Отчасти ее расстроило, что в этом замешан капитан гестапо, поскольку у нее в голове тот стоял на одной полке с приходским священником или директором школы: людьми, которые обладают властью, держат некоторую дистанцию, по большей части хорошо ко всем относятся и, самое главное, играют по строгим правилам. Живут по строгим правилам.
Но загонять иголки под ногти тому, кто не хочет отвечать на вопросы, ни в какие ворота не лезет. Никто и никогда не слышал о таких правилах.
– Не верю, что у вас делают такое с женщинами, – сказала Амели брату, когда мы еще стояли все вместе у дороги со своими велосипедами.
– Женщинам иголки втыкают в грудь.
Именно при этих словах Амели сглотнула и позеленела, а Митрайет рассвирепела.
– Заткни пасть, Этьен. Из-за тебя, осла, девочкам кошмары сниться будут! Боже мой, какого хрена ты не уходишь оттуда, если там так ужасно? Тебя что, возбуждает зрелище того, как женщинам в грудь иголками тыкают?
Тут Этьен повел себя холодно и официально.
– Я не ухожу, потому что это моя работа. И нет, не возбуждает. Ни одна женщина не кажется привлекательной, когда льешь ей на голову ледяную воду, чтобы привести в чувство, а она умудряется блевануть на собственные волосы.
Я сказала Амели не думать об этом. Потом сказала то же самое себе. А потом сказала себе, что должна об этом думать. Это РЕАЛЬНОСТЬ. То, о чем говорил Этьен, происходит СЕЙЧАС.
После слов Джейми мне снятся кошмары. Если Джули еще жива, если она до сих пор не погибла, то рассчитывает на меня. Зовет меня, шепчет в темноте мое имя. Что я могу сделать? У меня и спать почти не получается. Просто хожу всю ночь кругами и пытаюсь придумать, чем помочь. Чем?
Весь день пт. 12 ноября ездили на велосипедах с М. и обнаружили отличное поле – правда, довольно далеко отсюда. Даже не верится, до чего трудно найти место для посадки. Тут все такое однообразное, ферма за фермой, кресты на каждом пересечении дорог и общественная печь для хлеба в каждой деревне. Поля ровные, можно посадить что угодно и где угодно, но нет ни хороших ориентиров, которые легко найти в темноте, ни мест, где можно спрятать встречающих самолет. Должно быть, в мирное время одно удовольствие тут летать.
Я уже пять недель во Франции.
Ноги у меня в жизни не были такими сильными: на этой неделе я дважды проехала на велосипеде добрых шестьдесят миль – в первый раз, когда мы нашли поле для самолета, а потом через два дня, чтобы показать его Полю. Ему нужно было, чтобы радист запросил самолет Королевских ВВС сделать фотоснимки будущей посадочной площадки для Лунной эскадрильи. В промежутках между этими марафонскими заездами я главным образом занималась курами, училась делать маленькие взрывные устройства и всеми силами старалась сдерживать крики отчаяния, потому что нервы разгулялись окончательно.
Радиоведущая Джорджия Пенн получила отказ от главы районного гестапо – всесильного и ужасного человека по фамилии Фербер (вроде бы он начальник капитана из Ормэ). Пенн дала нам знать, что намерена проигнорировать его запрет и попытаться снова. Она хочет обратиться непосредственно к капитану: оформит свое заявление задним числом, спровоцировав всякие бюрократические сложности, чтобы левая рука нацистской канцелярии не ведала, что творит правая. Поразительная женщина, но абсолютно сумасшедшая, я так считаю. Надеюсь, работа ее рук согласована нормально и журналистка понимает, что делает.
Завтра ночью, во вт. 16 ноября, ждем очередной «лизандер». Он должен сесть все на том же поле с высоковольтными столбами возле Тура. Погода непредсказуема, но это последний шанс воспользоваться ноябрьской луной. Может, я вернусь домой, так и не проверив свои навыки подрывника.
Нет, я по-прежнему во Франции.
Проклятущая «розали».
Наверное, нельзя винить бедную машину, но винить ее тупого водителя, который действовал из самых добрых побуждений, тоже не хочется.
Ох, как же я устала. Восход луны был в десять вечера, поэтому ждать самолета раньше двух часов ночи не приходилось. Поль приехал за мной после начала комендантского часа, и мы отправились в путь на велосипеде: он крутил педали, а я стояла сзади на приваренной к раме железяке. Пришлось вцепиться в него изо всех сил и держаться все пять миль. Могу поспорить, ему понравилось. Машина, которая должна была нас встретить, опоздала (водителю пришлось переждать неожиданный патруль), и мы с Полем полчаса дрожали и переминались с ноги на ногу у дренажной канавы рядом с припрятанным велосипедом. Не припомню, чтобы у меня хоть когда-нибудь так мерзли ноги. Я стояла в деревянных сабо среди ледяной грязи, в разгар ноября, и все думала о Джейми, о том, как ему пришлось барахтаться в Северном море. К тому времени, как появилась машина, мне уже расплакаться было впору.
В поездке участвовали только мы втроем. Дорога ожидалась опасной в обоих направлениях, и втягивать в эту авантюру папашу Тибо не хотелось. Его друг, хозяин машины, на полной скорости рванул с места, не включая, как обычно, фар, лишь при свете восходящей ущербной луны. «Розали» понеслась со всей дури, да только ей не слишком-то этого хотелось, вот она и разыгрывала на каждом подъеме душераздирающий спектакль: начинала кашлять и задыхаться, как чахоточная героиня Диккенса, готовая вот-вот отдать концы, и в итоге просто остановилась. То есть мотор еще немного похрипывал, а машина встала, и всё. Просто не могла въехать по склону холма. Полный газ, но цилиндры лишь издавали жалобные звуки, будто мы пытались заставить двигатель работать на одном только воздухе.
– У вас дроссель сдох, – сказала я с заднего сиденья.
Конечно, шофер меня не понял, а я не знала, как сказать «дроссель» по-французски, и Поль не знал. Оказалось, нужное слово – le starter, но это совсем не то же самое, что «стартер» в английском языке. Получилась жуткая путаница. Поль изо всех сил пытался переводить, шофер отказывался следовать советам «вздорной барышни», или как это у них во Франции называется; скорее всего, на какой язык ни переведи, получится что-то вроде «без царя в голове». Ведь подобное говорят обо мне всякий раз, когда не верят, что я смогу совершить какие-то действия, неважно какие: управлять самолетом, заряжать пистолет, делать бомбы или чинить автомобили. Таким образом минут пятнадцать ушло на бесполезные споры.
В конце концов, когда стало совершенно ясно, что дроссель не работает, шофер яростно его затеребил, что-то там встало на место, «розали» еще несколько раз кашлянула, теперь уже пободрее, и неохотно тронулась с места.
Вся эта история до последней мелочи повторилась еще три раза. То есть в общей сложности четыре. Машина останавливалась, я говорила, что дело в дросселе, Поль безуспешно пытался переводить, мы пятнадцать минут спорили, друг папаши Тибо некоторое время дергал рычаг дросселя, «розали» в результате оживала, и мы ехали дальше.
Мы потеряли уже час, целый час, и я была буквально в ярости. Как и водитель-француз: ему надоело, что на него орет по-английски «вздорная барышня» младше его дочери. Каждый раз, когда мы снова трогались, Поль откидывался на спинку сиденья и ободряюще сжимал мне колено, так что в итоге пришлось сказать ему, чтобы держал свои шаловливые ручонки при себе, сопроводив слова тычком. Поэтому, даже когда машина ехала, мы шипели друг на дружку, как уличные коты.
Я больше не боялась, что нас схватят нацисты или что мы приедем слишком поздно, чтобы встретить «лизандер», хотя чем дольше мы были в пути, тем вероятнее становились обе возможности. Я только ярилась оттого, что знала, как привести в порядок машину, а мне не позволяли.
Когда мы встали в пятый раз, я перелезла через Поля и вышла на дорогу.
– Не валяй дурака, Киттихок, – сквозь зубы процедил он.
– Пойду на поле ПЕШКОМ, – буркнула я. – Координаты я знаю, компас у меня есть. Дойду туда ногами, а если опоздаю к самолету, вернусь в Ормэ, тоже пешком, но если ты хочешь, чтобы я снова села в эту машину хоть на одну минуту, тебе придется заставить этого французского недоумка за рулем открыть капот, потому что я могу починить этот дроссель ПРЯМО СЕЙЧАС.
– Слушай, да у нас нет на это времени, мы и так на полтора часа опаздываем…
– ОТКРОЙ КАПОТ, ИЛИ Я ЕГО ПРОСТРЕЛЮ.
Я, конечно, говорила не всерьез, но очень порадовалась, что эта угроза пришла мне в голову, потому что следом за ней меня посетила мысль вытащить кольт и прицелиться в водителя, заставив выйти из автомобиля.
Он даже зажигание не выключил, и двигатель ворчал, пока мы открывали боковую панель капота при помощи принадлежащего Этьену швейцарского складного ножа. Под ней все оказалось черным-черно. Водитель изрыгал проклятия и жалобы, а Поль бормотал ему по-французски слова поддержки, потому что остановить меня было уже невозможно. Одного из мужчин я приспособила светить мне фонариком, а второго – прикрывать этот самый фонарик для маскировки своей курткой. Оказывается, всего-навсего ослаб винт (видимо, из-за проклятой тряски): заслонка, которая должна была перекрывать подачу воздуха в карбюратор, разболталась, и от меня требовалось лишь затянуть этот винт отверткой все того же волшебного складного ножа, тайком позаимствованного у нациста.
Я грохнула крышкой капота, склонилась к водительской дверце, нажала на газ, и двигатель взревел, как целая стая довольных львов в зоопарке.
Потом я без единого слова забралась на свое девичье местечко сзади и молчала, пока мы не добрались до поля спустя полчаса после того, как самолет улетел. Большинство тех, кто организовывал посадку, уже тоже разъехались, лишь двое или трое дожидались нас в надежде убедиться, что ничего непоправимого с нами не произошло.
К тому времени я была слишком зла, чтобы вспомнить Дороти и конец истории про волшебника из страны Оз. Я с такой силой пнула крыло бедной «розали», что деревянная обувка оставила на нем вмятину. Все были потрясены: видимо, раньше я заработала репутацию немного плаксивой тихони, а то и просто дурищи.