– Боюсь, что меня повесят, – добавила я жалобно.
– Вот так новость, – буркнул он и вернул очки на место. – Девочка моя, тебе придется рассказать мне, что произошло. Должен признаться, ты меня шокировала, но, раз уж на мне сейчас нет судейского парика, давай-ка к делу.
– Ее вместе с другими заключенными везли на автобусе в концлагерь, а мы пытались остановить…
Баллиол печально перебил:
– Зачем сразу начинать с убийства? Вернись немного назад. – Тут он хмуро покосился на меня: – Mea culpa[55], извини, неправильно слово выбрал. Ты ведь не сказала, что это было убийство, так? Просто переживаешь, что другие могут счесть тебя убийцей. Возможно, произошла ошибка или несчастный случай. Так что давай-ка, дитя мое, выкладывай все с самого начала. С того момента, как вы приземлились во Франции.
Я рассказала ему все – вернее, почти все. Есть одна вещь, о которой я умолчала, а именно – пухлая стопка бумаг, которую я таскала повсюду в своей летчицкой сумке. Там были все записи Джули и все мои записи – на гостиничной бумаге, на нотных листах, мой пилотский блокнот, тетрадка Этьена… Я не сказала Баллиолу о существовании письменных свидетельств.
Просто поразительно, как складно я научилась лгать. Ну, не совсем лгать: неправды-то не было сказано ни слова. История, которую я рассказала, не напоминала дырявый пуловер, который потянешь за хвостик, и он расползется. Скорее, швы и петли накладывались друг на друга, накрепко соединенные нитками. Информации, полученной от Пенн и Энгель, было предостаточно, чтобы не упоминать о письменных показаниях Джули, которые лежали сейчас у меня в спальне. Потому что я ни за что не собиралась отдавать их какому-нибудь лондонскому клерку из архива. Они принадлежат мне, и только мне.
А сделанные моей рукой заметки – что ж, они нужны, чтобы составить нормальный рапорт в Комиссию по авиационным происшествиям.
Он действительно затянулся надолго, этот рассказ. Сержант Сильви принес нам еще чайник чая, затем еще один. В конце Баллиол тихо заверил меня:
– Вас не повесят.
– Но я виновата…
– Не более, чем я. – Он смотрел в сторону. – Вначале ее пытали, потом отправили в концлагерь в качестве подопытной… боже мой. Такая славная, умная девушка. Я тоже мог бы… я сам сплоховал. Вас не повесят. – Он испустил долгий прерывистый вздох. – «Убита во время операции» – так сказано в первой радиограмме, которую мы получили, и окончательный вердикт останется таким же, – твердо заявил он. – Судя по вашему рассказу, она действительно погибла во время операции. Учитывая, сколько народу было тогда убито, незачем вдаваться в детали, кто в кого стрелял. Ваша история не покинет стен этого здания. Вы ведь никому больше ее не рассказали, не правда ли?
– Рассказала брату Джули, – призналась я. – Да и тут наверняка жучки везде стоят. И за кухонными ставнями сидят сотрудники, подслушивают. Все станет известно.
Баллиол задумчиво посмотрел на меня, покачал головой:
– Есть ли такое, чего вы о нас не знаете, Киттихок? Мы сохраним ваши тайны, а вы – наши. «Неосторожные слова могут стоить жизней».
Во Франции так и было. Избитая цитата оказалась вовсе не такой уж смешной.
– Послушайте, Мэдди, давайте прервемся на полчаса: боюсь, мне придется расспросить вас о множестве деталей, которые мы еще даже не затрагивали, а я чувствую, что теряю контроль над собой. – От вытащил шелковый носовой платок в горошек, снова отвернулся и вытер нос. А когда опять посмотрел в мою сторону, то подал мне руку, чтобы помочь подняться. – А еще, думаю, вам надо вздремнуть.
Помнится, Джули шутила, что меня научили правильно реагировать на приказы власть имущих. Я вернулась к себе в комнату и двадцать минут спала без задних ног. Мне снилось, что Джули учит меня танцевать фокстрот в кухне Крейг-Касл. Конечно, она действительно учила меня фокстроту, только на танцах в Мейдсенде, а не в ее отчем доме, но сон был таким реальным, что, проснувшись, я сперва не могла понять, где нахожусь. А потом меня будто ударили обухом по голове, и тоска и безысходность овладели мною с новой силой.
Правда, теперь в голове у меня застряла другая песня, не «Последний раз, когда я видел Париж», а «Пусть тебе приснится сон обо мне»[56], оркестр играл ее, когда мы танцевали в Мейдсенде. Я совсем не против, от «Последнего раза…» меня уже тошнит. Уверена, если услышу эту мелодию где-нибудь в общественном месте, мигом завою.
Итак, у нас с Баллиолом состоялся еще один разговор, который был посвящен деталям: приходилось вспоминать имена и числа (порой я даже не догадывалась, что они мне известны), кодовые клички каждого подпольщика из Сопротивления, с которым меня познакомили (мой собеседник сверялся с записями в обтянутом телячьей кожей блокнотике), а также местонахождение каждого из известных мне схронов с оружием и оборудованием, всяких других тайников. В какой-то момент я скрючилась, уперев локти в колени, и до боли дергала себя за кудряшки, пытаясь вспомнить точные координаты сарая Тибо и гаража дамы-садовницы. Потом вдруг осознала, что уже минут двадцать рву на себе волосы, и внезапно разозлилась. Рывком подняла голову и злобно выпалила:
– Зачем? Зачем вам понадобилось выяснять, смогу ли я вспомнить эти координаты? Их же можно просто выдумать, как Джули выдумала каналы связи! Дайте карту, я все на ней покажу, ни к чему заставлять меня ломать голову! Чего вы на самом деле хотите, проклятый хитроумный паршивец?
Разведчик помолчал с минуту и наконец признался:
– Мне поручили устроить вам проверку. Задать жару и посмотреть, как вы себя поведете. Если честно, я не знаю, что с вами делать. Министерство авиации хочет отозвать вашу лицензию, а Управление спецопераций – представить к медали Георга[57]. Они рассчитывают, что вы продолжите на них работать.
ДА НИ В ЖИЗНЬ!
Но… но. Успешно выполненная миссия неофициального агента УСО перевесит несанкционированный полет во Францию. Я не получу медаль – козе понятно, что я ее не хочу, да и не заслуживаю, – но у меня не отберут лицензию пилота. То есть можно сказать, что я ее уже лишилась, но ее возобновят. И я даже не потеряю работу. Похоже, у меня наконец-то появится приличный повод порыдать, и это будут слезы облегчения. Мне снова разрешат летать. Сперва придется предстать перед Комиссией по авиационным происшествиям, но это будет касаться исключительно самого происшествия, как если бы я была членом Лунной эскадрильи и разбила самолет. Больше меня ни в чем не обвинят.
А во время наступления Вспомогательная служба воздушного транспорта будет перегонять самолеты во Францию. Ждать осталось недолго, до весны. Я вернусь туда. Знаю, что вернусь.
Я совершенно вымотана. Вздремнула пару часов после посадки, но, не считая этого, не спала с воскресной ночи, а сейчас вечер вторника. Вот только еще одно перед сном…
Баллиол дал мне расшифрованную копию сообщения, которое сейчас пришло от радиста ячейки «Дамаск».
РАПОРТ О МАССИРОВАННОЙ БОМБАРДИРОВКЕ СОЮЗНИКАМИ ГОРОДА ОРМЭ
ОПЕРАЦИЯ НОЧЬЮ С СБ 11 ДЕК НА ВС 12 ДЕК ПРОШЛА УСПЕШНО
УНИЧТОЖЕН РАЙОННЫЙ КДБ / ГЕСТАПО
ОБ АРЕСТАХ ДАННЫХ НЕТ ВСЕ ХОРОШО
ПЖЛСТ ПЕРЕДАЙТЕ КИТТИХОК ОТЕЦ ИЗОЛЬДЫ
НАЙДЕН УБИТЫМ ВЫСТРЕЛОМ В ГОЛОВУ
ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО САМОУБИЙСТВО
– Кто такой отец Изольды? – спросил Баллиол, вручив мне листок.
– Офицер гестапо, который… который допрашивал Верити. И вынес ей приговор.
– Самоубийство, – тихо пробормотал Баллиол. – Еще один несчастный.
– Еще одна несчастная девочка, – поправила я его.
Снова эта рябь на водной глади пруда – ее не ограничить одним участком. Многочисленные жизни, которые так ненадолго соприкоснулись с моей. Я даже не знаю настоящих имен большинства из этих людей, например двоюродной бабушки Джули и водителя «розали». А о некоторых мне, наоборот, не известно ничего, кроме имен, среди них Бенджамин Зильберберг, еврейский доктор, и Эстер Леви, флейтистка, на нотах которой писала свои показания Джули. Еще кое-кого я встретила мельком, они понравились мне и навсегда исчезли с моего горизонта, как летавший на «спитфайре» сын викария, Анна Энгель и стрелок с Ямайки.
А есть еще Изольда фон Линден, ученица пансиона в Швейцарии, которая пока не знает, что ее отец застрелился. «Изольда все еще в царстве солнца, в мерцающем свете дня. Изольда…»
Я храню спичечный коробок, который ее отец подарил Амели.
Приняв ванну, я позаимствовала пижаму у прелестной девушки-водителя из корпуса медсестер первой помощи, которая никогда ничего не говорит. Одному богу известно, что она обо мне думает. Меня больше не запирают и не караулят. Завтра кто-нибудь из пилотов отвезет меня обратно в Манчестер. А сегодня – сегодня я проведу еще одну ночь в этой комнате, на кровати, где восемь месяцев назад в моих объятиях рыдала Джули, пока не выплакала все слезы и не уснула.
Я сохраню ее серый шелковый шарфик. Но хочу, чтобы Джейми взял эту тетрадь, и мой блокнот летчика, и показания Джули, и отвез своей леди-матери, Эсме Бофорт-Стюарт, потому что у нее есть право все это знать. Если она захочет, я думаю, это ее право.
Знать все.
До последней детали.
Я снова в Англии. И могу вернуться к работе. У меня нет слов, чтобы выразить, как я потрясена, как благодарна за то, что мне позволили сохранить летчицкую лицензию.
Но часть меня осталась во Франции, в могиле на речном берегу, завернутая в кружевную вуаль под ворохом роз. Часть меня откололась и навеки прекратила существовать. Часть меня так и будет бесконечно набирать высоту и никогда не вернется к нормальному полету.
Леди Бофорт-Стюарт
Крейг-Касл
Касл-Крейг