У меня пятнадцать минут.
Нас с избитой француженкой провели через подвалы в маленький мощеный дворик, где, наверное, раньше была прачечная отеля. Француженка шла гордо, хоть и хромала, ее миниатюрные красивые босые ноги были изранены, белое распухшее лицо покрывали синяки, и она не обращала на меня никакого внимания. Нас привязали друг к другу, запястье к запястью. Под открытым небом посреди крошечного каменного пятачка стояла гильотина. Так обычно казнят шпионок в Берлине.
Нам пришлось ждать, пока шли какие-то приготовления – вот открыли выходящие в переулок ворота, чтобы шокировать и развлечь прохожих, потом установили и закрепили лезвие и тросы, ну и так далее. Не знаю, как работает механизм гильотины. Ее явно недавно использовали по назначению, на лезвии все еще виднелась кровь. Мы с француженкой будто онемели, стояли, связанные между собой, и я думала: «Меня заставят смотреть на казнь. Убьют эту девушку первой и заставят меня наблюдать за происходящим. А потом убьют и меня».
Я знала, ей тоже это ясно, но, конечно, она не смотрела на меня и не заговаривала со мной, хотя тыльные стороны наших ладоней соприкасались.
Пять минут.
Я сказала ей свое имя. Она не ответила.
Веревку, которой мы были связаны между собой, перерезали. Француженку потащили вперед, и я смотрела – не отводила взгляд от ее лица. Это все, что я могла сделать.
Она окликнула меня как раз перед тем, как ее поставили на колени.
– Меня зовут Мари.
Не верю, что все еще жива; меня приволокли обратно за тот же самый стол и заставили снова взяться за карандаш. Только теперь напротив меня сидит сам фон Линден, а не Э. или Т. Он смотрит на меня, как я его не так давно просила.
Когда я тру глаза, на костяшках пальцев остается кровь Мари, она все еще красная и свежая.
Я спросила у ф. Л., можно ли мне это записать перед тем, как я продолжу обычную дневную работу. Он ответил, что я слишком вдаюсь в детали происходящего со мной здесь и все это очень интересно, но не по теме. Поэтому на рассказ о случившемся он дал мне всего пятнадцать минут. И ведет отсчет.
Осталась минута. Мне хотелось бы поведать о Мари больше, отдать ей должное, сделать для нее нечто более существенное, но я смогла всего лишь сказать ей свое бесполезное имя.
После своего вчерашнего фиаско я думаю, что Мари убили именно для того, чтобы запугать меня и выбить признание во лжи. Это я виновата в ее смерти – сбылся один из моих худших страхов.
Но я им не лгала.
Фон Линден говорит мне:
– Стоп.
Он откидывается на спинку стула и спокойно смотрит на меня. Фенол по-прежнему стоит там, где Энгель его оставила, но я сомневаюсь, что его пустят в дело. Я велела фон Линдену смотреть на меня, и он смотрит.
– Пишите, маленькая Шахерезада, – произносит он. Это приказ. – Расскажите о ваших последних минутах в воздухе. Закончите историю.
Кровь Мари у меня на руках, в прямом и в переносном смысле. Пора заканчивать.
– Скажешь, когда прыгать, – попросила Королевна. – Когда будет пора.
– Скажу.
Маленькая рука так и сжимала плечо летчицы, пока они набирали высоту. Мэдди взглянула на огни далеко внизу – три сияющие точки манили, притягивали, звали к себе – и решила все же попробовать приземлиться. Но не с пассажиркой на борту, не рискуя чужой жизнью, не подвергая опасности другого человека.
– Ладно, – сказала она, – теперь можно прыгать. Снаружи немного ветрено, так что следи за огнями и постарайся приземлиться между ними. Тебя там ждут. Знаешь, как из самолета выбраться?
Королевна сжала плечо подруги.
– И лучше поторопись, – добавила та, – пока наш расчудесный самолет не взлетел еще выше.
– Поцелуй меня, Харди, – сказала Королевна.
Мэдди издала полувсхлип-полусмешок. Склонила голову к холодной руке на своем плече и запечатлела на ней теплый поцелуй. Маленькие пальцы черкнули по щеке, последний раз сжали плечо и пропали за переборкой.
Потом стало слышно, как открывается купол задней кабины. Мэдди почувствовала легкое смещение центра тяжести самолета, когда его вес изменился. И дальше она летела одна.
Ормэ, 28.XI.43, Дж. Б.-С.
Знаете, у Марии Стюарт (бабушка которой, так уж вышло, была француженкой, как и моя бабушка – как, впрочем, и ее, бабушкина, мать), – так вот, у Марии, королевы Шотландии, был песик, скай-терьер, очень ей преданный. Через несколько мгновений после того, как ее казнили, свидетели увидели, как юбки казненной зашевелились, как будто обезглавленное тело пытается подняться. Но оказалось, что это тот самый песик, которого королева тайно протащила с собой на помост с плахой. Считается, что перед лицом неминуемого Мария Стюарт повела себя благородно и отважно (и надела алую сорочку, что наводило на мысль о мученической кончине), но, думаю, ей не удалось бы вести себя так стойко, не ощущая кожей теплой шелковистой шерстки своего скай-терьера, который втайне от всех прижимался к ее ногам.
Мне разрешили потратить последние три дня на то, чтобы перечитать и перепроверить все написанное. Это разумно, и рассказ у меня получился почти хороший.
Впрочем, фройляйн Энгель наверняка будет разочарована, ведь у моей истории нет настоящего, правильного финала. Жаль, но тут уж ничего не поделаешь. Она тоже видела те фотографии; какой смысл придумывать что-то обнадеживающее и бунтарское, если от меня ждут правды. Но, положа руку на сердце, Анна Энгель, разве вы не предпочли бы, чтоб у Мэдди была, как говорят янки, мягкая посадочка с последующим благополучным возвращением в Англию? Потому что это был бы счастливый конец, подходящий конец приключенческой истории для хороших девочек.
Мне не удается сложить плоды своих трудов ровной стопкой, ведь я исписала груды листов разной ширины, длины и толщины. Мне нравится мелодия для флейты – в конце я писала на нотах. С ней я обращалась очень бережно. Конечно, пришлось использовать обе стороны, и там, где ноты, тоже, но я почти не нажимала на карандаш и писала только в пробелах между линейками: вдруг когда-нибудь кто-то захочет вновь сыграть эту музыку. Конечно, это будет не Эсфирь Леви, которая ее записала и чьим классически еврейским именем, взятым прямиком из Библии, аккуратно надписана верхняя часть каждого листа; не настолько я тупа, чтобы вообразить, будто Эсфирь сможет снова увидеть свои ноты, где бы она сейчас ни находилась. Но, может, произведение исполнит кто-то другой. Когда прекратятся бомбежки.
Когда ветер переменится и все пойдет иначе. А это непременно произойдет.
Перечитывая историю целиком, я заметила одну штуку, на которую не обратил внимания даже гауптштурмфюрер фон Линден: хотя я писала три недели, нигде, ни в одном месте, не упомянуто мое полное имя. Все вы знаете, как меня зовут, но, скорее всего, целиком мое имя вам неизвестно, поэтому сейчас я намерена сообщить его: пусть останется тут во всей своей претенциозной красе. Когда я была маленькой, мне нравилось писать его, и сейчас вы поймете, что для ребенка это весьма непростое дело.
Джулия Линдси Маккензи Уоллес Бофорт-Стюарт.
Так сказано в моих настоящих документах, которых у вас нет. Отчасти мое имя – само по себе вызов фюреру, оно куда более героическое, чем я заслуживаю, и мне по-прежнему доставляет удовольствие его писать, поэтому я сделаю это снова, напишу его, как, бывало, писала в своих бальных карточках: Джулия Линдси Маккензи Уоллес Бофорт-Стюарт.
Но я никогда не думаю о себе как о леди Джулии. Для себя я просто Джули, и все.
Я не Шотландочка. Не Ева. Не Королевна. Я отзывалась на каждое из трех имен, но никогда не представлялась ни одним из них. И до чего же в последние семь недель я ненавидела быть «летным офицером Бофорт-Стюарт»! Так обычно называет меня гауптштурмфюрер фон Линден, очень вежливо и официально: «Итак, летный офицер Бофорт-Стюарт, вы сегодня проявили готовность к сотрудничеству, поэтому, если вы в должной мере утолили жажду, давайте перейдем к ключам от третьего шифра. Пожалуйста, будьте внимательны, летный офицер Бофорт-Стюарт, чтобы избавить нас от необходимости выкалывать вам глаз раскаленной кочергой. Не может ли кто-нибудь разобраться с замаранными подштанниками летного офицера Бофорт-Стюарт, прежде чем ее уведут обратно в камеру?»
Так что, хоть это и моя фамилия, я не думаю о себе ни как о летном офицере Бофорт-Стюарт, ни как о Шахерезаде – этим прозвищем меня тоже наградил фон Линден.
Я – Джули.
Так зовут меня братья, так всегда называла меня Мэдди, и так я сама себя называю. Это имя я сказала и Мари.
Боже мой, если сейчас я прекращу писать, у меня заберут все эти бумаги до последнего листка: и пожелтевшие карточки для кулинарных рецептов, и бланки докторских рецептов, и тисненые фирменные листы отеля «Шато де Бордо», и ноты для флейты. И тогда мне не останется ничего, кроме как ждать решения фон Линдена. У Марии Стюарт был ее скай-терьер, но чем утешиться перед казнью мне? Чем утешиться всем нам – Мари, Мэдди, кухонной прислуге, укравшей вилок капусты, флейтистке, еврейскому врачу – в одиночестве перед лицом гильотины, или в небе, или в душном товарном вагоне?
И почему все так заканчивается? Почему?
Я всего лишь купила себе немного времени, чтобы написать все это, ничего более. На самом деле я не сообщила никому ничего полезного. Просто поведала историю.
Однако это правдивая история. Разве не смешно? Меня забросили во Францию, потому что я отлично умею лгать. Но я рассказала правду.
Мне даже вспомнились кое-какие воодушевляющие последние слова, которые я приберегла для финала. Это знаменитое высказывание Эдит Кэвелл, британской медсестры, которая во время Первой мировой войны тайно вывезла из Бельгии двести пленных солдат союзнических войск. Немцы схватили ее и расстреляли за измену. Неподалеку от Трафальгарской площади героической медсестре установили на редкость уродливый памятник; я обратила на него внимание, когда в последний раз была в Лондоне («Последний раз, когда я видел Лондон»). На постаменте выгравированы ее последние слова: «Одного патриотизма недостаточно – я не должна испытывать ни к кому ни ненависти, ни злобы».