Раньше я, бывало, завидовала Джули – ее уму, легкому общению с мужчинами, роскоши, которая присутствует в ее жизни (охота на куропаток, швейцарский пансион, знание трех языков, а вдобавок ее, одетую в голубое бальное платье, представили ко двору), даже ее ордену Британской империи после того, как она расколола тех шпионов, это ведь как посвящение в рыцари, и особенно тому, что она целый семестр проучилась в Оксфорде, – и теперь ненавижу себя за эту зависть. Как мне вообще пришло в голову, что оно того стоит?
Теперь я могу думать только о том, где она и как сильно я люблю ее. И снова принимаюсь плакать.
Мне приснилось, будто мы летим вместе с Джули. Я везу ее домой, в Шотландию, на «пусс-моте» Димпны. Мы движемся вдоль побережья Северного моря, солнце висит низко на западе, небо, море и песок сплошь золотые, золотой свет окружает нас со всех сторон. Никаких заградительных аэростатов, ничего такого, одно только небо, куда ни глянь, как в мирное время. Но время было военное, все происходило сейчас, в конце ноября 1943 года, когда на западе холмы Чевиот-Хиллс покрылись первым снежком.
Мы летели над длинными пляжами Линдисфарна, и это было очень красиво, но самолет норовил набирать высоту, а я изо всех сил старалась заставить его снизиться. В точности как было с «лизандером». Испуганная, встревоженная и уставшая, я сердилась на небо за то, что оно такое прекрасное, когда мы в опасности и можем разбиться. Тогда Джули, которая сидела рядом, сказала:
– Давай я тебе помогу.
Во сне у «пусс-мота» было сдвоенное управление, как у «типси», и вот Джули взялась за свою колонку штурвала, плавно надавила, и вдруг оказалось, что мы ведем самолет вместе.
Напряжение тут же исчезло. Нечего бояться, не с чем сражаться, просто мы вдвоем летим себе по небу, вместе управляем самолетом, плечом к плечу в золотом небе.
– Легче легкого, – сказала Джули и засмеялась. И так оно и было.
Ах, Джули, разве я не почувствую, если тебя не станет? Неужели твоя смерть не ударит меня, будто током в сердце?
Амели только что стала свидетельницей казни в «Шато де Бордо». Правда, все давно уже называют это здание не иначе как Château des Bourreaux, «Шато мясников». Тут выходной у школьников не в субботу, а в среду, и Амели с несколькими подружками отправилась в Ормэ посидеть в своем любимом дешевом кафе, которое, так уж вышло, находится в дальнем конце переулка, выходящего на зады гестапо. Девчонки сидели у окна и обратили внимание, что снаружи собрались люди. Будучи подростками, они, конечно, тоже захотели посмотреть, что там происходит, и смешались с толпой. Оказалось, эти твари поставили у себя на заднем дворе гильотину и казнили людей…
Девчонки всё видели. Амели говорит, они не знали, в чем там дело, иначе ни за что не стали бы смотреть, но получилось так, что они подошли как раз к моменту казни. И видели ее. ОНИ ВСЁ ВИДЕЛИ. Амели проплакала навзрыд весь вечер, утешить ее было невозможно. Ребята смотрели, как убивали девушку, которую Амели помнила по школе, та была на несколько лет старше и успела уже закончить учебу. А если бы это была моя старинная подружка Берил? Или ее сестра? До чего же чудовищно, когда кого-то из твоих соучеников гильотинируют за шпионаж! Раньше я не понимала, что при этом чувствуешь, просто не могла понять. Допустим, ты ребенок и боишься, что можешь погибнуть от бомб, и это ужасно. Но стократ ужаснее, когда ты ребенок и боишься, что полиция тебя обезглавит. У меня просто нет слов это описать. Пока я тут не оказалась, мне и не представить было подобного кошмара.
Еще перед Великой депрессией, когда мне было восемь, мы ездили отдыхать в Париж. Я во всех подробностях помню тот отпуск, помню, как мы катались на кораблике по Сене и разглядывали «Мону Лизу». Но лучше всего мне запомнилось, как мы с дедушкой поднялись на верхушку Эйфелевой башни. Путь наверх мы проделали на лифте, но спустились пешком и по дороге остановились на первой площадке и увидели бабушку: она стояла внизу, в парке, в большой новой шляпе, которую купила лишь утром. Мы замахали бабушке, которая выглядела так шикарно в полном одиночестве посреди Марсова поля, что любой принял бы ее за парижанку. Бабушка нас сфотографировала, на снимке мы вышли далекими и малюсенькими, но я-то знаю, что мы там есть. А еще я помню магазин на верхней площадке, где дедушка в качестве сувенира купил мне крохотную золотистую Эйфелеву башню на цепочке, она до сих пор хранится у меня дома в Стокпорте.
Все это было не так уж давно. Что же с нами теперь происходит?
Маман Тибо поит младшую дочь кофе с молоком за большим кухонным столом. Мы с Митрайет по очереди крепко обнимаем Амели и тайком обмениваемся над ее головой полными ужаса взглядами. Она говорит не переставая, но я понимаю только примерно одно слово из трех. Митрайет шепотом переводит, как может.
– Il y en avait une autre (там была еще и другая). Il y avaient deux filles (там были две девушки). La Cadette et ses amies n’ont rien vu quand on a tué l’autre (Амели и ее подруги не видели, чтобы вторую девушку тоже казнили).
Вытягивать информацию из La Cadette для всех нас было пыткой. На задний двор привели сразу двух пленниц, связанных между собой. Второй пришлось смотреть, как убили первую, – по словам Амели, ее заставили стоять так близко, что кровь казненной забрызгала ей лицо. А потом ворота закрылись. Школьницы увидели только, как над стеной внутреннего двора вновь поднялось лезвие гильотины, и ушли.
Второй девушкой была Джули. Я в этом уверена. В гестапо Ормэ просто не могли держать еще одну миниатюрную блондинку в пуловере цвета осенней листвы. Амели видела Джули.
Но я все равно не верю, что мою подругу убили. Просто не верю, и все. И по-прежнему думаю о тех фотографиях якобы сгоревшего пилота. Их наверняка уже показали Джули, и она, возможно, думает, что я погибла. Но я-то живая. Вот и с ней то же самое, уверена. Может, и кажется, будто ее больше нет, но это неправда. У нацистов была причина сфабриковать ее смерть, особенно после интервью с Джорджией Пенн: они хотят дать понять, что полностью владеют ситуацией, контролируют всех и вся, и лишь от них зависит, что́ люди знают и чего не знают. У их капитана, должно быть, неприятности, ведь он принял радиоведущую за спиной руководства. Возможно, он получил приказ убить Джули, но, думаю, скорее ему велели инсценировать ее гибель, чтобы моя подруга снова исчезла. Пить с ней коньяк и через пару дней отправить ее на гильотину? Ну не верится.
ВЗОРВАТЬ БЫ ЭТО МЕСТО, РАЗНЕСТИ ПО КАМЕШКУ.
Почти каждую ночь появляются самолеты. В округе есть несколько работающих на Германию заводов, которые производят боеприпасы, есть и ракетные установки, так что наши стремятся вывести их из строя. Однако наносить удары по центру Ормэ, во всяком случае умышленно, они не станут, чтобы не было жертв среди мирных жителей. До сих пор наши разбомбили только железнодорожный узел и несколько фабрик у северных окраин, хотя вряд ли там делали что-то опаснее зонтиков. Но бомбить центр Королевские ВВС не станут. Потому-то в Ормэ и послали Джули. Чтобы взорвать гестапо с земли. При этом мало кто знает, что наши летчики не будут устраивать налеты на городские кварталы, поэтому никто не чувствует себя в безопасности.
Вот американцы средь бела дня сбросили несколько бомб на Руан. Когда звучат сирены воздушной тревоги, у людей начинается паника, они бросаются в убежища, в точности как мы во время Манчестерского блица. Но ни одна бомба не упала на жилые районы Ормэ.
Иногда мне хочется, чтобы это все-таки произошло: один-единственный серьезный взрыв, чтобы снести с лица земли «Шато мясников». Хочу, чтобы это ужасное место полыхнуло и сгорело дотла. Хочу так сильно, что даже больно делается. А потом вспоминаю, что Джули до сих пор там.
Я не верю, что она мертва, не верю в блеф, ложь и издевательские угрозы нацистов. Не верю, что Джули больше нет, и НЕ ПОВЕРЮ, пока своими ушами не услышу выстрелы и не увижу, как она падает.
Сегодня 28 ноября, очередной воскресный ужин с нацистами на ферме Тибо. Мне пришлось прятаться. Могу только вообразить, как La Cadette скармливает немцам нашу легенду: «Кетэ нашла себе пожилого ухажера! Ни за что не поверите, как быстро она его захомутала. Это друг папиного шофера. Она познакомилась с ним пару недель назад, когда мы кур перевозили. И теперь каждое воскресенье свиданки устраивают, а иной раз еще и по вечерам встречаются!»
А маман закатывает глаза: «Нехорошо это, нехорошо, она такая молоденькая, он ведь вдвое старше. Но как мне ее остановить? Она же не моя дочка, работает много, платить мы ей не платим, вот и приходится отпускать по воскресеньям, как-никак совершеннолетняя. Надеюсь только, что она осторожна и не попадет в беду».
«В беду», это с Полем-то, ну да.
Мы с ним уехали на велосипедах к кому-то в дом, чтобы освежить мои навыки в области взрывчатки и стрельбы. Такое облегчение, когда можно сосредоточиться на каких-то нейтральных вещах – сколько пластита нужно, чтобы подорвать машину, как правильно подключить провода, как использовать магнит, чтобы присоединить детонатор, как попасть по движущейся цели из пистолета – взятого на время, ведь Кетэ обычно не разгуливает с пистолетами: если поймают с оружием, ареста не избежать. Спасибо вам, Джейми и Джули Бофорт-Стюарт, за первые уроки стрельбы, что вы мне дали. Движущаяся мишень, по которой я стреляю сегодня, не «Мессершмитт-109» и не фазан, а насаженная на палку пустая консервная банка; ею размахивает, стоя на другом конце сада, какой-то смельчак. Звуки выстрелов глушил шум лесопилки, расположенной вплотную к дому. То ли они всегда работают по воскресеньям в послеобеденное время, то ли сегодня ее запустили специально для нас.
– Жаль будет расставаться с тобой, Киттихок, – сказал хозяин дома. – Ты рождена быть солдатом.
Гм. Его слова заставили меня одновременно раздуться от гордости и в то же время показались издевательством. Что за ерунда! Я вовсе не рождена быть солдатом. Просто идет война, поэтому я доставляю самолеты туда, где они нужны. Но я в жизни не искала приключений и острых ощущений и уж точно не хочу участвовать ни в каких сражениях. Мне нра