Жаль, что я не писательница. Мне бы хотелось найти слова, чтобы описать густую смесь страха и скуки, которая царила у меня в душе последние десять суток. Эти дни кажутся бесконечными. Наверное, заключенные в тюрьме чувствуют что-то похожее. Но ждать приговора – не то же самое, что ждать казни, поэтому у меня есть надежда. Хотя существует и вероятность того, что все закончится смертью. Вполне реальная вероятность.
Между тем дни мои даже тоскливее, чем будни фабричной работницы, которая бесконечно заряжает шпульки: делать совершенно нечего, только сосать холодные пальцы, как делал в Северном море Джейми, да волноваться. Я к такому не привыкла. Всегда была чем-то занята, что-то делала. И не знаю, как занять одну только голову, не подключая остальное. Когда дождь лил так, что о полетах даже мечтать нельзя было, остальные девчонки в Мейдсенде давали храпака, вязали или делали маникюр. Мне одного вязания всегда было мало. Скучища жуткая, и никогда не хватает терпения на что-то более существенное, чем носки или варежки. Поэтому обычно все заканчивалось тем, что я брала велосипед и ехала исследовать какие-нибудь новые места.
Вспомнилась велосипедная авантюра, во время которой я рассказала Джули обо всех своих страхах. Теперь они кажутся такими банальными! Мгновенный внезапный испуг от взрывающихся бомб не сравнится с бесконечным, пробирающим до костей ужасом, когда ждешь, что тебя в любой момент могут обнаружить и схватить. Он никогда не исчезает, не отпускает, нельзя дождаться сирены, возвещающей конец тревоги. И все время слегка подташнивает от осознания, что самое страшное может произойти в любой момент.
Я сказала, что боюсь холода. Он действительно сильно осложняет жизнь, но… на самом деле бояться тут нечего, правда же? Назвать десять вещей, которые сейчас пугают меня по-настоящему?
1) Пожар.
Пожар, а не холод и не темнота. Внизу, под сеном, на полу сарая по-прежнему лежит громадное количество взрывчатки. Иногда от нее идет очень сильный запах: примерно так же пахнет марципан. Я ни на минуту не забываю, что взрывчатка там. Если какой-нибудь немец сунет сюда нос, то почти наверняка унюхает неладное.
Хотите верьте, хотите нет, но мне то и дело снится, как я делаю глазурь для фруктовых тортов.
2) Если бомба упадет на дом бабушки с дедушкой. Это не изменилось.
3) Если Джейми окажется под обстрелом. На самом деле я стала гораздо сильнее беспокоиться о нем, когда чуть больше узнала, с чем ему приходится сталкиваться.
4) Новый пункт в списке: нацистский концентрационный лагерь. Не знаю ни одного названия, и где они находятся, тоже не знаю, просто никогда не вникала в это. Концлагеря никогда не казались мне чем-то реальным, наверное, потому, что дедушка вечно разглагольствовал о страшных историях про тамошние порядки, которые почерпнул в «Гардиан». Однако понимание того, что я, вполне возможно, могу угодить в один из них, пугает куда сильнее любых статей. Если меня поймают и не расстреляют сразу же, то пришьют мне на одежду желтую звезду, отправят в одно из этих ужасных мест, и никто никогда не узнает, что со мной сталось.
5) ВОЕННЫЙ ТРИБУНАЛ.
Пытаюсь вспомнить, о каких еще страхах рассказывала Джули. Большинство из тех, что мы вспомнили в первый раз, когда сидели в столовой, просто дурость какая-то. Страх состариться! Даже стыдно от такой мысли. А вот те, о которых я рассказывала во время нашей вылазки на велосипедах, посерьезнее. Собаки. Ага, и еще поэтому вспомнилось:
6) Поль. Мне пришлось гнать его с чердака, целясь в него из револьвера, причем это был его же револьвер, который Поль лично дал мне и которым научил пользоваться. Может, я перестаралась, когда взяла его на мушку. Но он действительно средь бела дня приперся в одиночестве ко мне наверх, и никто из семьи фермера об этом понятия не имел. Уже сам по себе тревожный знак. Хозяева фермы очень внимательно следят за тем, кто приходит и уходит, и нужно, чтобы они доверяли Полю. Думаю, он явился просто за поцелуйчиками и объятиями и ретировался с весьма разобиженным видом, а я осталась, испытывая одновременно стыд, чувство вины и желание хорошенько отмыться.
Меня очень испугало случившееся, но не сразу, пока Поль ко мне лез, а потом, когда нашлось время подумать. Если Поль – или кто-то другой – попытается навязаться мне со своими хотелками, бежать будет некуда. И позвать на помощь я тоже не смогу. Придется сдаться без боя, иначе появляется риск обнаружить себя перед нацистами.
Я почти всю ночь лежала без сна, психовала и сжимала в руке клятый пистолет Поля, прислонив ухо к люку в полу, чтобы услышать, если он попытается вернуться под покровом темноты и снова начнет ко мне приставать. Можно подумать, по ночам у него нет более важных дел! Когда я наконец заснула, мне приснилось, что в люк чердака ломится немецкий солдат. И когда он залезает в мою клетушку, я стреляю прямо ему в лицо. Задыхаясь от ужаса, я просыпалась, потом снова проваливалась в забытье, и кошмарный сон повторялся снова и снова, по меньшей мере раза три подряд. И я снова и снова думала, что в прошлый раз вторжение немца мне просто привиделось, но уж СЕЙЧАС-ТО все происходит на самом деле.
Когда Митрайет принесла завтрак, состоящий из хлеба, лука и жуткой жижи, которая сходит тут за кофе, я не сдержалась и вывалила на нее свои беды. Конечно, по-английски. А под конец разразилась слезами. Она посочувствовала, но явно была в замешательстве. Не знаю уж, что там до нее дошло из моего рассказа, и вряд ли ей удастся хоть чем-то мне помочь.
Написала «конечно, по-английски» и вспомнила о страхе номер семь: быть англичанкой. Вроде бы я говорила Джули, что боюсь неправильно носить форму, что люди станут смеяться над моим произношением. Пожалуй, меня до сих пор все это тревожит, ведь поводов только прибавилось. Взять хотя бы одежду. У нас с Митрайет совершенно разный размер, хоть в бедрах, хоть в талии. Пришлось надеть платье ее маман, старомодное и чопорное, ни одна уважающая себя девушка моих лет в таком ходить не станет. Правда, пуловер Митрайет отлично на меня сел, а еще мне дали латаный-перелатаный шерстяной пиджак, когда-то принадлежавший ее брату, но в сочетании с допотопным платьем теплая одежда выглядит совершенно по-идиотски. Дополняют наряд, только представьте, деревянные сабо – точно такие же носит бабушкин садовник. Выглядеть поприличнее у меня шансов нет, если только мы не пустим в ход талоны на одежду, которые принадлежат Джули. Я не особо претендую на стильный вид, но если попадусь людям на глаза в таком странном костюме из обносков, они уж точно удивятся.
А еще акцент! Да уж.
Митрайет утверждает: уже по походке сразу видно, что я не местная. Даже если я заскочу в магазинчик на углу, одетая по последней моде, и не скажу никому ни словечка, меня все равно раскусят. Одним своим видом я выдам себя и навлеку беду на всех, кто меня окружает. Я ужасно боюсь их подвести.
Да, кстати, страх подвести людей. Или это не страх, а чувство вины? Как будто в шестеренках мозга застрял осколок гранита и не дает им нормально вращаться. Подвести людей. Бесконечный список собственных неудач и тревог без конца крутится в голове. Вдруг меня поймают и заставят выдать местоположение аэродрома Лунной эскадрильи? Я ведь уже подвела всех тех пилотов «лизандеров», которые так хорошо относились ко мне и так верили в меня, что сглупили и отпустили во Францию на одном из своих самолетов. Мне доверял командир эскадрильи, не говоря уже о беженцах, которых я должна была доставить в Англию. Я жутко подвела ВСВТ, где служу пилотом-перевозчиком, потому что смылась оттуда и вроде как ушла на неопределенный срок в самоволку, а еще я до дрожи боюсь нечаянно подвести хозяев этой фермы, если меня тут найдут или схватят в другом месте и пытками заставят выдать партизан. Сомневаюсь, что смогу хоть о чем-то смолчать, если гестапо всерьез за меня возьмется.
Все мысли ведут к местному гестапо. Ладно, значит, оно будет моим страхом номер девять. Тайная полиция нацистов, от одной мысли о которой тошно делается. Я совершенно уверена, что управление гестапо Ормэ станет первой остановкой на моем пути в место заключения, неважно какое, где все для меня закончится.
Если только оно не взлетит на воздух раньше. Хотя, похоже, в ближайшее время ничего такого ждать не приходится. Мы тут уже десять дней. Отчасти я не писала ничего с прошлой недели потому, что не хочу доверять бумаге эти мысли, не хочу придавать им хоть какое-то подобие реальности, превращая их в слова. К тому же, дай я себе волю на этой неделе, уже извела бы половину бумаги на перечисление предположений и догадок.
Джули исчезла.
Да, она встретилась с первым связником во вт. 12 октября, на следующий день после нашего прибытия, но потом просто пропала, будто ноги ее никогда не было во Франции. Сегодня уже двадцать первое. Больше недели от нее ни слуху ни духу.
Теперь я понимаю, почему ее мать, словно миссис Дарлинг, никогда не закрывает окна спален своих детей, когда тех нет дома. Пока делаешь вид, что они могут вернуться, надежда жива. Вряд ли в мире есть пытка хуже, чем не знать, что случилось с твоим ребенком.
Здесь такое происходит сплошь и рядом. То и дело люди просто исчезают, иногда целыми семьями. И никто ничего больше о них не слышит. Они пропадают бесследно. Когда сбивают летчиков или топят корабли с моряками, это хотя бы ожидаемо. Но тут, во Франции, такие вещи происходят и с обычными людьми. Однажды утром вдруг обнаруживается, что соседний дом опустел, или почтальон не явился на работу, или твой друг либо твой учитель не пришел в школу. Думаю, пару лет назад еще существовал шанс, что эти люди сбежали куда-то, в Испанию или в Швейцарию. Да и теперь остается малюсенькая надежда, что Джули просто залегла на дно, выжидая, когда пройдет неведомая опасность. Но чаще всего исчезнувших людей засасывает механизм нацистской машины смерти – так от чибиса, оказавшегося в пропеллере бомбардировщика, не остается ничего, кроме горстки перьев в турбулентном следе, будто никогда не было у птички ни теплых крыльев, ни бьющегося сердечка.