Поль повернулся к фотографу и приятельским тоном сказал ему несколько слов, будто они сидели в пабе за пинтой пива. Однако слова эти были английскими, чтобы понять их из всех присутствующих могли лишь я да фотограф.
– Киттихок совсем не против брюк. Она все равно никак не использует то, что у нее между ног.
Ненавижу его.
Знаю, что он тут все организует, что он ключевая фигура этой ячейки Сопротивления. Знаю, что от него зависит моя жизнь. Знаю, что ему можно доверять, что он сделает все, чтобы вытащить меня отсюда. И все равно ненавижу.
Фотограф ответил смущенным смешком – мол, я тебя понимаю как мужчина мужчину, и шутка твоя забавная, хоть и сальная, – а сам покосился на меня, услышала ли я Поля. Я, конечно, рыдала в крепких объятиях маман с таким видом, будто вообще оглохла. И постаралась, чтобы это выглядело убедительно: как следует поблагодарить фотографа куда важнее, чем разобраться с Полем.
НЕНАВИЖУ ЕГО.
Когда фотограф ушел, мне пришлось еще разок потренироваться в стрельбе по мишеням. Поль в качестве учителя ПО-ПРЕЖНЕМУ распускал руки (не помогла ни моя отповедь, во время которой я держала его на прицеле, ни присутствие Митрайет). Правда, теперь он не позволял себе ничего особенного, всего лишь слишком долго не убирал ладони с моего локтя или плеча. Думаю, он понимает, до чего мне хочется вышибить ему мозги при помощи его же пушки. Однако этого человека явно бодрит опасность, к тому же, несмотря на все свои жестокие фантазии, стрелять в него я не стану. Подозреваю, ему тоже это ясно.
В последние выходные каждого месяца маман Митрайет дозволялось зарезать специально избранную для этой цели курицу, чтобы приготовить воскресный ужин для полудюжины офицеров гестапо. Будучи местным, Этьен регулярно приводил начальство трапезничать к своим родным, и, уж конечно, нацисты понимали, что еда на ферме лучше, чем в городе.
Все три часа, пока они были тут в последний раз, я с такой силой сжимала в руке кольт, что даже спустя четыре дня она до сих пор занемевшая. Сквозь щели между планками в стене мне был виден лишь капот сияющего «мерседес-бенца», который они бросили во дворе, да еще мелькнула перед глазами пола принадлежащего капитану кожаного плаща: она зацепилась за брызговик, когда тот садился в машину, чтобы ехать обратно.
О предстоящем визите немцев мне сказала La Cadette, младшая сестренка. На самом деле ее зовут Амели. Наверное, глупо скрывать имена членов этой семьи, ведь нацисты все равно прекрасно их знают. Но я привыкла думать о старших Тибо просто как о маман и папаше, а Митрайет для меня уж никак не Габриэль-Тереза. Та же история, что с Джули, которая в моих мыслях совсем не Катарина. Когда кухню Тибо оккупируют нацисты, семья в основном помалкивает, предоставляя Амели вести разговоры. Кажется, будто голова у нее забита всякими глупостями, но гостей неизменно очаровывает ее беглый немецкий язык с эльзасским произношением. Она всем нравится.
Гестаповцы стараются, чтобы эти ежемесячные посиделки выглядели неофициально – одеваются в гражданское, например, – но со своим капитаном ведут себя так, будто он король Англии. Митрайет с сестрой сходятся на том, что он до ужаса пугающий тип: сдержанный, говорит тихо, никогда не скажет ничего необдуманного. Он примерно одного возраста с папашей Тибо, фермером. Подчиненные явно трепещут перед капитаном. Любимчиков у него нет, но ему нравится разговаривать с Амели. Каждый раз он приносит ей какой-нибудь маленький подарочек. На сей раз это был спичечный коробок с эмблемой отеля, который гестаповцы забрали под свою контору, – буквами «ШдБ», «Шато де Бордо». Амели отдала сувенир мне. Очень мило с ее стороны, но я вовсе не горю желанием что-нибудь поджечь!
Гости начинают с выпивки. Все мужчины стоят в кухне, потягивая коньяк, La Cadette накрывает на стол, Митрайет (ей явно неловко) сидит в углу с хмурой немочкой, которую капитан везде таскает с собой в качестве секретарши / служанки / рабыни, ну и шофера заодно. Пока идет светская беседа, немочка не пьет коньяк с мужчинами, руки у нее заняты вещами капитана: папкой с документами, перчатками, шляпой.
У брата Митрайет Этьена над левой бровью красуется сегодня большая уродливая шишка, похоже свежая, такая фиолетовая припухлость с кровавой вмятиной в середине. La Cadette полна сочувствия, маман и Митрайет ведут себя чуть сдержаннее. Они не рискнули спросить парня, откуда такая красота (вернее, младшая сестра рискнула, но не получила ответа). Этьена явно смущает суета, которую женщины устроили на глазах начальства, двух коллег и немочки.
Поэтому La Cadette поворачивается к капитану и спрашивает:
– Этьен что, весь рабочий день потасовки устраивает? С тем же успехом он мог бы вернуться обратно в школу!
– Ваш брат очень дисциплинированный, – отвечает капитан. – Но иногда какой-нибудь склонный к насилию заключенный может напомнить нам, как опасна порой бывает профессия полицейского.
– А ваша профессия тоже опасна?
– Нет, – вежливо говорит он, – у меня кабинетная работа. Я просто разговариваю с людьми.
– Со склонными к насилию заключенными, – напоминает Амели.
– Для того-то и нужен ваш брат. Чтобы охранять меня.
В этот момент рабыня-секретарша тихо-тихо хихикает, прикрываясь рукой, как будто просто прокашливается, потом делает движение в сторону шишки Этьена и шепчет сидящей рядом Митрайет:
– Это сделала женщина.
– Он заслужил? – шепчет в ответ Митрайет. Немочка пожимает плечами.
Это просто АД – не знать, что случилось с Джули и что с ней происходит сейчас.
Новостей нет больше трех недель, на дворе уже ноябрь. Все глухо как в танке, с тем же успехом моя подруга могла бы находиться на обратной стороне Луны. Просто невероятно, на какой тонкой ниточке может порой висеть надежда.
В Ормэ редко содержат и допрашивают женщин; насколько мне известно, обычно их отправляют в Париж. Я уверена, что мое сердце в прямом смысле на миг остановилось от фразы, которую я сейчас запишу: «Это сделала женщина».
Пока я писала, сердце снова пропустило удар.
Не знаю, что я чувствую, разочарование или облегчение. Бо́льшая часть вчерашнего дня (вс. 7 ноября) прошла в попытке выбраться из Франции, но вот я опять все в том же старом сарае, измотанная, но возбужденная, и могу писать, потому что уже рассвело, а Поль еще ночью дал мне для бодрости таблетку бензедрина.
Хорошо, что блокнот снова при мне. Я оставляла его тут на случай, если меня схватят во время поездки на посадочную площадку за пятьдесят миль отсюда. Конечно, я уже миллион раз отругала себя за эти записи, но, пожалуй, в следующий раз все-таки возьму их с собой. Когда я уехала без них, меня будто разорвало пополам, к тому же потерять пилотский блокнот – это вообще преступление и почти что предательство.
Меня везли в багажнике «ситроена-розали» папаши Тибо, в лучшем случае десятилетнего четырехцилиндрового автомобильчика, работающего на мерзкой смеси каменноугольного дегтя и этанола из сахарной свеклы. Бедному движку было дурно от этой гадости, всю дорогу он кашлял и фыркал, и, похоже, мне здорово повезло не задохнуться насмерть выхлопными газами. Папаше Тибо принадлежит еще фургончик, который используют на ферме, чтобы доставлять продукты, но и его, и водителя так жестко контролируют, что под нужды Сопротивления эту машину не приспособишь, опасно. Во время воскресной поездки нам попалось как минимум шесть контрольно-пропускных пунктов, расстояние между каждыми двумя даже меньше десятка миль. Подпольщики не всегда знали заранее, где наткнутся на очередную заставу, но по дороге мы всё выяснили и на обратном пути после наступления комендантского часа построили маршрут так, чтобы объехать посты. Я была в багажнике вместе с плетеной корзинкой для пикника и парочкой кур-несушек, которых на законных основаниях перевозили на другую ферму. Просто невероятно, какую суету подпольщики устраивали на КПП. В отличие от меня, у них имелись все нужные бумаги.
Взять с собой кур в качестве отвлекающего фактора было до чертиков умно. Стоило кому-нибудь открыть багажник, что происходило примерно на половине застав, курицы начинали вести себя… ну как настоящие курицы! Когда кто-то к нам заглядывал, я, корчась в задней части багажника под пустыми мешками из-под корма, боялась не сердечного приступа, а приступа истерического хохота, который меня выдал бы.
Казалось, дорога до посадочной площадки заняла несколько столетий. На место мы прибыли, когда уже темнело, попутно избавившись от кур, которых доставили к месту назначения. В процессе оформления сделки по их передаче я почти час просидела в укрытии, зато была вознаграждена бутербродом и капелькой коньяка. Затем мы отправились на посадочную площадку, она шла немного под уклон, но не критично. К несчастью, там оказалась линия высоковольтных передач, вид которой мне совсем не понравился – как и пилоту, который не сумел сесть. Ничего удивительного.
Помимо меня и несушек в нашу команду входили шофер (друг папаши Тибо), сам папаша (чтобы придать достоверность версии с продажей кур), Амели с Митрайет (чтобы придать достоверность версии с воскресным пикником) и Поль, который отвечал за информацию в целом и воплощение плана в жизнь. Он всю дорогу сидел между сестрами, и Амели мурлыкала у него на плече. У этой La Cadette просто волшебный актерский талант. В сиденье под ними пряталась парочка пистолетов-пулеметов, тезок Митрайет, и рация. Грунтовая дорога упиралась прямо в нужное поле, трое деревянных ворот последовательно открылись и закрылись, пропуская нас: при них находились наши люди. Все они прибыли на велосипедах, причем некоторые ехали по двое на одном: если бы самолет увез беженцев в Англию, никому не пришлось бы ломать голову, куда девать лишний двухколесный транспорт. Велосипеды припрятали в придорожных кустах. Здешняя «бригада наземного обслуживания» настроила нашу рацию, подключив ее к аккумулятору многострадального «мерседеса» и выведя антенну на дерево, которое заодно весьма удачно скрывало автомобиль, чтобы его было не видно с воздуха. Сперва связь была хорошей, но по мере того, как ветер усиливался, слышимость все ухудшалась.