– Я не Верити!
Не слишком полезная информация, но именно это я и выпалила.
Смятение, ад и пистолет, приставленный к голове. Как ни печально, придется признаться: после того как меня впервые в жизни подбили в воздухе на самолете, за штурвал которого, вероятно, не следовало и садиться, пистолет у виска меня доконал, и я разрыдалась.
– Не Верити? Черт, а кто же вы тогда?
– Киттихок, – всхлипнула я. – Мой позывной – Киттихок. Первый офицер ВСВТ.
– Киттихок, господи боже мой! – воскликнул британский агент. – Вы доставили меня в аэропорт спецподразделения ВВС в ту ночь, когда меня забросили во Францию. – Поль объяснил все это по-французски своим товарищам, потом обернулся ко мне: – Но мы ждали Питера.
– Он разбился сегодня днем на машине. Я не должна…
Он зажал мне рот большой перепачканной ладонью со словами:
– Не говорите ничего, что может вас скомпрометировать.
Я снова разревелась.
– Что произошло? – спросил Поль.
– Зениткой зацепило над Анже, – хлюпнула носом я. Слезы – моя обычная реакция на обстрел, просто в этот раз она запоздала на полтора часа. – Мне подбили хвост, лопнул трос хвостового стабилизатора и, наверное, один из штурвальных тросов. Чтобы сбить возгорание, пришлось нырнуть вниз, бедную Джу… то есть Верити в задней части кабины тряхнуло так, что она потеряла сознание, а на последнем отрезке я отчаянно боролась с рулем, даже на карту не посмотреть было… – Я бормотала, задыхаясь от рыданий. Ужасно стыдно.
– Тебя подбили?!
Их это потрясло. То есть, как потом выяснилось, связных поразил не сам факт того, что меня подстрелили, на них произвело впечатление, что мне удалось не сгореть вместе с самолетом над Анже и благополучно доставить им пятьсот фунтов взрывчатки. На самом деле я не заслуживала их восхищения. Единственная причина, по которой я не погибла в пламени неподалеку от Анже, заключается в том, что мне было известно: в задней кабине сидит Джули. Мне ни за что не хватило бы присутствия духа, чтобы сбить огонь, если бы я не старалась спасти ей жизнь.
– Боюсь, твой самолет придется уничтожить, – сказал затем Поль.
Вначале я не поняла, что он имеет в виду. Вроде бы я и так блестяще справилась с этой задачей и сделала для уничтожения «лиззи» все возможное.
– Мы не сможем больше использовать эту площадку, – пояснил Поль. – Очень жаль. Однако…
Они застрелили немецкого часового.
Вот такое действительно нельзя писать.
Ну и ладно. Потом возьму и сожгу эту страницу. Просто, если не делать записи, не получается внятно мыслить.
Они застрелили немецкого часового. Тот прикатил на велосипеде в самый неподходящий момент, когда подготовка посадочных огней была в разгаре. Некоторое время он наблюдал за происходящим и, как потом выяснилось, делал записи, а когда его заметили, стал изо всех сил крутить педали. Перехватить его не удалось ни бегом, ни на велосипедах (добираться до них было слишком долго, вовремя не успеть), и потому английский агент в него выстрелил. Просто взял и пальнул. Велосипед часового пришелся очень кстати, а вот тело, от которого надо было избавиться, сулило неприятности.
Так что подбитая «лиззи» с живым пилотом стала Божьим даром. Самолет все равно предстояло раскурочить, чтобы казалось, будто он не приземлился, а разбился. Хотите верьте, хотите нет, но подпольщики переодели мертвеца в мой форменный китель и брюки, а потом запихнули в кабину. Брюки, правда, пришлось подрезать по боковым швам, чтобы натянуть на бедного ублюдка, и застегнуться они на нем не застегнулись, настолько он был крупнее меня. На это ушло какое-то время, а от меня было мало толку, я просто сидела на краю поля в трусах и фуфайке, натянув сверху позаимствованные свитер и плащ. Митрайет, одолжившая мне свой свитер, должно быть, мерзла, ведь под пальто у нее оказалась только нарядная блузочка. Ботинки у меня тоже забрали, и это разбило мне сердце. А остальное мое снаряжение британского пилота, за исключением летной сумки, было уничтожено: и шлем, и парашют, и все прочее. Даже противогаз. По нему вот уж точно не буду скучать! Последние четыре года он только бесполезно болтался в сумке за плечом, как бескрылый альбатрос цвета хаки, и занимал кучу места. И надевала я его только на тренировках, а так он не пригодился мне ни разу.
Теперь я жалею, что не обучилась стенографии: сейчас этот навык пришелся бы очень кстати. Я умудрилась уместить отчет всего на трех страничках пилотского блокнота, таким убористым почерком писала. Если никто не сможет разобрать, о чем тут вообще речь, оно только к лучшему.
Подготовка к тому, чтобы взорвать самолет, заняла много времени. Всем пришлось изрядно побегать туда-сюда в лунном свете. Допустим, подпольщики понимали, что делают, но я не имела об этом ни малейшего представления, и пользы от меня в тот момент не было никакой. К тому же голова жутко болела, я волновалась за Джули и не могла понять, почему бы этот чертов самолет просто не поджечь, да и дело с концом. Но оказалось, что, помимо трупа, предстояло избавиться еще от изрядного количества оборудования (полудюжины неработающих раций, с которых сняли все, что еще могло пригодиться, плюс пары устаревших, никому больше не нужных моделей). Кого-то послали забрать все это барахло из тайника, гонцы уехали на велосипедах, а вернулись с подводами. Тайником служил сарай, в котором я сейчас прячусь. Фермер, его хозяин, присовокупил старый граммофон без раструба, неисправную пишущую машинку в картонном чехле и инкубатор с обрывками проводов, слишком короткими, чтобы ими можно было хоть что-то присоединить. Должно было выглядеть так, будто самолет был под завязку загружен передатчиками. Митрайет, дочка фермера, единственная, кроме меня, девушка в этой компании, очень веселилась, что «лиззи» набивают мусором.
– Onze radios! – беспрерывно бормотала она себе под нос и хихикала. – Onze radios!
Это значит, одиннадцать раций. И конечно, это шутка, потому что вряд ли мы отправили бы во Францию одним махом рации в таком количестве. Ведь к каждой полагается оператор, а у каждого оператора есть свой шифр и своя частота, на которой ведется передача.
Это озадачит нацистов, когда они станут исследовать обломки.
Пятьсот фунтов взрывчатки увезли на запряженной лошадьми повозке. Потребовалось время, чтобы собрать все до последней коробки, ведь кое-что вывалилось из поврежденного фюзеляжа и задней кабины, купол которой Джули, конечно, закрыть не смогла. Но она проделала отличную работу, привязав бо́льшую часть груза. Все происходило исключительно при свете луны, поскольку никто не осмелился зажечь фонари: комендантский час уже начался, и все ужасно нервничали. Я приземлилась после часа ночи, и примерно час ушел на подготовку уничтожения «лизандера».
Не могу сказать, что чувствую себя в полной безопасности среди бойцов Сопротивления, но они, без сомнения, смекалистые. Как только рации, настоящие и поддельные, были загружены, а мертвый немец помещен в кабину, подпольщики открыли баки; самолет торчал из земли почти вертикально, и топливо просто вытекло из них. Потом его подожгли при помощи небольшого количества взрывчатки и провода. Легче легкого! Получился замечательный костер.
Пожалуй, было около трех часов ночи, когда самолет Питера заполыхал, а мы поспешили прочь с посадочной площадки. Ехать пришлось в телеге, а поскольку у меня больше не было ни брюк, ни обуви, я укрылась одним из мешков, в котором привезли передатчики. Он провонял луком и коровником. Потом при помощи самодельных лестниц я забралась на замаскированный чердак, который находится над основным чердаком сарая. Тут я теперь и прячусь. Это тайник под самым козырьком крыши. В самой его середине можно даже сидеть. Клаустрофобия у меня пока не началась. Похоже, почти вся моя жизнь проходит в крошечных, тесных закутках. Если лечь, я могу преотлично вытянуться. Можно представить, что дело происходит в задней части «фокс-мота», – там такая же холодина. Самое неловкое тут – это мытье, стирка и всякое в том же духе: воду и грязное исподнее приходится таскать вверх-вниз по приставным лестницам.
Не могу придумать, что еще рассказать о крушении. Меня одели, накормили и спрятали. Это очень благородно, учитывая, что в случае моего обнаружения всех моих спасителей расстреляют. Я просто ходячий риск, я опасна для себя самой и для всех, кто рядом, – возможно, единственная летчица союзников, сбитая за пределами России. Я видела листовки. За пойманного авиатора или парашютиста полагается награда в десять тысяч франков, которая «может быть увеличена в зависимости от обстоятельств». Эти самые обстоятельства совершенно точно подразумевают девушку, которая может сообщить люфтваффе координаты Лунной эскадрильи.
Меня пугает еще кое-что. Возможно, никто и не догадается, если я не скажу свое настоящее имя, но ведь я еврейка. Да, я ходила в гимназию при англиканской церкви, мы даже по праздникам не ели ничего кошерного, и из всей семьи лишь дедушка изредка посещал синагогу. Но от этого я не перестаю быть Бродатт. Гитлер вряд ли простит меня на том основании, что я не религиозна.
Лучше об этом не думать.
Первые полтора дня я не думала вообще ни о чем. Проспала больше суток как убитая, и это только к добру, потому что в тот день ферму буквально наводнили немецкие солдаты. Место крушения самолета два дня находится в оцеплении, пожарище засняли под всевозможными углами, в том числе с воздуха, внимательно изучили все обломки. Впрочем, оцепление не сняли до сих пор: возможно, иначе трудно отгонять стервятников-мальчишек, которые охотятся за сувенирами от королевских ВВС. А во Франции это хобби куда опаснее, чем на моей родине.
У меня продолжаются жуткие боли – они не от удара о землю, а оттого, что пришлось весь последний час полета удерживать чертов самолет в горизонтальной плоскости. Каждая мышца на руках от кончиков пальцев до плеч горит огнем, ноет даже спина. Как будто я с тиграми врукопашную сражалась. Так что, если честно, ничего не имею против отдыха. Мне никогда не удается почувствовать себя полностью отдохнувшей, даже в выходные. Дай мне волю, неделю просплю.