В этот момент один из оставшихся с нами беглецов дрожащей кучей рухнул на землю, а Митрайет вроде как забуксовала.
– Nous sommes faits, – сказала она. – С нас довольно.
Мы расположились на ночлег в конюшне с велосипедами. Не самое безопасное место на свете.
Интересно, где оно сейчас – самое безопасное место в мире? Даже нейтральные страны, Швеция и Швейцария, в окружении. Ирландия все так же разделена. В той ее части, что не имеет отношения к Великобритании и соблюдает нейтралитет, на беленых камнях громадными буквами пишут слово «ИРЛАНДИЯ», чтобы немцы по ошибке не бомбили ее территорию у северных границ. Я видела эти надписи с воздуха. Может, в Южной Америке безопасно, не знаю.
Когда стало светать, ни у кого еще не было сна ни в одном глазу. Я сидела, обхватив колени руками, рядом с парнем, который сбежал после того, как я выстрелом разнесла его цепь. Тем, кто был закован, пока нельзя было никуда идти, с браслетами-то на ногах. Сперва предстояло от них избавиться.
– Как тебя поймали? Что ты делал? – спросила я, забыв, что мой сосед – француз. Однако он ответил мне по-английски.
– Ровно то же самое, что вы, – с горечью произнес он. – Взорвал мост, но не смог остановить немецкую армию.
– Почему тогда тебя не застрелили?
Он улыбнулся. Все его верхние зубы были выбиты.
– А как ты думаешь, gosse anglaise? – Девчушка-англичанка, значит. – Того, кто застрелен, уже не допросить.
– Как получилось, что только некоторых из вас заковали?
– Не все из нас опасны. – Он по-прежнему улыбался. Думаю, у него была причина для оптимизма: ему дали второй шанс на жизнь, на надежду. Небольшой, но двенадцать часов назад вообще никакого не было. – Заковывали тех, кого считали опасными. Девчонку со связанными за спиной руками видела? Она не была опасна, она была… collaboratrice. – Коллаборационистка. Он сплюнул на солому.
Куски моего разбитого сердца похолодели. Как будто я наглоталась осколков льда.
– Прекрати, – сказала я. – Tais-toi. ЗАТКНИСЬ.
Он не услышал меня или не принял всерьез и неумолимо продолжал:
– Это и к лучшему, что она умерла. Видела, как она щебетала по-немецки с охранником, даже когда ее носом вниз на дорогу положили? У нее же руки были связаны, и кто-то должен был ей помогать в пути – кормить, поить. Ей пришлось бы просить об одолжении охранников: никто из нас не стал бы мараться.
Иногда я тоже становлюсь опасной.
В то утро я была противопехотной миной, взведенной и тикающий, которую этот парень привел в действие.
Я точно не помню, что именно случилась. Не помню, как я на него напала. Но костяшки пальцев у меня ободраны, и это случилось, когда мой кулак обрушился на обломки его зубов. Митрайет говорит, все подумали, что я собираюсь выцарапать ему глаза.
Помню только, что меня оттаскивали втроем, а я орала этому парню:
– Ты не помог бы ей поесть и попить? А она тебе помогла бы!
Я слишком шумела, поэтому меня заставили замолчать. Но стоило им только разжать хватку, я снова на него налетела.
– Я ТЕБЯ ОСВОБОДИЛА! Если бы не я, ты до сих пор был бы в цепях, и тебя запихали бы в вонючий фургон, как корову! И ты не помог бы другому заключенному ПОЕСТЬ И ПОПИТЬ?!!
– Кетэ, Кетэ! – Митрайет, плача, попыталась взять мое лицо в ладони, чтобы утешить и убедить замолчать. – Кетэ, arrête, хватит, хватит! Tu dois – ты должна! Подожди – attends…
Она поднесла к моим губам жестяную кружку, где был холодный кофе с коньяком, помогла мне. Помогла попить.
Тогда-то она и вырубила меня в первый раз. Чтобы снотворное подействовало, потребовалось полчаса. Пожалуй, повезло, что никто не врезал мне по башке велосипедом, чтобы ускорить процесс.
Когда я проснулась, меня в сопровождении шофера отправили на виллу. Я чувствовала себя как в аду, ничего не соображала, то и дело подкатывала тошнота, страшно хотелось есть. Думаю, я не стала бы возражать, даже если бы старушка, хозяйка виллы, сдала меня полиции. РАЗВЕ НЕ ЭТО ДОЛЖНО СЛУЧИТЬСЯ, КОГДА УБИВАЕШЬ ЛУЧШУЮ ПОДРУГУ?
Но нет, шофер привел меня в темный и элегантный холл с дубовыми панелями на стенах, и ко мне вышла дама – одна из тех прекрасных, идеальных и будто фарфоровых созданий прошлого века с белоснежными волосами, уложенными в точно такую же прическу, как носила Джули, – это я заметила. Не говоря ни слова, она взяла меня за руку и повела вверх по лестнице в комнату размером с бальный зал, где стояла ванна, полная горячей, почти как кипяток, воды. Дама вроде как подтолкнула меня, чтобы я зашла в ванную, и удалилась, оставив в одиночестве.
Я подумала, не пустить ли в ход складной нож Этьена, чтобы перерезать вены на запястьях, но это было бы ужасно несправедливо по отношению к хрупкой героической хозяйке дома, а еще – ЕЩЕ, ПРОКЛЯТЬЕ, Я ХОЧУ ОТОМСТИТЬ!
В общем, я приняла ванну. Признаюсь, это было райское блаженство. Вытираться громадным мохнатым полотенцем, которое явно оставили для меня, казалось почти греховным. И немного нереальным.
Старушка – правильнее будет сказать, пожилая дама, не старушка, – эта изысканная женщина встретила меня в дверях, когда я выходила. Я, конечно, теперь была чистой, но альпинистские брюки заляпала грязь, а мокрые волосы на концах топорщились, так что я чувствовала себя беспризорником. Даму, похоже, это не смутило: она вновь взяла меня за руку и на сей раз отвела в маленькую гостиную, где горел камин и стоял на огне чайник. Хозяйка усадила меня на обитый шелком диванчик восемнадцатого века и приготовила легкий ужин из хлеба, меда, кофе, крошечных желтых яблочек и вареного яйца.
Поднос отправился на столик с мраморной столешницей, а дама красивой серебряной ложечкой разбила верхушку яйца, словно я была младенцем, которого нужно покормить. Потом погрузила ложку внутрь, и глазам моим явился желток, золотой, будто солнце, проглянувшее из-за облаков. Мне тут же вспомнился первый ужин с нерегулярными войсками Крейг-Касла. Потом до меня дошло, что мы с Джули никогда не приезжали туда одновременно, и теперь уже никогда не приедем, и я сгорбилась и заплакала.
Старая дама, которая не знала, кто я, и чья жизнь была в опасности уже потому, что она принимала меня под своим кровом, села рядом со мной на антикварный диванчик, принялась гладить мне голову тонкой морщинистой рукой, и я обреченно прорыдала в ее объятиях почти час. Спустя еще какое-то время она поднялась и проговорила:
– Сварю вам другое яйцо: ровно три минуты, как любят англичане. Это уже остыло.
И действительно сварила, и заставила меня его съесть, а сама расправилась с холодным.
Когда я поднялась, чтобы вернуться в конюшню, хозяйка расцеловала меня в обе щеки со словами:
– У нас ужасное общее бремя, chérie. Мы похожи друг на друга.
Точно не знаю, что она имела в виду.
Я тоже дважды поцеловала ее и сказала:
– Merci, Madame. Merci mille fois[50].
Хотя на самом деле даже тысячи благодарностей было недостаточно. Но я больше ничего не могла ей дать.
Ее сад полон розовых кустов – старых, раскидистых; настоящие заросли. Среди них есть дамасские, осенний сорт, и последние цветы до сих пор, склонившись, никнут под дождем. Наша ячейка названа в честь хозяйки виллы. Митрайет говорит, до войны она была достаточно известным садоводом – ее шофер / смотритель на самом деле еще и квалифицированный садовник – и даже вывела несколько новых сортов роз, которым сама дала названия. Я не заметила розовых кустов ни когда мы прибыли сюда ночью, ни даже когда в ступоре пешком шла на виллу при свете дня, но обратила на них внимание, возвращаясь после ванны на конюшню. Цветки размокли под декабрьским дождем, они умирали, но крепкие кусты были живы и однажды весной снова станут прекрасными, если немецкие солдаты не выкорчуют их, как те, что раньше росли на главной площади Ормэ. По непонятной причине розы заставили меня подумать о Париже, и с тех пор песня о нем беспрерывно крутится в голове.
Никто больше из наших не удостоился ванны или яйца всмятку, хотя их и угостили остывшими, сваренными вкрутую. Думаю, меня отправили в дом, чтобы отвлечь и организовать тем временем отправку парня, которого я с утра пыталась убить, и второго, на котором тоже были цепи. Во всяком случае, больше я их не видела. Не знаю, как с их ног сняли оковы, куда отправились пленные, в безопасности ли они. Надеюсь, у них все в порядке. По-честному надеюсь.
Остальные еще на два дня остались в конюшне. Митрайет говорит, что беглецам на самом деле безопаснее ездить не ночью, а днем, когда повсюду люди и нет комендантского часа. Не то чтобы я этого не понимала, раз уж столько раз старалась попасть на самолет, который прилетал на какое-нибудь отдаленное поле хорошо за полночь.
Митрайет, меня и хозяина «розали» отвез домой шофер леди из розария на ее же машине – мы решили, что нашему автомобилю лучше пока постоять в гараже на случай, если нацисты еще раз придут его проверить. Мост до сих пор не починили, и все трупы, за исключением тел убитых нами немцев, так и остались под дождем. Трупы охраняли, чтобы никто не попытался их похоронить. Там лежало пятнадцать человек. Я их не видела. Мы в любом случае не могли бы ехать этим путем, мост-то взорван. Дорогу расчистят, мост починят, но у меня тошнотворное предчувствие, что тела просто свалят в кучу на обочине как напоминание и предупреждение: мол, даже не пытайтесь впредь кого-то спасать. Джули, милая Джули,
ДЖУЛИ
Теперь я собираюсь выпить микстуру и заснуть опять. При этом важно помнить, что, когда я проснусь, нужно будет кое над чем поработать. Пока мы с Митрайет отсутствовали, подруга маман Тибо, которая держит прачечную, привезла мешок со свежевыстиранными рубашками немецкого производства, на которых пришиты бирочки «Кетэ Хабихт». Среди них припрятана груда бумаг, которые предстоит изучить. Не знаю, что там конкретно, не хватило духу посмотреть, но, должно быть, это снова послание от Энгель. Амели глянула, обнаружила, что листы пронумерованы, и разложила их по порядку, но прочесть не смогла: там все по-англий