– А как насчет взрывчатки?
Об этом я даже не задумывалась, но… почему бы и нет? Делать бомбы – замечательный вариант занять праздный мозг.
– Пока не пробовала, – осторожно ответила я.
– Непростая работенка для барышни. Хочешь рискнуть, а, Киттихок?
Я кивнула с решимостью полного энтузиазма щенка.
– Вот сделаем тебе документы, и сможешь перемещаться посвободнее, пока ждешь следующего самолета. – Он снова повернулся к Джейми и заговорил с легкой приятельской подначкой, как будто я глухая: – Наша Киттихок вроде как темная лошадка, согласен? Думал, парни ей не по вкусу, но к тебе она так и липнет.
Джейми убрал руку с моего плеча.
– Закрой свою грязную пасть, мужик. – Он шагнул впотьмах к нашему бесстрашному лидеру, взял его за грудки и мертвенно-тихим голосом, в котором прорезались шотландские нотки, с нажимом пригрозил: – Еще хоть раз заговоришь так при этих храбрых девчушках, вырву твой поганый английский язык. Серьезно.
– Ладно-ладно, парень, – спокойно сказал Поль, аккуратно освобождаясь от его рук, – охолони. Все мы тут немного перенервничали…
В твердой хватке Поля покалеченная тонкая рука Джейми казалась слишком маленькой, да и сам он был далеко не таким крупным, как Поль: точно горностай, атаковавший лабрадора. В тот же миг воздух загудел. Это летел еще один самолет, настолько низко, насколько это вообще возможно, освещая землю впереди и позади себя широкими лучами двух прожекторов.
Поль отреагировал первым и потянул радистку под кусты, где были спрятаны велосипеды. Все остальные бросились в неглубокую канаву у края поля. По ощущениям, эти пять минут, пока мы, беззащитные, замерли как в ловушке среди заледеневшей грязи и сухой травы, были самыми долгими за всю ночь. Разорвут ли нас в клочья пулеметы люфтваффе, оставив лежать на утрамбованной земле, или самолет пройдет мимо?
Как всякому ясно, нас не заметили. Тех, кто вел самолет, даже не заинтересовало конкретно наше поле; должно быть, они просто совершали обычное патрулирование. Страшно подумать, что могло бы случиться, если бы они объявились, когда «лизандер» пытался сесть.
Это происшествие всех отрезвило.
Мы отвезли беженцев и всех остальных, кто влез, в укрытие, которое находилось в миле или двух, привязав три велосипеда к подножкам и крыше «розали». Машина была набита битком: трое на переднем сиденье, четверо на заднем, двое в багажнике, а мы с радисткой ехали на заднем бампере, вцепившись в крышу, как детеныши обезьяны цепляются за мать, – идея заключалась в том, что, если нас остановят, мы с ней сможем соскочить на землю и попытаться убежать. Больше ни у кого такого шанса не было. В каком-то извращенном смысле предпочесть скорость безопасности было даже замечательно – все равно что с воплем входить в пике, когда самолет охвачен пламенем.
Каждый раз, приближаясь к воротам, мы с радисткой спрыгивали с капота, открывали створки, потом закрывали, возвращались на свои места, и «розали» снова пускалась в путь.
– Тебе так повезло оказаться в ячейке «Дамаск»! – крикнула мне радистка, пока машина громыхала в полной темноте, даже не включив бесполезные узкие фары с затемнением. Впрочем, когда луна почти полная, они и ни к чему. – Поль о тебе отлично позаботится. И сделает все, чтобы найти пропавшего агента: для него это вопрос чести. Он никогда раньше не терял своих людей. – В ее шикарном южноанглийском произношении прорывались французские интонации. – Моя сеть накрылась. Четырнадцать арестов за прошлую неделю. Координатор, курьеры, вообще всех взяли, кто-то выдал все имена. Просто ад. Меня передали под защиту Поля. Противно, конечно, что он такой бабник, но, к твоему сведению…
– Терпеть его не могу! – призналась я.
– Просто не обращай внимания. Он же ничего плохого не имеет в виду. Закрой глаза и думай об Англии!
Мы обе засмеялись. Наверное, мы были слегка не в себе: под кайфом от бензедрина катили в свете луны по ухабистой дороге французской глубинки, а люди, которых мы любили и с которыми работали, просто исчезали из нашей жизни, как погасшие искры бенгальских огней. Мы и сами погибли бы, попадись кто-то на нашем пути, но поверить в это было невозможно, настолько живыми и неуязвимыми мы себя ощущали.
Мне тяжело думать, что на радистку идет охота. Надеюсь, ей удастся выбраться из Франции.
Отныне я Катарина Хабихт. Это оказалось и вполовину не так страшно, как я боялась, – с появлением документов повседневная жизнь настолько переменилась к лучшему, что мне было плевать на дополнительную опасность. Какая, в конце концов, разница? Я и так постоянно на взводе, хуже просто быть не может.
Теперь я сплю в комнате Этьена: крайнее проявление принципа «прятаться у всех на виду». Еще я умыкнула кое-что из его барахла. Мы очистили комод, чтобы найти место для нижнего белья Кетэ и ее запасной юбки (все эти вещи были незаконно добыты на талоны Джули). В глубине комода лежал отличный швейцарский складной ножик с открывашкой для бутылок и отверткой, а еще школьная тетрадка пятнадцатилетней давности. На трех первых ее страницах Этьен написал список обитающих в этой местности птиц. Это было в 1928 году, когда он целую неделю планировал стать юным натуралистом. Что-то подобное люди часто делают, когда им по десять лет. Примерно в этом возрасте я разобрала на запчасти бабушкин граммофон.
От списка пернатых мне взгрустнулось. Как вышло, что любивший наблюдать за птицами мальчик превратился в гестаповца?
Спрятать что-то в этой комнате невозможно, ведь Этьен знает тут каждый тайник. Две расшатавшиеся половицы, ниша под подоконником и отверстие в оштукатуренной стене забиты всякими мальчишескими вещицами. Они в пыли, к ним годами никто не прикасался, но я уверена: Этьен о них помнит. Этот блокнот и лицензию летчика я держу в матрасе, который подпорола тем самым складным ножичком хозяина комнаты.
Я с ним познакомилась. Это было боевое крещение для Кетэ. Первую поездку в поисках новых посадочных полей мы с Амели и Митрайет совершили на велосипедах. Ну что может быть естественнее, чем три девушки, которые вместе выехали повеселиться после обеда, ведь правда? Мой велосипед раньше принадлежал часовому, которого Поль пристрелил в ночь моего приземления во Франции. Конечно, велосипед пришлось переделать до неузнаваемости. Когда мы возвращались по главной дороге, то встретили Этьена, который, конечно же, остановился позубоскалить с сестрами и выяснить, кто я такая.
Моя роль заключалась в том, чтобы по-идиотски улыбаться, опускать голову к плечу, якобы я слишком застенчивая и не заслуживаю права на жизнь, понемножку хихикать и что-то бормотать. Мой французский не улучшился, но меня научили нескольким ответам на приветствия, которые можно произносить, когда ко мне обращаются напрямую, а дальнейший разговор брали на себя уже Митрайет с младшей сестренкой.
– Это дочка маминой кузины из Эльзаса. Их дом разбомбили, а ее мать убили. Она побудет у нас, пока ее отец не найдет им новое жилье. Сейчас она очень уязвима, ей тяжело говорить на эту тему, понимаешь?
Предполагалось, что в экстренных ситуациях сестры скажут кодовое слово, «маман», а дальше будут обращаться непосредственно ко мне на немецком. Услышав этот сигнал, следовало разражаться громкими рыданиями, в ответ на них девушки должны были приступить к утешениям, таким же громким и суетливым, и все это исключительно по-немецки. Настоящее представление, призванное повергнуть в шок и неловкость любого, кто достаточно заинтересовался нами, чтобы попытаться проверить документы. После такого никому не захочется вглядываться в мои бумаги слишком пристально, а захочется, наоборот, бежать от нас как можно дальше и быстрее.
Мы отрепетировали сценку и достигли в ней неплохих высот. А еще каждое утро после того, как я переселилась в дом, La Cadette – Амели врывалась ко мне и бросалась на кровать с криками:
– Просыпайся, Кетэ, пора кур кормить!
Думаю, фермерам нетрудно было запомнить мое фальшивое имя, раз уж они знали меня только под позывным Киттихок.
И вот мы встретились с Этьеном. И конечно, абсолютно весь разговор велся по-немецки, ведь дети Тибо не только общались на этом языке с матерью, но и я, в качестве их кузины, должна была отлично его понимать. Все мои силы ушли на то, чтобы уловить кодовое слово их речах, которые с тем же успехом могли бы вестись на диалекте жителей Глазго. Девический румянец у меня на лице не был притворным: я вся пылала от страха и смущения. Пришлось смириться, что всю трудную работу делают за меня сестры, убеждая своего братца в правдивости легенды об их кузине, о которой он до тех пор даже и не слышал.
Но потом Этьен с Амели повздорили: он говорил, а она, слушая его, бледнела все больше (наверное, через некоторое время и с моего лица тоже сбежали все краски). В какой-то момент я подумала, что меня сейчас в прямом смысле стошнит, и тут Митрайет начала поносить брата-предателя последними словами и пригрозила ему врезать. Он остолбенел, бросил Митрайет какую-то гадость и покатил прочь от нас на своем велосипеде. Но потом остановился, обернулся и кивнул мне – предельно вежливо и официально. И лишь после этого уехал окончательно.
Когда стало ясно, что он достаточно далеко и больше не сможет нас услышать, Митрайет выпалила по-английски:
– Мой брат – ДЕРЬМО. – Уж не знаю, где она подцепила это слово, точно не у меня. – Он ДЕРЬМО, – повторила Митрайет и переключилась на французский. Там мне было сложнее понимать, зато ей – легче ругаться.
Этьен участвует в допросах. Об этом узнаёт все больше народу, и он попытался выместить злость на Амели, которая снова подшутила над выцветающим фингалом, красующимся у него на лбу: рассказал во всех омерзительных подробностях, что сделали бы с сестрой, окажись та заключенной, не пожелавшей отвечать на вопросы гестапо.
И теперь мне не выбросить этого из головы.
Я снова и снова слышу скрупулезное описание тюремных ужасов от самой Амели, которая считает меня хорошей слушательницей, даром что я не понимаю и половины ее слов.