Официально об арестах не сообщается, но они происходят каждый день. Если кого-то забирают прямо на улице, прохожие зачастую даже не смотрят в ту сторону, чтобы самим не попасть в беду.
Джули пропала.
Мне больно это писать, видеть такие слова на полях своего летчицкого блокнота возле записи «“де хэвилленд москито” – отказ двигателя после взлета». Но эти слова правдивы. Она пропала. Может быть, уже мертва.
Я боюсь, как бы меня не схватили. Боюсь, что Джули уже нет. Но больше всего я боюсь, что она в плену у гестапо Ормэ, а это очень возможно. Почти наверняка так и есть.
Писала, а у самой мурашки бежали по спине, теперь перечитала написанное, и снова мороз по коже.
Пора остановиться. Эти чернила действительно невероятно хороши, не размазываются, даже когда на буквы падают слезинки.
Верити, Верити, я должна запомнить, что ее нужно называть Верити. Такая докука.
Подпольщики не могут ничего делать, у них нет связи между собой. Узловым элементом всей операции должна быть Джули, которая неизвестно где. Предполагалось, что она будет добывать информацию, переводить с немецкого, станет курсировать между мэрией и гестапо. Митрайет не может взять на себя эти функции, она ведь местная, слишком подозрительно. Поэтому ячейка «Дамаск» теперь под угрозой: ее участники боятся, что из-за ареста Джули на них выйдут.
Я имею в виду, что их выдаст сама Джули. Выдаст под пытками. Чем дольше нет никаких новостей, тем выше шансы, что ее схватили.
Между тем подпольщики по-прежнему пытаются мне помочь. Прошло больше двух недель, но ничего не изменилось.
Меня сфотографировали. Теперь придется немного подождать, пока будут готовы снимки. Организовать встречу с фотографом, которому можно доверять, было очень сложно, он ужасно занятой человек. В большинстве переговоров я не участвовала. Ради меня этим людям приходится идти на серьезные жертвы: словами не описать, как испереживалась маман Митрайет, когда в ее гостиной одновременно оказались фотограф, Поль и я.
Замысел заключается в том, чтобы приспособить фальшивое удостоверение личности, сделанное для Верити, под Киттихок, то есть под меня. Превратить меня в Кетэ, Катарину Хабихт. Как будто я тихая слабоумная эльзасская кузина матери Митрайет, родители которой погибли во время бомбежки, вот она и приехала, чтобы за ней было кому присмотреть, пока она помогает по хозяйству. Затея рискованная по целому ряду причин. Самая серьезная заключается в том, что, если Джули схватили, она могла уже выдать имя Катарины. Мы без конца обсуждали этот вопрос – Митрайет, ее отец и маман, я в качестве главного консультанта и Поль в качестве переводчика. Если Верити в плену у нацистов, приходится предположить, что 1) они также получили летчицкую лицензию и удостоверение личности Маргарет Бродатт, то есть им известно мое настоящее имя, и 2) Джули сообщила и свое настоящее имя, поскольку тогда она в качестве офицера попадает под Женевскую конвенцию и таким образом получает шанс считаться военнопленной, а это дает надежду, что с ней будут прилично обращаться. Мы пришли к тому, что имя Катарины Хабихт вряд ли могло всплыть. Поль считает, что ее вряд ли спросят о данных в ее утраченных поддельных документах, а если и спросят, ей ничто не помешает соврать. Джули сможет выдумать любое имя или, возможно, назваться Евой Зайлер.
А самое главное, она знает, что у меня, если мне удалось благополучно приземлиться, нет никаких бумаг, кроме удостоверения Катарины Хабихт, и, значит, не выдаст это имя.
Фотограф, который меня снимал, также якобы работает на врага. Обычно британские авиаторы, которые летают над Европой, имеют при себе пару фотографий на случай, если их собьют и понадобятся фальшивые документы. Но мои снимки сделаны настоящим французским фотографом, который является официальным сотрудником гестапо! Кроме всего прочего, там ему поручили сделать увеличенные снимки моего разбившегося самолета, и он принес несколько штук, чтобы показать нам. Словами не описать, с каким трепетом и ужасом я наблюдала, как он развязывает тесемки на своей картонной папке и достает оттуда глянцевые изображения, которым предстоит лечь на стол капитана гестапо Ормэ. Похоже на ощущение, возникающее, когда крыльев твоего самолета касаются призрачные пальцы холодного ветра, первые вестники настигающей тебя бури, от которой ты пытаешься удрать. Вот и гестапо совсем-совсем близко, ведь в теории фотограф, передавая туда снимки, может заодно сдать и меня тоже.
– На них неприятно смотреть, – предупредил он меня по-английски.
Самое неприятное в этих фотографиях оказалось то, что на них как бы была изображена я. Жуткий обугленный труп был в моей одежде, кости и кожа сплавились воедино с моим сиденьем. На провалившемся обломке грудины все еще удавалось разглядеть бледные очертания крыльев, эмблемы ВСВТ. Но именно очертания: на увеличенном снимке видны были лишь крылья, не разобрать, что там за символ.
Все это мне не понравилось. Зачем так заострять внимание на пилотской эмблеме? С какой целью?
– Для чего это? – удалось мне спросить по-французски, хоть и с трудом. – Зачем нужны такие фотографии?
– В Ормэ держат английского летчика, – объяснил фотограф. – Ему покажут эти снимки и будут по ним допрашивать.
На этой неделе сбили британский бомбардировщик. В хорошую погоду они во множестве летали над нами по ночам, а то и днем. После вторжения союзников в Италию мы вроде бы прекратили ее бомбить, но теперь, когда она объявила войну Германии, ситуация накалилась. Ферма слишком далеко от Ормэ, чтобы оттуда доносились звуки сирен воздушной тревоги, если только ветер не дует в нашем направлении. Зато отлично видно, как вспыхивает небо, когда с земли стреляют по пролетающим самолетам.
Я прямо-таки вцепилась в фотографию с крупным планом моих обгоревших крыльев, стараясь хорошенько ее разглядеть. Она была наименее ужасная из всей серии, но взволновала меня больше всего. Наконец я перевела взгляд на Поля.
– Что пленный из экипажа бомбардировщика может знать о разбившемся самолете-разведчике?
Он пожал плечами:
– Это я должен у тебя спрашивать, пилот ведь ты.
Глянцевый снимок у меня в руке задрожал.
Я тут же это пресекла. Веди самолет, Мэдди.
– Думаешь, пленный летчик-англичанин – это на самом деле Верити?
Поль опять пожал плечами:
– Она не летчик.
– И не англичанин, – добавила я.
– Но у нее, возможно, твоя лицензия английского пилота и удостоверение личности, – тихо заметил он. – На нем же нет твоей фотографии, так? Гражданским она не полагается. Так что, даже если нацистам известно твое имя, они не знают, как ты выглядишь. Скажи-ка, Киттихок, по-твоему, снимки убедительные? Ты бы узнала себя на них? А кто-то другой узнал бы?
В обожженном трупе с трудом можно было разглядеть человека, не говоря о чем-то еще. Но эта эмблема с крыльями… Ох, не хотелось бы мне, чтобы Джули показали эти фотографии и сказали, что на них я.
Потому что она узнала бы самолет. Тут никаких сомнений нет, на снимках по-прежнему видна его маркировка, R 3892. У меня просто сил нет представлять, что Джули в тюрьме и ее заставляют смотреть на эти фотокарточки. Я повернулась к Полю.
– Спроси фотографа, сколько еще он сможет тянуть и не показывать снимки немецкому начальству.
Фотограф понял вопрос без перевода.
– Я жду, – сказал он. – И капитан гестапо подождет. Может, фотографии оказались не слишком удачными, недостаточно четкими, придется напечатать заново. На это потребуется много времени. Английский пилот должен будет рассказать капитану о других вещах. Он пока не увидит снимков мертвого летчика. Для начала мы можем дать в гестапо другие снимки.
Он вытащил из папки новую глянцевую карточку и протянул мне. На ней была внутренняя часть задней кабины с обугленными остатками onze radios – одиннадцати фальшивых радиопередатчиков.
Я задохнулась от смеха. Конечно, стыд и срам так реагировать, но фотография была ОТЛИЧНОЙ. Абсолютно убедительной. Самое лучшее впечатление за последние две недели. Допустим, Джули действительно в плену, тогда будет большой удачей, если ей покажут этот снимок. Тогда она придумает к каждому из передатчиков канал связи, радиста, шифр и ключ к нему. Задурит нацистам голову.
– Oui, mais oui[48], о да! – простонала я немного слишком истерично, и все хмуро воззрились на меня. Я вернула обе карточки – и ту, которая разобьет сердце Джули, и ту, которая сможет ее спасти. – Отдайте их в гестапо.
– Ладно, – спокойно, бесстрастно сказал фотограф. – Хорошо, у меня будет меньше неприятностей, если удастся предоставить вовремя хотя бы часть снимков. – Просто потрясает, как тут все рискуют, как ведут двойную жизнь, пожимают плечами и продолжают делать свое дело. – А теперь, мадемуазель Киттихок, мы вас сфотографируем.
Маман засуетилась вокруг меня, пытаясь сделать красивую прическу. Безуспешно. Фотограф три раза щелкнул затвором и тоже начал смеяться.
– Слишком уж вы широко улыбаетесь, мамзель, – заявил он. – У нас во Франции на документы так не принято. Ваше лицо должно быть… нейтральным, oui? Нейтральным. Как Швейцария.
Тут рассмеялись и остальные, несколько нервозно, и, думаю, в конце концов вид у меня стал свирепый. Я ведь действительно пытаюсь всем улыбаться – это одна из немногих истин, которые я усвоила насчет конспиративной работы на оккупированной врагом территории. Ну и еще у меня есть навык стрельбы из револьвера методом «двойного нажатия».
Слов нет, до чего ж я ненавижу Поля.
Вдобавок ко всему фотограф отдал мне альпинистские брюки своей жены, шерстяные, на подкладке, хорошо сшитые и почти неношеные. Он отдал их, когда убрал свое оборудование.
Я была так удивлена и благодарна, что опять разревелась. А этот бедняга неправильно меня понял и стал извиняться, что не принес какое-нибудь платье покрасивее! Маман захлопотала и принялась вытирать мне слезы своим передником. В свободной руке она держала брюки, показывая, какие они теплые и толстые. Эта женщина здорово за меня волнуется.