Теперь он знает.
Nacht und Nebel, ночь и туман. Ева Зайлер будет гореть в аду. Ах, вот бы получить хоть намек, правильно ли я поступила. Но я не понимаю, как закончить повествование и сохранить Евину тайну. Я пообещала ему рассказать все до последней детали. И в конечном счете сложно вообразить, что моя участь, какой бы она ни была, сильно изменится, пусть даже я сдам Еву со всеми потрохами.
Поскольку позавчера я написала очень много, гауптштурмфюреру фон Линдену понадобилось время, чтобы ознакомиться с текстом; ему с Энгель (или кем-то еще) пришлось продираться через перевод уже после того, как меня прошлой ночью снова заперли в камере. Я до сих пор не до конца отоспалась после перипетий того дня и была в полной отключке, когда часа в три ночи вошел фон Линден, однако мигом проснулась, едва только засовы и замки на двери моего узилища принялись исполнять казенную партию последовательных лязгов и щелчков, которая каждый раз вызывала у меня странную смесь отчаянной надежды и леденящего страха. Случалось, я даже не просыпалась во время воздушных налетов, но звуки, с которыми отпирали дверь, заставляли меня немедленно вернуться в реальность.
Я поднялась. Прижиматься спиной к стене бессмысленно, и я давно уже не переживаю за свою прическу. Но внутренний Уоллес до сих пор побуждает меня встречать врага стоя.
Конечно, это был фон Линден. Я чуть не написала «как обычно», ведь теперь он частенько заглядывает ко мне после работы поболтать о немецкой литературе. Думаю, это единственное послабление в строгом режиме дня ф. Л. – обсудить со мной на сон грядущий «Парцифаля»[42], чтобы отвлечься от рек крови, брызги которой пятнают серебристые нашивки его черного воротничка. Когда он стоит у входа в камеру и спрашивает моего мнения о Гегеле или Шлегеле, я не смею не уделить разговору должного внимания (хоть и считаю, что фон Линдену стоило бы посерьезнее отнестись к современным писателям вроде Гессе и Манна. Его ученикам в Берлине наверняка придется по вкусу роман «Нарцисс и Златоуст»!).
Так что этот визит не стал полной неожиданностью, вот только прошлой ночью все происходило не как обычно: фон Линден прямо-таки сиял. Лицо оживлено, румянец, руки сцеплены за спиной, чтобы я не увидела, как они подрагивают (и, возможно, чтобы спрятать кольцо – я разбираюсь в подобных тактиках). Он широко открыл дверь, чтобы камеру осветили горящие в допросной электрические лампочки, и недоверчиво произнес:
– Ева Зайлер? – Он только что узнал мой псевдоним и теперь обвиняющим тоном заявил: – Это ложь!
Зачем, прах его побери, мне лгать? Я и есть Ева Зайлер. Хотя на самом деле и нет, ха-ха.
Знаете, я была действительно потрясена, узнав, что он обо мне слышал, что ему, похоже, известно, кто такая Ева Зайлер. Бьюсь об заклад, все дело в недоумке Курте Кифере, который проболтался о ней, когда вернулся в Париж и стал похваляться своими достижениями. Я предупреждала начальство, что ему не хватит ума стать двойным агентом.
Мне кажется, Ева действительно неплохо добывала из гансов информацию, которую те предпочли бы не сливать британцам, и, может, даже стала одной из многочисленных заноз в заднице фюрера. Но я не догадывалась, что фон Линден может о ней знать, иначе упомянула бы эту дамочку раньше. Так или иначе, теперь я не стала мешкать – так уж я работаю. И у меня отлично получается. Дайте мне намек, один-единственный намек, и я им воспользуюсь. А тебе, приятель, не поздоровится.
Я сгребла волосы назад и подобрала их на манер прически вроде тех, что обычно носят строгие школьные директрисы. Придерживая пучок одной рукой, расправила плечи и свела пятки вместе. Даже если собеседник выше ростом, но стоит на некотором расстоянии от вас, все равно можно смотреть на него словно бы сверху вниз с презрительной усмешкой на лице. Я холодно сказала по-немецки:
– По какой причине мне вдруг понадобилось бы выдавать себя за берлинского связного в Лондоне?
– А доказательства? У вас нет никаких подтверждающих документов! – задохнулся он. – Вас поймали с бумагами на имя Маргарет Бродатт, но вы не она, так с какой стати вам вдруг оказаться Евой Зайлер?
Вряд ли он знал, к кому обращается в этот момент: ко мне или к Еве. (Характер работы фон Линдена таков, что ему тоже приходится страдать от постоянного недосыпания.)
– Документы на имя Евы Зайлер в любом случае поддельные, – заметила я. – Они ничего не докажут.
Я сделала короткую паузу, сосчитав до трех, и двинулась на него. Сделала всего два малюсеньких шажка – просто чтобы он почувствовал, как я приближаюсь. Нас по-прежнему разделяло около метра: достаточное расстояние, чтобы он не мог воспользоваться преимуществами более высокого роста. Потом я сделала еще шажок, наконец давая ему эти преимущества. Перестала удерживать в кулаке волосы, взглянула на него снизу вверх глазами лани, растрепанная и женственная, воплощенная беззащитность. И спросила по-немецки, словно вопрос только что пришел мне в голову:
– Как зовут вашу дочь? – Я постаралась, чтобы в голосе звучали интерес и сочувствие.
– Изольда, – захваченный врасплох, ответил ф. Л. тихо и покраснел как помидор.
Я заставила его утратить бдительность, и он это понял. Очень хотелось рассмеяться, но я взяла себя в руки и воскликнула:
– Мне не нужны бумаги! Не нужны доказательства! Я обхожусь без пыток электричеством, без ледяной воды, кислоты, не угрожаю людям керосином! Я всего лишь задаю вопросы, и мне на них отвечают! Какие еще нужны доказательства после того, как вы назвали мне дорогое вам имя Изольда? Я просто радистка.
– Сядьте! – скомандовал фон Линден.
– Как Изольда относится к тому, что вы делаете на войне? – спросила я.
Он приблизился еще на один, последний шаг и теперь возвышался надо мной.
– Я сказал: сядьте.
Вид у него действительно был пугающий, а я жутко устала от наказаний за бесконечные мелкие акты неповиновения, поэтому послушно села, дрожа и ожидая какой-нибудь физической жестокости, хотя сам фон Линден ни разу меня и пальцем не тронул. Пытаясь создать иллюзию защищенности, я намотала на шею пуховое одеяло.
– Изольда не имеет отношения к тому, что я делаю на войне, – сказал фон Линден. И вдруг тихонько пропел: – Isolde noch im Reich der Sonne! Im Tagesschimmer noch Isolde!.. Sie zu sehen, welch Verlangen!
(«Изольда все еще в царстве солнца, в мерцающем свете дня. Изольда – как же давно хочу ее увидеть я!» – это Вагнер, одна из арий умирающего Тристана. Целиком мне ее не вспомнить.)
У него чистый, чуть носовой тенор, очень красивый. Это больнее пощечины – увидеть парадоксы его жизни. И моей, МОЕЙ жизни: Изольда в царстве солнца и свете дня, а меня тем временем душат ночь и туман, и это ужасно несправедливо, все вокруг несправедливо и хаотично: я тут, а Изольда в Швейцарии, Энгель не дали коньяка, а Джейми лишился пальцев на ногах. И Мэдди, ах, милая Мэдди,
МЭДДИ
Я натянула на голову одеяло из гагачьего пуха и разрыдалась у ног фон Линдена.
Он внезапно замолчал. Наклонился и осторожно, не касаясь меня, убрал одеяло с моей головы.
– Ева Зайлер, – выдохнул он. – Вы могли бы избежать множества страданий, если бы назвали свое имя раньше.
– Но тогда я не смогла бы все это записать, – всхлипнула я. – Так что оно того стоило.
– И для меня тоже.
(Должно быть, поймать Еву Зайлер – большая удача! Мой тюремщик думал, будто выудил из речки очередную заурядную форель, но оказалось, что с его крючка пытается сорваться лосось добрых тридцати фунтов весом. Может, фон Линден надеется на повышение.)
– Все это окупится. – Он выпрямился и церемонно склонил голову. Выглядело почти как поклон. А затем вежливо сказал по-французски: – Je vous souhaite une bonne nuit.
И я снова порадовала его своим изумлением, после чего он захлопнул за собой дверь.
Получается, что гауптштурмфюрер прочел Веркора, «Le Silence de la Mer», «Молчание моря», книгу французского Сопротивления, – по моей рекомендации! А как еще прикажете такое объяснить?
Из-за этого у него могут быть неприятности. Он ставит меня в тупик. Но, думаю, это у нас взаимно.
На этот раз я помню, на чем прервалась, помню совершенно точно. Знаю, где оставила нас всех. Где оставила Мэдди.
Перед вылетом четыре разных человека в очередной раз проверили наши продуктовые карточки, парашюты и документы. Проинструктировали Мэдди, поставили ее в известность, кого нужно забрать во Франции, проглядели карты и маршруты, дали позывной для радиосвязи (разумеется, «Венди»).
Сержант полиции попытался всучить ей револьвер, который полагался всем отправляющимся во Францию пилотам. Просто на всякий случай, успокоил сержант, но Мэдди отказалась.
– Я ведь не военный летчик, – сказала она, – а гражданский. По международным соглашениям гражданским лицам не полагается иметь при себе оружие.
Тогда вместо револьвера сержант вдруг дал ей авторучку – совершенно замечательную вещь под названием «этерпен», которая не течет и не требует заправки, а все написанное ею высыхает моментально. Сержант рассказал, что для королевской военной авиации было заказано тридцать тысяч таких ручек, чтобы делать в воздухе навигационные расчеты. Некий летчик, недавно тайно вывезенный из Франции, в знак благодарности отдал одну из них Питеру, тот передал сержанту, а уж сержант – Мэдди. И попросил, когда задание будет выполнено, отдать ручку кому-нибудь еще. Мы очень ему понравились.
Мэдди была до смешного довольна новой ручкой. (Тогда я не понимала, почему ее так радует бесконечный запас мигом сохнущих чернил, а теперь понимаю.) Еще ей понравилась идея передать ручку дальше, когда операция будет благополучно завершена: этакая вариация принципа попутки. Мэдди шепотом призналась своей пассажирке:
– Я все равно понятия не имею, как обращаться с револьвером.
Тут она немного лукавила, ведь во время второй или третьей поездки Мэдди в Крейг-Касл Джейми взял ее с собой на охоту, и она подстрелила из винтовки Королевны даже не одного, а двух фазанов. Но Мэдди принадлежит… или принадлежала?.. Ох, конечно же, принадлежала. Мэдди принадлежала к числу скромников.