Сюда прислали проклятого хитроумного офицера разведки Джули, и теперь мне предстоит допрос. Убеждена, он пройдет без помощи паяльника, ледяной воды и булавок. Может, разведчик использует в качестве довода чашечку чая. У меня множество причин бояться допроса, но пыток я не жду.
Даже не верится, насколько защищенной я тут себя чувствую. И неважно, что я под арестом. Просто у меня ощущение полной безопасности.
Рапорт о чрезвычайном происшествии № 2
Успешная диверсия и уничтожение штаб-квартиры гестапо,
здание «Шато де Бордо», Ормэ, Франция, 11 дек. 1943 года
Мои отчеты – это такая ерунда!
Я знаю, что союзники планируют полномасштабное вторжение в оккупированную Европу, с танками, самолетами и планерами, полными солдат, но когда я думаю об освобождении Франции, мне рисуется армия мстителей на велосипедах.
Именно так мы прибыли в Ормэ субботней ночью, с разных сторон, у всех были корзины и коробы с самодельной взрывчаткой. Сигнал воздушной тревоги не раздался до наступления комендантского часа, мы притаились кто где и очень нервничали. Могу поспорить, что за каждым газетным киоском в Ормэ укрылся начиненный бомбами велосипед. Сама я не меньше двух часов пролежала под грузовиком с одним из приятелей Митрайет. Спасибо Джейми, что оставил мне ботинки!
Чтобы открыть задние ворота, их пришлось взорвать: рискованно, конечно, но, когда начался налет, никого поблизости не было, а для следующей двери у нас был ключ. Больше всего тогда я боялась нарваться на проклятых собак. Бедные старые псы, ни в чем они на самом деле не провинились. Мне не пришлось ничего с ними делать: Митрайет не знала жалости.
Понимаю, что нужно написать обо всем объективно и в деталях. Но отчитываться особо не о чем. Мы действовали быстро и эффективно, точно знали, куда идти, – каждая команда из двух-трех человек действовала в определенном секторе и выполняла конкретные задания: перебить собак, отпереть двери, разобраться с заключенными, разместить взрывчатку.
И убраться восвояси. Я бы сказала, на все про все ушло полчаса. Точно не больше трех четвертей часа, ведь по сути «Шато де Бордо» – не тюрьма, и заключенных там было не слишком много, в общей сложности семнадцать. Среди них не оказалось ни одной женщины. Но…
Я нарочно спланировала так, чтобы нам с напарником досталось освобождать узника, который занимал камеру Джули. Но упустила из виду, что для этого придется пройти через допросную, примыкавшую к помещению, где держали мою подругу.
К счастью, в допросной никого не оказалось, но, ох, у меня сил нет даже подумать о том, каково там было. Воняло внутри невероятно. От одного воспоминания меня начинает тошнить. Мы вошли, в лицо ударил смрад, и в первый миг я не могла ничего делать, лишь ахнула и постаралась сдержать рвотные позывы. Мой напарник-француз покачнулся и схватился за меня, чтобы не упасть. Конечно, мы освещали себе путь фонариками, поэтому ничего как следует не рассмотрели, только смутные очертания кабинетной мебели, стальные стулья, столы, пару шкафов, ничего чересчур зловещего, однако вонь там стояла самая тошнотворная, самая адская в моей жизни: пахло вроде бы как в переполненном сортире, а еще аммиаком, тухлым мясом, палеными волосами, рвотой и… нет, не могу, меня выворачивает даже сейчас, когда я пытаюсь об этом написать. Только потом мне пришло в голову, что Джули находилась в этом смраде восемь недель; ничего удивительного, что перед интервью с Пенн ей позволили вымыться. В любом случае мы могли думать лишь о том, чтобы поскорее убраться оттуда и не задохнуться. Натянули пальто так, чтобы закрыть носы, открыли дверь в камеру Джули и потащили ошеломленного узника, которого теперь там держали, через жуткую допросную в коридор.
Парень, которого мы спасли, не понимал французского. Оказалось, что он вообще с Ямайки, стрелок Королевских ВВС, его сбили на прошлой неделе. Возможно, нацисты надеялись вытянуть из него план наступления союзников? Он не слишком пострадал, поскольку за него еще не взялись, даром что всю неделю почти не кормили; он даже смог вынести на себе заключенного с раздробленными коленями.
Он славный парень, этот ямаец, и он сейчас здесь. То есть вряд ли он, конечно, прямо в коттедже; думаю, его отправили на военный аэродром, но я имела в виду, что он вместе со мной вернулся в Англию. И в сарае у Тибо тоже прятался вместе со мной. Он из Кингстона, у него трое детей, все дочки. Ямаец спешил за мной по главной лестнице ужасного, опоганенного отеля, неся на закорках молчаливого страдальца с переломанными ногами, а я шла, как обычно держа в памяти маршрут, с электрическим фонариком в одной руке и кольтом Поля в другой.
Мы собрались во дворике с гильотиной и пересчитали, все ли на месте. Последний из пришедших вновь запустил генератор – к нему мы подключили таймер. После этого у нас оставалось двадцать минут. В небе все еще кружила парочка «ланкастеров», бросая вызов прожекторам, и ночь полнилась звуками вялой стрельбы из зениток: многие орудия обслуживали местные ребята, которых нацисты мобилизовали для усиления оккупационной армии, и они совершенно не горели желанием палить по самолетам союзников. У нас было двадцать минут, чтобы убраться с площади Ирондель, и, вероятно, еще час, чтобы спрятаться в укрытия, прежде чем прозвучит сигнал отбоя воздушной тревоги.
Требовалось найти поблизости приют для раненого парня, Митрайет с этим разобралась, а остальные ретировались на велосипедах и пешком. Мы с моим ямайским стрелком выбрали извилистый маршрут, включавший несколько садовых оград, чтобы избежать застав на дороге. И были уже за пределами города, ехали вдвоем на велосипеде (я стояла сзади на приваренной к раме железяке, а он крутил педали, потому что весил куда больше меня), когда раздался взрыв.
Тряхнуло так, что мы упали, хоть и не почувствовали самого взрыва, просто были ошеломлены грохотом. Пару минут я сидела на дороге и хохотала, как ненормальная, все вокруг освещала полная луна и пламя пожара, а потом спасенный стрелок очень мягко заставил меня вернуться на велосипед, и мы опять устремились прочь от Ормэ.
– Куда дальше, мисс Киттихок?
– На развилке бери влево. И называй меня просто Киттихок.
– Тебя и правда так зовут?
– Нет.
– Ага, – сказал он, – и ты не француженка.
– Нет, я англичанка.
– Что ты делаешь во Франции, Киттихок?
– То же, что и ты. Мой самолет сбили.
– Ты меня разыгрываешь!
– Вовсе нет. Я первый офицер Вспомогательной службы воздушного транспорта. И могу поспорить, тебе тоже никто не верит, что ты стрелок Королевских ВВС.
– Тут ты права, красотка, – с чувством подтвердил он. – Авиация – мир белых мужчин.
Я крепко обнимала его за талию и надеялась, что он не такой бабник, как Поль, иначе придется его тоже застрелить, когда мы на пару застрянем под крышей сарая Тибо.
– Что тебя так расстраивает, Киттихок? – мягко спросил он. – Отчего ты так плачешь? Взорвали гестапо, ну так туда ему и дорога.
Я нависала над его плечом, прижималась к нему, всхлипывала ему в спину.
– Там держали мою лучшую подругу. В той же камере, что и тебя. Целых два месяца.
Он молча крутил педали, осмысливая мои слова. И наконец спросил:
– Она там умерла?
– Нет, – ответила я, – не там. Но ее все равно больше нет.
И вдруг почувствовала сквозь его куртку, что он тоже плачет, слегка вздрагивает от тихих сдавленных всхлипываний, в точности как я.
– И мой лучший друг погиб, – проговорил он тихо. – Он был нашим пилотом. Когда нас подбили, он повел самолет к земле, держал его ровно, чтобы все могли выпрыгнуть с парашютом.
Только сейчас, пока я писала эти строки, только сейчас до меня дошло, что я и сама сделала в точности то же самое.
Странно: когда стрелок рассказывал о своем друге, мне казалось, что тот совершил самый геройский поступок на свете, и я до ужаса удивлялась, как можно быть таким отважным и самоотверженным. Но сама в такой же ситуации вовсе не чувствовала себя героиней, просто слишком боялась прыгнуть.
Позади нас полыхал Ормэ, мы ехали в лунном свете и до самого конца пути так и не смогли унять слезы.
Две ночи – если точнее, полторы – мы спали спина к спине на крохотном чердаке старого полубревенчатого сарая Тибо и резались в «очко» колодой жутко непристойных карт, которые я умыкнула в одном из тайничков Этьена Тибо. Вчера ночью, в понедельник, за нами заехал шофер хозяйки розария и отвез забрать «розали», чтобы отправиться на поле, где должен был сесть наш самолет.
Тибо в третий раз обняли и расцеловали меня на прощание – Амели очень суетилась, маман пыталась всучить на память дюжину серебряных ложек, – я еле выдержала. В глазах Митрайет стояли слезы, и я впервые видела, чтобы она так переживала из-за того, что не имеет отношения к крови и смерти.
В этот раз она с нами не поехала. Надеюсь, что все они…
Вот бы знать, как за них молиться. Вот бы знать.
«Розали» ждала нас на подъездной аллее большого дома на берегу реки. Когда мы туда прибыли, было еще светло, так что шоферу не грозили неприятности, и пока другую машину загоняли в гараж, старая дама с белыми, как у Джули, волосами взяла меня за руку, так же как в тот первый, ужасный день, и молча повела в свой холодный сад.
Внизу у реки лежала охапка дамасских роз, целая громадная гора роз того сорта, что цветет осенью. Хозяйка дома срезала все до последнего цветы, еще остававшиеся в саду, и сложила в курган.
– Нам наконец разрешили их похоронить, – сказала она мне. – Почти всех закопали у моста. Но я ужасно злилась из-за этих бедных девушек, двух милых молодых девочек, которые четыре дня лежали в грязи, служили кормом крысам и воронам! Это неправильно. Противоестественно. Поэтому, когда мы похоронили остальных, я попросила мужчин принести девочек сюда…
Джули похоронена в розарии своей двоюродной бабушки, она завернута в вуаль, которая была на ее бабушке во время первого причастия, и на могиле у нее лежат дамасские розы.