души у нее жили два щемящих назойливых страха: 1) что их могут подстрелить и 2) страх трибунала. Однако она знала, что маршрут Майкла составлен очень тщательно, в обход зениток и аэродромов, и что самый опасный момент их полета, скорее всего, уже миновал, когда они разворачивались над кораблями конвоя. Если они благополучно вернутся домой, то никакой нужды в трибунале не будет. Если же нет… что ж, в таком случае трибунал, вероятно, станет не самой большой их проблемой.
Теперь они находились над призрачно-белыми утесами Восточной Нормандии. Под крылом по левому борту петлями размотавшейся катушки серебрилась Сена. Мэдди ахнула при виде этой неожиданной красоты и внезапно обнаружила, что проливает детские слезы, сокрушаясь не только по своей осажденной Англии, но и по всей Европе. Как жизнь могла стать настолько страшной и безнадежной, как вообще до такого дошло?
На земле Франции не горели огни; она, как и Британия, была погружена во тьму. Все лампы в Европе погасли.
– Что там?! – вдруг выдохнула в интерком Мэдди.
Майкл увидел странный объект одновременно с ней, резко сменил направление и стал выписывать круги, вначале едва не войдя в штопор, но потом выровнявшись. Впереди внизу осквернял собой безупречное в остальном затемнение прямоугольник застывшего, ослепительно-белого света, пронзительного, как на какой-то жуткой ярмарке.
– По идее, тут должен находиться последний ориентир, – сказал, обращаясь к Мэдди, Майкл.
– То еще местечко. Это аэропорт? Если так, жизнь там просто кипит.
– Нет, – медленно проговорил пилот, описывая очередной круг и глядя вниз, – нет, я думаю, это концлагерь. Смотри, свет горит по периметру, на ограде. Чтобы засечь любого, кто попытается сбежать.
– Но место правильное? – с сомнением спросила Мэдди.
– А ты как думаешь? – Но в голосе Майкла звучала уверенность. Он просунул в отверстие перегородки карту с маршрутными пометками и карманный электрический фонарик. – Прикрой чем-нибудь, – попросил он. – В двадцати милях к востоку отсюда должен быть аэропорт. Я старался к нему не приближаться. Мне эскорт нафиг не нужен.
Мэдди изучала карту, прикрыв свет полой жакета. Насколько она могла судить, Майкл вышел прямехонько к цели. Освещенная ограда концлагеря почти примыкала к железнодорожному мосту через реку, от которого следовало повернуть назад. Мэдди выключила фонарик и уставилась в окно, но после яркого света мало что могла за ним разглядеть. Однако ей было ясно, что они возвращаются.
– В результате тебе не понадобилась моя помощь, – сказала она, возвращая фонарик и карту.
– Если бы ты не напомнила мне повернуть, я бы так и летел за Джейми до самого Парижа.
– Так они ушли на Париж?
– На Эйфелевой башне ему не бывать, – с завистью пробормотал Майкл, – но парочку парижских агентов он подберет, хоть и сядет довольно далеко за городом. – И уже сдержаннее добавил: – Я чертовски рад, что ты со мной. У меня мурашки по коже от этого концлагеря. Я был совершенно уверен, что нахожусь в нужном месте, а потом…
– Ты и был в нужном месте, – возразила Мэдди.
– Я чертовски рад, что ты со мной, – повторил Майкл.
Он сказал это и в третий раз, когда через два часа они приземлились в Англии. Встречая их, командир эскадрильи явно испытал огромное облегчение, однако лишь ухмыльнулся и снисходительно кивнул.
– Нормально нашли дорогу?
– Вообще без проблем, если не считать конечной точки. Там ориентир оказался рядом с громадным жутким концлагерем.
Командир эскадрильи хохотнул.
– Ну, дорогу ты все-таки нашел. В первый раз это всегда кажется удивительным, однако ты справился. Или тебе помогли?
– Он все сделал сам, – искренне сказала Мэдди. – У меня слов нет, как я благодарна, что вы разрешили мне его сопровождать.
– «Апрель в Париже»[34], а?
– Если и хуже, то ненамного. – Сердце у Мэдди болело за Париж, оккупированный, недосягаемый, далекий.
– В этом году не получится. Может, следующей весной.
Майкл направился спать, насвистывая. Эта мелодия крутилась у Мэдди в голове, пока она пробиралась по темному коттеджу. Спустя мгновение она узнала песню «Последний раз, когда я видел Париж»[35].
Комната отчетов
Было около четырех часов ночи, когда Мэдди, переполненная восторгом, прокралась в комнату, которую они делили с Королевной. Мэдди проверила затемнение, а потом зажгла свечу: ей не хотелось включать электричество, чтобы не разбудить подругу. Однако постель Королевны под аккуратным гладким покрывалом была пустой и неразобранной. В ногах стоял закрытый дорожный чемоданчик – Мэдди сама поставила его туда несколько часов назад. Чем бы ни занималась Королевна, она еще не закончила.
Мэдди надела пижаму и до подбородка натянула одеяло, до краев полная небом, лунным светом и серебряной Сеной. Заснуть она не смогла.
Королевна пришла в половину шестого. Она не боялась разбудить Мэдди и даже не проверила затемнение. Просто щелкнула выключателем верхнего света, водрузила на пустой письменный стол чемоданчик, извлекла оттуда казенную пижаму и расческу. Потом села перед зеркалом и воззрилась на свое отражение.
Мэдди тоже смотрела на него.
Королевна выглядела иначе. Волосы были по-прежнему зачесаны наверх, но не собраны в привычную высокую прическу, как накануне. Сегодня они плотно прилегали к голове, образуя тугой пучок на затылке. Королевне такая прическа не шла: вид у нее стал простоватый, лицо казалось бледнее обычного, и это ее не красило. В линии губ появилась какая-то новая жесткость, которой Мэдди никогда прежде не замечала.
Мэдди наблюдала. Королевна отложила расческу и медленно сняла форменный китель. Через миг Мэдди поняла, что подруга старается действовать осторожно и не делать резких движений, как будто у нее болят плечи. Затем она сняла и блузку.
Одна рука была покрыта синяками, которые из красных постепенно становились фиолетовыми. Их явно оставила грубая пятерня, которая крепко сжалась на предплечье Королевны и некоторое время не отпускала его. На горле и на плечах виднелись такие же метки. Несколько часов назад кто-то пытался ее задушить.
Королевна легонько коснулась горла, вытянула шею, разглядывая ущерб в маленькое зеркальце на комоде. В комнате было не слишком тепло, и через минуту-другую Королевна, вздохнув, натянула хлопчатобумажную куртку от мужской пижамы, по-прежнему двигаясь скованно. Потом встала, на этот раз без всякой осторожности, и повыдергивала из тугой прически все стальные шпильки. Резким движением тыльной стороны ладони стерла с губ бежевую помаду и внезапно стала куда больше похожа на себя, лишь выглядела несколько взъерошенной, будто только что сняла маску. Затем обернулась и увидела, что Мэдди смотрит на нее.
– Привет, – с кривой улыбкой сказала Королевна. – Не хотела тебя будить.
– Ты и не разбудила. – Мэдди ждала. Она отлично понимала: не следует спрашивать, что случилось.
– Ты видела?
Мэдди кивнула.
– Мне совсем не больно! – яростно провозгласила Королевна. – Не очень больно. Просто… тяжелая ночка выдалась. Пришлось импровизировать чуть больше обычного, играть на пределе возможностей…
Она отсутствующе полезла в карман кителя за сигаретами. Мэдди тихонько наблюдала за происходящим. Королевна села в изножье ее постели, закурила. Руки у нее слегка дрожали.
– Отгадай, куда я сегодня моталась с парнями, – предложила Мэдди.
– В паб?
– Во Францию.
Королевна резко обернулась, чтобы посмотреть на подругу, и увидела, что в глазах у той по-прежнему отражаются небо и лунный свет.
– Представляешь, во Францию! – Мэдди обхватила колени, все еще потрясенная волшебством и тревогами тайного вылета.
– Не стоило рассказывать мне, – заметила Королевна.
– Не стоило, – согласилась Мэдди. – Мне и летать-то туда не стоило. Но мы не приземлялись.
Королевна кивнула и уставилась на кончик сигареты. Мэдди никогда не видела подругу такой подавленной.
– Знаешь, как ты только что выглядела? – произнесла Мэдди. – Когда вошла с этим тугим пучком на голове, как у викторианской гувернантки, ты была похожа на…
– Eine Agentin der Nazis, – закончила за нее Королевна и сделала глубокую прерывистую затяжку.
– Что? Ах да. На немецкую шпионку. Или на то, как все представляют себе немецких шпионок. Такой четкий, пугающий образ.
– Пожалуй, я мелковата, чтобы выглядеть идеалом истинной арийки, – критически оглядывая себя, заметила Королевна. Потом снова вытянула шею, осторожно ощупала больную руку и поднесла сигарету к губам, на этот раз более уверенно.
Мэдди не спросила, что случилось. Она никогда не разменивалась на мелочи и не стала бы ловить мельтешащую у поверхности мелкую рыбешку, когда на глубине плавает тридцатифунтовый лосось.
– Чем, – тихо проговорила она, – ты на самом деле занималась?
– Неосторожные слова могут стоить жизней, – отрезала Королевна.
– Я не из болтливых, – возразила Мэдди. – Что ты делала?
– Говорила по-немецки. Ich bin eine…
– Не глупи, – попросила Мэдди. – Ты переводишь… что? И для кого?
Королевна снова повернулась к подруге и посмотрела на нее взглядом затравленного грызуна.
– Ты переводишь допросы военнопленных? Работаешь переводчицей на контрразведку?
Королевна скрылась в клубе дыма.
– Я не переводчица, – возразила она.
– Но ты сказала…
– Нет. – Королевна вдруг стала очень спокойной. – Это ты сказала. А я сказала, что говорила по-немецки. Но я не переводчица. Я следователь.
Просто анекдотично, что вы, фон Линден, до сих пор не поняли, в чем суть моей работы. А ведь я, как и вы, следователь.
И, как и вы, чертовски хороша в своем деле. Но методы у нас разные.
Я работала под псевдонимом Ева Зайлер. Это имя использовалось на протяжении всего моего обучения, мы придумали его, чтобы создать живое, дышащее альтер эго, и я к нему привыкла: так называлась моя школа, поэтому фамилия легко мне запомнилась. Нам приходилось одергивать людей, которые случайно называли меня шотландкой. Когда я говорю по-английски, мне проще изобразить оркнейское, а не германское произношение, и во время работы я прибегала именно к нему: его сложнее идентифицировать.
В самый первый день, на первом же задании – помните, в какой эйфории пребывали все на следующее утро, когда в коттедже раздавали шампанское и духи? – я вычислила двойного агента. Нацистского шпиона, который маскировался под курьера французского Сопротивления. Его уже подозревали и подтянули меня, когда он прибыл в Англию. Я поймала этого типа врасплох, когда у него закончились и силы, и адреналин в крови после долгой ночи, во время которой его вместе с остальной группой вывозили из Франции. Он был известным дамским угодником, и у него не хватило пороху сказать, что мы незнакомы, когда я бросилась ему на шею в холодной маленькой комнатушке разбора полетов, смеясь, плача и лепеча по-немецки всякую нелепицу. Помещение прослушивалось, и каждое наше слово тут же становилось известно.
Не всегда получалось так просто, но в общем и целом канва была именно такой. Большинство тех, кого я старалась расколоть, пребывали в полном отчаянии или оказывались совершенно сбиты с толку, и тут появлялась я со своим нейтральным швейцарским выговором и успокоительно формальным опросником. Многие тут же с радостью, как заколдованные, шли на сотрудничество. Однако в ту апрельскую ночь, когда Мэдди летала над Францией, все пошло наперекосяк. Человек, с которым я говорила тогда, не поверил мне. Обвинил меня в измене. Измене фатерлянду – ведь я работала на врага, на Англию. Назвал меня предательницей, коллаборационисткой, грязной английской шлюхой.
И знаете, этот придурок совершил серьезную ошибку, использовав слово «английская». Оно сделало мою ярость необыкновенно убедительной. Может, в минуту отчаяния я и считаю себя шлюхой, а в том, что я грязная, даже сомневаться не приходится, но «английская»? Нет, черт возьми, ни при каких обстоятельствах.
– Это ты предал фатерлянд, это тебя поймали! – рявкнула я ему в лицо. – И это ты предстанешь перед судом, когда вернешься в Штутгарт. – Я безошибочно узнала его акцент. – Я просто выполняю для Берлина работу связного-переводчика, – о да, именно так я и сказала, – а ты смеешь называть меня англичанкой?!
Тут-то он и бросился на меня – обычно допрашиваемых не связывают, – железной хваткой сжал мне шею и скомандовал:
– Зови на помощь!
Я могла бы от него избавиться. Меня учили защищаться на случай подобных нападений – думаю, у вас была возможность убедиться в этом во время моего ареста.
– Зачем? – все так же презрительно спросила я.
– Зови на помощь. Пусть твои хозяева-англичане тебя выручают, или я сверну тебе шею.
– Позвать англичан было бы равносильно сотрудничеству с ними, – выдохнула я холодно. – Я ни в чем на них не полагаюсь. Так что можешь свернуть мне шею, вперед.
Понимаете, за мной наблюдали, там в кухне есть такая прорезь в стене, сквозь которую все видно, так что можно было не сомневаться: если бы я попросила о помощи или не смогла себя контролировать, кто-нибудь немедленно явился бы мне на выручку. Но наблюдатели видели, что я делаю, видели, как я иду по лезвию бритвы, и скрепя сердце позволили мне выиграть это сражение самостоятельно.
И я действительно победила. Через некоторое время душитель уже валялся на полу, рыдал, вцепившись мне в ногу, и умолял его простить.
– Расскажи мне о своем задании, – велела я. – Сдай связных, а я уж сама соображу, что можно передать англичанам. Так ты раскроешься лишь перед своей соотечественницей, и враг ничего не узнает. (Вот так бесстыдно я действовала.) Расскажи мне все, и, возможно, я прощу твои угрозы меня убить.
После этого он вел себя до ужаса смущенно, и когда его исповедь закончилась, я в прямом смысле поцеловала его в лоб, мол, благословляю. Этого жалкого, мерзкого типа.
А затем все-таки позвала помощь. Но испытывала при этом не страх, а презрение и пренебрежение.
– Отличный спектакль, дорогая, – сказали мне. – У тебя прямо-таки стальные нервы, верно ведь? Первоклассное шоу, высший сорт.
Я ни звуком не намекнула, как больно мне сделал этот шпион, и никто даже не попытался проверить, не пострадала ли я. Именно стальные нервы, которые я продемонстрировала в тот вечер, стали причиной того, что шесть недель назад меня отправили во Францию.
Переодевшись (во время работы я не ношу форму королевской авиации), я забыла сделать обычную прическу. И это было ошибкой, пусть и небольшой. Мое начальство учло стальные нервы, а маленькую ошибку – нет. Начальство не заметило, что шпион причинил мне боль, не заметило, что время от времени я совершаю мелкие, но фатальные промахи.
Зато Мэдди заметила и то и другое.
Королевна потушила окурок, выключила свет, но залезла не к себе в постель, а к Мэдди. Та осторожно обняла подругу за покрытые синяками плечи, потому что ее трясло. Раньше такого не было.
– У меня гнусная работа, – шепнула Королевна. – Не то что твоя, у тебя-то настоящее благословение.
– Ее нельзя назвать благословением, – возразила Мэдди. – Каждый бомбардировщик, который я перегоняю, уходит в рейд и убивает людей. Гражданских. Таких, как мои дедушка с бабушкой. Детей. Да, сама я никого не убиваю, но это не значит, что на мне нет никакой ответственности. Я ведь и тебя вожу.
– Я тоже бомба. Белокурая, – брякнула Королевна и прыснула от собственной шутки. А потом истерически разрыдалась.
Мэдди чуть прижала подругу к себе, думая, что отпустит, когда та перестанет плакать. Но Королевна плакала так долго, что Мэдди заснула, не разжав объятий.
Не смею сказать я, как ноет душа,
Болит мое сердце о ком-то.
В постели лежу зимней ночью без сна,
Томится душа по кому-то.
О высшая сила на стражи любви,
Храни же улыбку кого-то,
Опасности все от него отведи,
Его сбереги и ко мне возврати.
С утра до вечера мы плавали в реке,
И лодкой правили, с теченьем споря,
Те времена остались вдалеке,
Теперь нас разделяют воды моря.
Давай же мы выпьем с тобой, старина,
За добрые былые времена.
Поднимем бокалы с тобой, старина,
За добрые былые времена[36].
Боже, до чего же я устала. Меня продержали тут ночь напролет, и это уже третьи сутки без сна. Ну или почти без сна. Меня охраняют одни незнакомцы; Тибо и Энгель сидят по своим норам, а фон Линден пытает девушку-француженку, которая кричит и кричит без конца.
Мне нравится писать про Мэдди. Нравится вспоминать. Нравится воспроизводить случившееся, расставлять акценты, выстраивать повествование, собирать детали воедино. Но я слишком устала. Этой ночью мне уже не написать ничего толкового. Каждый раз, когда я делаю паузу, потягиваюсь, беру новый лист бумаги или тру глаза, этот дерьмовый ублюдок, мой новый охранник, тычет мне сзади в шею горящей сигаретой. Я пишу только для того, чтобы он перестал меня жечь. Ему не прочесть ни английского, ни шотландского текста, и пока я заполняю страницу за страницей строками поэмы «Тэм О’Шентер», мне ничего не грозит. Конечно, вечно продолжать в том же духе не получится, но я знаю наизусть хренову уйму стихов Бёрнса.
Бёрнс. Ха-ха. Бёрнс не дает мне гореть[37].
Хоть повесьте меня, хоть зарежьте,
Хоть заставьте платить головой,
Все равно Охиндун будет мною сожжен,
Ведь покуда еще я живой[38].
Горит горит горит горит
О боже, те фотографии.
горит
Мэдди.
Мэдди.