Я надела на лицо фирменную пластмассовую улыбочку слабоумной – всю неделю чувствую себя зомби, когда приходится это делать, – и двинулась к другому столику, однако Энгель внезапно поманила меня к себе.
– Привет, Кетэ. – Она похлопала ладонью по стоящему рядом стулу. Я села, она потушила окурок, закурила две новые сигареты и протянула мне одну из них. Почему-то у меня сердце захолонуло, как ни разу в жизни, когда я затянулась сигаретой, которой за миг до этого касались губы Анны Энгель. Благодаря показаниям Джули мне казалось, что я очень хорошо знаю эту девушку. Думаю, у нее было такое же ощущение, хотя вряд ли она боялась меня так же сильно, как я ее.
– Et ton amie, ça va? (Как твоя подруга?) – буднично спросила Энгель.
Не в силах больше удерживать на лице пластмассовую улыбку, я отвела взгляд и сглотнула. Потом затянулась сигаретой и поперхнулась от дыма, потому что давно не курила, а эти французские горлодерки и вообще никогда не пробовала. Прошла минута или около того, и Энгель поняла, что мое молчание ничего хорошего не означает.
Она тихонько ругнулась по-французски, выразив свое разочарование одним резким словом. Помолчала и спросила:
– Elle est morte?
Я кивнула. Да, она мертва.
– Viens, – сказала Энгель, отодвигая свой стул. – Allons. Viens marcher avec moi, j’ai des choses à te dire[51].
Вряд ли у меня был шанс отказаться, даже если бы она собиралась отвести меня в тюрьму. «Прогуляемся, мне нужно кое-что тебе рассказать» – разве у меня имелся выбор?
Я снова встала, окутанная клубом дыма, который выпустила Энгель, даже не заказав ничего, тем более что мне всегда было до паники страшно разговаривать по-французски с незнакомыми людьми. Энгель похлопала по толстой стопке бумаг возле пепельницы, напоминая мне о них, я взяла записи и сунула в карман пиджака к удостоверению личности на имя Кетэ.
Была вторая половина дня, на улицах почти никого, и Энгель сразу перешла на английский, перескакивая обратно на французский, только если кто-то проходил мимо. Общаться с ней по-английски было до ужаса странно. Она говорила как янки, с американским произношением и довольно бегло. Впрочем, Пенн вроде бы упоминала, что Энгель училась в Чикагском университете.
Мы прошли переулком, свернули за угол и оказались на площади Ирондель, где располагалась мэрия. Там было полно военной техники и скучающих часовых.
– У меня сейчас обеденный перерыв, – сказала Энгель, – то есть больше часа свободного времени. Но тут неподходящее место.
Я кивнула и пошла за ней. Она все это время что-то говорила, и со стороны мы, должно быть, смотрелись совершенно обыденно, просто две приятельницы, которые вышли прогуляться и перекурить. Энгель не носила форму, она ведь обычная наемная сотрудница, у нее даже воинского звания никакого нет. Мы брели по булыжной мостовой перед ратушей.
– Она переходила улицу, прямо на этом месте, и посмотрела не в ту сторону. – Энгель яростно выдохнула облако дыма. – Хуже места для такой ошибки не придумаешь, надо ж было сделать такую глупость прямо посреди площади Ирондель! Тут всегда стоят наблюдатели, ведь с одной стороны мэрия, с другой – гестапо.
– Это ведь был фургон Тибо, да? – горько спросила я. – Автомобиль, который ее чуть не сбил. – Французский фургон, набитый французскими курами, так сказано где-то на первых страницах показаний Джули.
– Не знаю. Когда я подошла, он уже уехал. Уверена, водителю не хотелось оказаться хоть как-то замешанным в аресте. Весь Ормэ отворачивается, когда на площади Ирондель кого-то бьют: очередного еврея, которого вытащили из укрытия, или какого-нибудь идиота, швырявшего навоз в окна мэрии.
Она бросила взгляд на упомянутые окна; к счастью, на этой неделе там не было ни одного висельника.
– Она здорово отбивалась, твоя подруга, – продолжила Энгель. – Укусила полицейского. Представляешь, меня позвали, чтобы я ее хлороформом вырубила! Ее держали четверо, когда я бежала с хлороформом через площадь, но она все равно сопротивлялась. И меня тоже попыталась укусить. Когда пары хлороформа действуют, это как будто свет гаснет…
– Я знаю. Знаю.
К тому времени площадь уже осталась позади. Мы вдруг одновременно посмотрели друг на друга. У нее были удивительные глаза.
– Мы превратили эту площадь в настоящую клоаку, – сказала она. – Когда меня только сюда прислали, тут росли розы, а теперь не осталось ничего, кроме грязи и грузовиков. Каждый раз, когда иду здесь по булыжникам, только об этом и думаю, по три раза на дню. Ненавижу. – Энгель отвернулась. – Идем. Около полукилометра вдоль реки. Ты уже гуляла по набережной?
– Нет.
– Здесь до сих пор красиво.
Она прикурила новую сигарету, уже третью за последние минут пять. Не представляю, как она умудряется позволять себе такую роскошь, даже где она берет курево, тоже непонятно: в Ормэ женщинам больше не разрешается покупать табачные изделия.
– Я и раньше усыпляла людей хлороформом. Это вроде как обычная часть моей работы, я же химик, училась в Америке на фармацевта. Но я никогда не презирала себя с такой силой, как в тот день, она ведь была такая миниатюрная и…
Она запнулась на полуслове, а мне пришлось прикусить щеку, чтобы не расплакаться.
– …такая яростная, такая красивая, это все равно что ястребу крылья ломать, заваливать кирпичами родник, выкорчевывать розы, чтобы поставить на их место танки. Нецелесообразно и уродливо. Вот она полна жизни и непокорства, а в следующий миг уже лежит без сознания лицом в канаву, как пустая оболочка…
– Я понимаю, – прошептала я.
Она нахмурилась и пытливо посмотрела на меня, мазнув по лицу острым взглядом светлых глаз.
– Неужели?
– Она была моей лучшей подругой, – выдавила я сквозь зубы.
Анна Энгель кивнула.
– Ja[52], знаю. Ты, должно быть, меня ненавидишь.
– Нет-нет. Мне просто жаль, что все так сложилось. Рассказывай дальше. Пожалуйста.
– А вот и река, – сказала Анна, и мы перешли очередную улицу. Вдоль всей набережной тянулись перила, и мы остановились, облокотившись на них. Когда-то на обоих берегах росли вязы, но от них остались только пни, сами деревья в последние три года спилили на дрова. Но Энгель оказалась права: тут до сих пор было красиво благодаря старинным домам на противоположной стороне реки.
Анна глубоко вздохнула и снова заговорила:
– Когда она отключилась, я перевернула ее, проверить, вдруг у нее где-то спрятано оружие, и увидела в кулаке скомканный шелковый шарф. Наверное, она все это время его сжимала, а когда потеряла сознание, пальцы ослабли, и вот… Мне не нужно было обыскивать ее по всем правилам, это не моя работа, просто стало любопытно, почему она так упорно защищала этот шарфик, может, в нем таблетка для быстрого самоубийства, вот я и вынула его из разжавшейся ладони.
Она для наглядности положила на перила собственную ладонь.
– На руке у нее была надпись чернилами, а на шарфе – идеальный отпечаток этой надписи, конечно, перевернутый. Номер бокса в архиве мэрии Ормэ. Она записала его на ладони, а когда ее схватили, попыталась стереть цифры шарфиком.
Я плюнула на него – вроде бы в знак презрения к шпионке, понимаешь? – скомкала и сунула обратно ей в руку. Но сперва потерла шелком ее ладонь, чтобы надпись размазалась, и сомкнула обмякшие пальцы. В результате при обыске нашли всего лишь измазанную в чернилах тряпицу, о которой никто не задал ни единого вопроса, ведь перед тем, как твою подругу схватили, она заполняла бланки на получение продовольственных талонов, якобы помогала какой-то несуществующий старенькой бабушке, вот и выпачкалась.
Преисполненная надежды стайка голубей опустилась на тротуар у наших ног. Меня всегда поражало, как они взлетают и приземляются: ни разбега, ни прыжков. Никто их этому не учит, у них все получается инстинктивно. Конечно, голуби – это летучие крысы, но до чего красиво у них это выходит!
– Как ты узнала, зачем ей был нужен этот номер? – наконец спросила я.
– Она мне сказала, – ответила Анна.
– Не может быть!
– Она мне сказала. Под конец, когда уже закончила с показаниями. Она писала всякую чепуху. Я попыталась выхватить у нее авторучку, чтобы прекратить мучения, и она сдалась без борьбы. Она устала. Мы совершенно ее измотали. Она посмотрела на меня снизу вверх безо всякой надежды – у нее не осталось никаких поводов для отсрочки, никаких оправданий. Приказы Фербера полагается засекречивать, но мы обе понимали, какое распоряжение насчет твоей подруги получит от начальника фон Линден. И куда ее после этого пошлют.
Для наглядности Анна взяла сигарету так, словно это авторучка, и легонько стукнула по перилам тыльной стороной руки.
– Я написала у себя на ладони: «72 Б4 ШдБ». – Чтобы успокоиться, она затянулась сигаретой, которая миг назад изображала ручку. – Кроме твоей подруги, никто не мог этого увидеть. Пока чернила не высохли, я сжала кулак и размазала надпись, чтобы она превратилась в обычное пятно. А потом стала складывать в стопку листы с ее показаниями. «Это мое», – сказала твоя подруга.
Я понимала, что речь не о карточках и страничках, которые я собираю. Она говорила об архивном номере, который я написала у себя на руке. И спросила: «Зачем он тебе?»
«Незачем, – ответила она. – Уже незачем. Но если бы я могла…»
«И что бы ты сделала? – тихо поинтересовалась я. – Что я сама могу сделать?» Она сузила глаза, как загнанная в угол крыса: «Поджечь это место и спалить дотла к чертовой матери. Самое лучшее, что можно сделать».
Я крепко прижала к груди стопку бумаг. Там были инструкции. А твоя подруга посмотрела на меня с вызовом, прищурившись, таким, знаешь, обвиняющим взглядом.
«Анна Энгель, ангел мщения, – сказала она, а потом засмеялась мне в лицо. Она действительно смеялась. А потом добавила: – Ну, теперь это твоя проблема».
Анна бросила окурок в реку и закурила новую сигарету.