Конечно же, ведь с Дамаском связано и название ее ячейки.
Я так и не узнала, как зовут двоюродную бабушку Джули. Неужели так вообще бывает? Кто эта дама, я поняла совершенно неожиданно, меня словно настигло озарение. Когда она сказала, что похоронила девушек в вуалях, которые они с сестрой надевали на первое причастие, мне вспомнилось, что бабушка Джули родом из Ормэ, потом вспомнилась история ее двоюродной бабушки, слова, которые та сказала мне про ужасное бремя, и тогда в голове что-то щелкнуло, встало на свои места, и я догадалась.
Но я ничего не сказала ей: у меня просто не хватило духу. Похоже, она просто не знала, что похоронила у себя в саду Джули: ведь Катарина Хабихт должна была скрывать свое настоящее имя, чтобы никого не подставить. Наверное, мне следовало что-то сказать. Но я просто не смогла.
Ну вот, я опять вся в слезах.
Я услышала, как подъехала машина, так что, вероятно, за мной скоро придут, но мне хотелось бы закончить рассказ о том, как я покинула Францию. Вероятно, в процессе я снова расплачусь. Тоже мне, новость!
Я разнюнилась, даже когда услышала радиосообщение, из которого следовало, что за мной прилетят ночью: «Рано или поздно все дети говорят правду». По-французски это «Assez bientôt, tous les enfants disent la vérité». Уверена, что слово vérité вставили в сообщение нарочно, но, конечно, никто не знал, что оно вызовет у меня в памяти последнюю страницу показаний Джули, где она раз за разом писала: «Я сказала правду».
Происходящее было привычным, знакомым, будто повторяющийся сон. Темные поля, посадочные огни, крылья «лизандера» в лунном свете. Только вот с каждым разом становилось все холоднее. И грязи теперь не было, хотя на прошлой неделе и прошел дождь: земля сильно промерзла. Абсолютно мягкая посадка, перед которой самолету не пришлось делать ни единого виража, – мне нравится думать, что так произошло отчасти благодаря идеальному выбору посадочной площадки, а значит, тут есть и моя заслуга. Погрузка и выгрузка уложились в пятнадцать минут, включая посадку пассажиров. Именно так все и должно быть!
Мой ямайский стрелок уже поднялся на борт, а я поставила ногу на трап, чтобы последовать за ним, когда пилот вдруг воскликнул, обращаясь ко мне:
– Эй, КИТТИХОК! Не хочешь увезти нас отсюда?
Кто это мог быть, если не Джейми Бофорт-Стюарт? Больше некому!
– Иди сюда, махнемся местами! – прокричал он. – Сама сюда прилетела, сама и домой отправишься.
Не верилось, что он предложил мне такое, и не верилось, что я приняла его предложение, настолько странное и неправильное. Ведь после аварийной посадки я должна была по меньшей мере повторно сдать экзамен на летчицкую лицензию.
– Но ведь ты с самого начала не хотел, чтобы я летела! – заорала в ответ я.
– Я был не против того, чтобы ты вела самолет, но против Франции! Уже и без того сестра туда отправлялась, я не хотел потерять вас обеих. В любом случае, если нас подобьют, ты справишься с аварийной посадкой лучше меня…
– Трибунал. Нас обоих отдадут под трибунал…
– Что за бред, ты же гражданское лицо! Трибунал тебе не грозит с сорок первого года, с тех пор как ты не в Женских вспомогательных авиасилах. А самое худшее, что может сделать ВСВТ, это тебя уволить, и это в любом случае произойдет, если решение принято. ДАВАЙ СЮДА!
Двигатель работал на холостом ходу. Джейми поставил самолет на ручник, переместился на краешек кабины, и мне как раз хватило места, чтобы протиснуться мимо него в кресло пилота, которое даже под себя подстраивать не пришлось, ведь мы в точности одного роста. Джейми протянул мне свой шлем.
Я больше не могла выдержать и созналась:
– Я убила ее. Застрелила.
– Что?!
– Это сделала я. Застрелила Джули.
Мгновение казалось, будто ничто в целом мире не имеет никакого значения. Будто есть только я в пилотском кресле «лизандера» и Джейми, который примостился на краю кабины и держится за ее сдвижной купол; никаких звуков, кроме рева работающего вхолостую мотора, никакого света, кроме трех маленьких посадочных огней да лучей луны, в которых поблескивают приборы на щитке. Наконец Джейми коротко спросил:
– Нарочно?
– Да. Она меня попросила. Я не могла… не могла ее подвести.
В «лизандере» опять повисла долгая пауза, а потом Джейми резко бросил:
– Только не начинай теперь плакать, Киттихок! Трибунал там или нет, сейчас тебе самолет вести, потому что себе я не слишком доверяю, тем более после такого признания. – Он отделился от бортика кабины и легко перебрался с подкоса крыла на трап. Я следила за ним взглядом, пока он забирался в заднюю кабину, а потом услышала, как он представляется моему другу с Ямайки.
ВЕДИ САМОЛЕТ, МЭДДИ
Я задвинула купол кабины и приступила к знакомой проверке, предшествующей любому полету. И как раз когда уже собралась идти на взлет, на плечо мне легла ладонь.
Не прозвучало ни единого слова. Джейми просто просунул руку сквозь переборку, в точности как его сестра, и сжал мне плечо. У него были очень сильные пальцы.
Он так и сидел всю дорогу домой, даже когда изучал карту и давал мне указания по навигации.
Так что я все-таки летела не в одиночестве.
У меня заканчивается бумага. Тетрадь Этьена я почти исписала. Но мне в голову пришла идея, как поступить.
Имея такое на уме, наверное, лучше не называть имени хитроумного офицера разведки. Разве Джули не писала, что на ее собеседовании он назвал число вместо своей фамилии? А сегодня он представился настоящим именем. Конечно, странно рассказывать о человеке, никак его не называя, так что пусть он будет Джон Баллиол. Хорошее, сдобренное иронией имя несчастного шотландского короля, за которого отдал жизнь Уильям Уоллес. Сэр Джон Баллиол. У меня все лучше получается придумывать всякие штуки. Может, мне все же стоит поступить на службу в спецподразделение в качестве агента.
Ох, Мэдди, детка, ДА НИ В ЖИЗНЬ.
Сэр Джон Баллиол должен был беседовать со мной в комнате отчетов, она же – комната разбора полетов. Думаю, там и планерки всякие проводят, просто такое уж название закрепилось за этим помещением. Разумеется, комнату отчетов выбрали для того, чтобы все прошло с должной официальностью. Отвел меня туда сержант Сильви. Я знаю, он хорошо ко мне относится, а еще, кажется, он сох по Джули, и все же, сопровождая меня на допрос, держался отстраненно и зажато – странно, согласны? Ему не нравилось это поручение. И не нравилось, что меня держат под замком. Он спорил обо мне с командиром эскадрильи. Только разговоры ни к чему не привели: в конце концов, надо действовать в соответствии с протоколом, и вообще суть в том, что я изначально не должна была лететь во Францию.
В общем, меня доставили в комнату разбора полетов под конвоем, и, войдя туда, я вдруг смущенно осознала, какой оборванкой должна выглядеть, не хуже малолетних беженцев из Глазго: на мне по-прежнему были альпинистские брюки жены французского фотографа, потрепанный пиджак Этьена Тибо и ботинки Джейми. Та же одежда, которую я носила всю последнюю неделю и бо́льшую часть двух последних месяцев и, между прочим, которая была на мне, когда мы почти сровняли с землей одно здание в центре Ормэ. Какие уж тут женские уловки! Я вошла в комнату со стенами из беленого камня, а сердце неистово колотилось о ребра, будто готовый взорваться двигатель. Помещение выглядело в точности как в тот раз, когда мы впервые встретились тут почти два года назад: пара тяжелых стульев возле электрического обогревателя, чайник под стеганым чехлом на столе. Тут не воняло, как в допросной Ормэ, но не вспоминать о том запахе было невозможно.
– Боюсь, разбирательство может затянуться, – извиняющимся тоном сказал Баллиол и протянул мне руку. – Надеюсь, вам удалось поспать ночью?
Очков на нем не было. Наверное, это застигло меня врасплох, ведь без них он ничем не отличался от любого другого человека. И еще то, как он протянул руку. От этого движения я мгновенно перенеслась обратно в Ормэ: мощеная улица, в кармане – новый ключ и старые чертежи, сердце полно ненависти и ярости. Я пожала ему руку и сквозь зубы выдавила:
– Ja, mein Hauptsturmführer.
Вид у него стал потрясенным, а я наверняка покраснела как помидор. Ох, Мэдди, хорошенькое же начало допроса!
– Извините… извините! – задохнулась я. – Je suis désolée. – Невероятно, я до сих пор пыталась разговаривать с людьми по-французски!
– Какая-то ваша часть все еще в окопах, правда? – мягко проговорил он. И, легонько коснувшись моей спины кончиками пальцев, направил меня к одному из стульев. Распорядился: – Чаю, Сильви, – и сержант тихо разлил чай по чашкам, а затем вышел.
Очки Баллиола лежали на столе. Он надел их, примостился на краешке стола и взял блюдечко, на котором стояла его чашка, и руки у него ничуть не дрожали. Мне же пришлось поставить свою чашку на пол: я не могла допустить, чтобы костяной фарфор дребезжал у меня на коленях под взглядом увеличенных линзами глаз Баллиола, которые буквально пригвоздили меня к месту. Поразительно, ведь Джули нравился этот человек. Понятия не имею чем. Меня он пугал прямо-таки до смерти.
– Чего вы боитесь, Мэдди? – негромко спросил он. Никакой тебе чепухи в стиле «летный офицер Бофорт-Стюарт».
Больше мне не придется этого говорить. Никому и никогда. В последний раз…
– Я убила Джули. В смысле, Верити. Застрелила своими руками.
Он поставил звякнувшую чашку на стол и уставился на меня.
– Вы о чем?!
– Я боюсь, что меня будут судить за убийство.
Отведя от разведчика взгляд, я стала смотреть на водосток в полу. На этом самом месте немецкий шпион пытался задушить Еву Зайлер. Я задрожала, в буквальном смысле слова задрожала, когда поняла это. Никогда в жизни я не видела таких кошмарных синяков, ни до того, ни после. Джули действительно пытали в этой самой комнате.
Когда я снова посмотрела на Баллиола, он так и стоял, привалившись к столу, ссутулившись, сдвинув очки на лоб и сжимая пальцами переносицу, будто у него мигрень.