– Тебе надо вернуться домой, Кетэ, – внезапно заявила она. – Эта англичанка, которая продает мотоциклы евреям, эта Мэдди Бродатт, – из-за нее ты попадешь в беду. Постарайся завтра же отправиться домой, в Эльзас, а Мэдди пусть сама выкручивается.
В том, чтобы заставить Кетэ исчезнуть, пока еще чего-нибудь не случилось, был смысл. Для Тибо так куда безопаснее, хоть меня и воротило с души от мысли, что придется вернуться в укрытие. Завтра вечером я опять заберусь под крышу сарая, где теперь даже холоднее, чем в октябре.
– А ты как же? – спросила я.
– Я возвращаюсь в Берлин. Подала прошение о переводе еще несколько недель назад, когда мы начали допрашивать твою подругу и того несчастного парнишку-француза. Боже. – Ее передернуло, и она жадно затянулась. – До чего же дрянную работу мне дают! Равенсбрюк и Ормэ. Но я хотя бы не видела, что делают в Нацвейлере при помощи препаратов, которые мне приходилось заказывать. Так или иначе, я тут только до Рождества.
– Может, тут тебе безопаснее. Мы бомбим Берлин, – сказала я. – Уже почти две недели бомбим.
– Ja, я знаю, – ответила она. – Мы тоже слушаем Би-би-си. Берлин-блиц. Ну, возможно, мы это заслужили.
– Я думаю, на самом деле такого никто не заслуживает. Вот правда.
Она вдруг обернулась и ожгла меня тяжелым взглядом своих светлых, зеленых, как бутылочное стекло, глаз.
– За исключением «Замка мясников», да?
– А сама как думаешь? – сердито парировала я.
Она пожала плечами и повернулась, чтобы возвращаться на площадь Ирондель. Ее время истекало.
Знаете, кого она мне напоминала, хоть это и безумие? Она напоминала мне Еву Зайлер.
Не настоящую Джули в ее обычном, нормальном состоянии, а Джули, когда та злилась. Вспомнилось, как она рассказывала о подготовке в УСО, как ей там устраивали тренировочные допросы в явное нарушение закона о государственной тайне: единственный раз на моей памяти, когда она курила одну сигарету за другой и ругалась, как портовый грузчик. «Через шесть часов я поняла, что больше этого не вынесу, но хрен им, не дождутся, чтобы я сдалась и сказала свое имя. Пришлось притвориться, что теряю сознание, они запаниковали и бросились за доктором. Мудилы сраные, мать их поперек».
На обратном пути мы с Энгель особо не разговаривали. Она предложила мне еще сигарету, и на миг во мне вспыхнул мятеж.
– А Джули ты ни разу не угостила.
– Ни разу не угостила Джули?! – поперхнулась ошеломленным смехом Энгель. – Да я ей половину своего сигаретного довольствия отдала, этой жадной шотландской дикарке. Она меня чуть не разорила. А ведь за все время твоей пятилетней пилотской карьеры, считай, совсем не курила!
– Это нигде не сказано! Даже намеком! Ни разу!
– Как ты думаешь, что было бы со мной, – ровным тоном произнесла Энгель, – если бы она об этом написала? Что со мной случилось бы?
И снова протянула мне сигарету. Я взяла.
Некоторое время мы шли в молчании – две приятельницы на совместном перекуре. Ага, мисс, в точности так.
– Как ты добыла показания Джули? – неожиданно спросила я.
– Мне помогла хозяйка дома, где живет фон Линден. Показания лежали у него в комнате на письменном столе, а хозяйка в его отсутствие сгребла их в мешок с грязным бельем для стирки. И сказала, что сожгла всю стопку, чтобы развести огонь в кухонной плите, – на вид-то бумаги и впрямь мусор, сплошь дурацкие карточки для рецептов и исписанные бланки.
– Фон Линден в такое поверил?! – Я была ошеломлена.
Она пожала плечами.
– А что ему оставалось? Хозяйке эта история даром не прошла: яйца и молоко она получает теперь строго по количеству жильцов, и у всей семьи комендантский час в собственном доме, они даже после ужина посидеть вместе не могут, должны сразу отправляться в постель. Ей посуду приходится мыть по утрам, перед тем как готовить завтрак постояльцам. Всех ее детей выпороли.
– Ох, нет! – вырвалось у меня.
– Они легко отделались. Детей могли вообще забрать. Или посадить хозяйку в тюрьму. Но фон Линден с детьми довольно мягок.
Мой велосипед ждал на улице, которая примыкала к площади Ирондель. Когда я взялась за руль, Анна положила свою руку поверх моей и вложила мне в пальцы что-то тяжелое, холодное и тонкое.
Это был ключ.
– Мне велели принести мыла, чтобы отмыть ее перед интервью, – сказала Анна. – Какого-нибудь ароматного и приятного. У меня было такое, я из Америки привезла, знаешь же, как мы иногда вещи бережем, и мне удалось сделать на нем отпечаток ключа от заднего входа, служебного. Это новый ключ. Думаю, теперь у тебя есть все, что может понадобиться.
Я с чувством сжала ее руку.
– Danke[53], Анна.
– Береги себя, Кетэ.
И тут из-за угла возник Амадей фон Линден, словно Энгель призвала этого человека, произнеся вслух его имя. Он шел по улице в сторону площади Ирондель.
– Guten Tag[54], фройляйн Энгель, – приветливо проговорил он, и Анна в приступе отработанной паники выронила сигарету, затоптала окурок, выпрямилась и поправила воротник пальто. Я тоже бросила сигарету: показалось, что так будет правильно. Энгель что-то сказала обо мне начальнику, быстро взяв меня под руку, будто давнюю знакомую. Я разобрала имя Кетэ и фамилию Тибо. Наверное, она меня представила. Фон Линден протянул мне руку.
Я остолбенела на добрых пять секунд.
– Гауптштурмфюрер фон Линден, – церемонно подсказала Анна.
Я сунула ключ в карман пиджака к чертежам и поддельному удостоверению личности, повторила:
– Гауптштурмфюрер фон Линден, – и обменялась с ним рукопожатиями, улыбаясь, как недоразвитая.
У меня никогда не было смертельного врага. Я даже не знала, что это значит. Что-то из «Шерлока Холмса» и Шекспира. И почему вдруг мое существование, вся предыдущая жизнь свелись к безжалостной борьбе с одним-единственным человеком?
Он стоял и смотрел сквозь меня, поглощенный собственными колоссальными проблемами.
Ему не приходило в голову, что я могла бы дать ему координаты тайного аэродрома Лунной эскадрильи или имена полудюжины участников Сопротивления, действующих в его городе, или что я планирую через пять дней не оставить камня на камне от управления, где он работает.
Ему не приходило в голову, что я во всех отношениях его враг, его противница, что я воплощаю собой всё, против чего он воюет: британка и еврейка, женщина, делающая в ВСВТ мужскую работу по мужской ставке, и работа эта заключается в том, чтобы перегонять, куда надо, самолеты, которые уничтожат все, чему служит фон Линден.
Ему не приходило в голову, что я знаю: он наблюдал за моей лучшей подругой и делал пометки, пока она сидела, привязанная к стулу, в одном нижнем белье, с ожогами на запястьях и шее, и делалось это по его приказу; что я точно знаю: несмотря на дурные предчувствия, он трусливо последовал приказу и отправил ее в концлагерь, где ей предстояло быть подопытной крысой, пока не остановится сердце, – ему никогда не приходило в голову, что сейчас он смотрит на вершительницу своей судьбы, на человека, который держит в руках его участь, – на меня, в заплатанной одежде с чужого плеча, непричесанную, с идиотской улыбочкой, – и что моя ненависть к нему кристальна, черна и не знает пощады. И что я не верю в Бога, но если бы верила – о, если бы я верила, это был бы Бог Моисея, гневный, взыскательный и ЖАЖДУЩИЙ МЕСТИ, и
Неважно, жалела я его или нет. Раньше это была работа Джули, теперь – моя.
Он сказал в мой адрес какую-то любезность, его осунувшееся лицо ничего не выражало. Я посмотрела на Анну, которая один раз кивнула.
– Ja, mein Hauptsturmführer, – процедила я сквозь зубы. Анна больно пнула меня в лодыжку и поспешила извиниться. Я сунула руку в карман и нащупала хрусткий лист толстой бумаги, которому уже семьдесят лет, и новый тяжелый ключ возле шва потрепанной шерстяной ткани.
Они кивнули мне и пошли дальше вместе. Бедная Анна. Она мне очень понравилась.
Кетэ вернулась в Эльзас, а я снова ждала полной луны – все по местам, и мы получили подтверждение о вылете бомбардировщика, запланированном в ночь на сб.; неважно, будет ли успешной оп. «Верити», за мной пришлют «лизандер», на поле, которое я сама нашла, в воскресенье или в понедельник (тут еще многое зависит от погоды и, конечно, от того, сможем ли мы забрать «розали»). Уснуть до ужаса трудно, а когда удается, мне снятся кошмары, как я лечу на горящем самолете с неисправными дросселями, как меня заставляют перерезать Джули горло складным ножом Этьена и так далее. Если я трижды за ночь просыпаюсь с воплем, прятаться мало смысла. Я лечу одна.
Горит горит горит горит
Хоть повесьте меня, хоть зарежьте,
Хоть заставьте платить головой,
Все равно Охиндун будет мною сожжен,
Ведь покуда еще я живой.
Ормэ у меня в голове по-прежнему горит. Но я в Англии. Я вернулась в Англию.
И знаете, возможно, меня отдадут под трибунал. Возможно, меня будут судить за убийство и повесят. Но я чувствую лишь облегчение, одно сплошное облегчение, как будто последние два месяца провела под водой и дышала через соломинку, а вот теперь наконец снова оказалась на воздухе. Я долгими, сладкими глотками вбираю его в легкие, этот холодный сырой воздух декабря с запахом бензина, угольного дыма и свободы.
Насмешка в том, что я не свободна. Я нахожусь под домашним арестом в коттедже на аэродроме Лунной эскадрильи. Заперта в своей обычной спальне, той самой, которую раньше делила с Джули, и даже под окном поставили часового. Но все равно ощущение свободы никуда не девается. Если меня повесят, то чисто, так, что шея сразу сломается, и вообще-то я заслуживаю такой участи. Зато меня не заставят никого предавать. Не заставят смотреть, как пытают людей. Не станут жечь тело, превращая плоть в студень. И непременно поставят дедушку в известность о случившемся.