Джейн Фонда. Элли Шиди. Джоан Риверз. Пола Абдул. Линдси Лохан. Салли Филд. Принцесса Диана. Энн Секстон. Карен Карпентер. Анна Фрейд. Мариэль Хемингуэй. Одри Хепберн. Порша де Росси. Мередит Виейра. Виктория Бэкхем. Келли Кларксон. Фелисити Хаффман. Мэри-Кейт Олсен. Кэтрин Оксенберг. Шэрон Осборн.
Мы с Салли Филд одногодки. Мы обе – актрисы, живем и работаем в Лос-Анджелесе. На этом сходства заканчиваются – ну или я так думала. В своей жизни я встречалась с Джоан Риверз, Линдси Лохан, Фелисити Хаффман и даже Одри Хепберн. Не очень-то много у нас было общего. Мередит Виейра как-то брала у меня интервью для The View – удивительно профессиональная, собранная женщина. Как ни странно, с ней у меня есть общие черты – мы обе не любим публичность.
И как так вышло, что у Мэри-Кейт Олсен, девочки на сорок лет меня младше и на 100 миллионов долларов богаче, по сути было такое же прошлое, как и у меня? А Джейн Фонда? Сама Джейн Фонда! Когда на вечеринке, которую Кейти Холмс устроила в честь Виктории Бэкхем, меня познакомили с последней, я и не знала, кто она такая и чем живет. И тем не менее у всех женщин из этого списка есть что-то, что их объединяет. А различия? О них я предпочитала молчать – до сих пор.
И ещё
Взглянув в коричневый бумажный пакет, внутри я, к своему разочарованию, обнаружила лишь зеленое яблоко, шесть центов, четыре вишневых конфеты и один леденец на палочке. А где батончики вроде “Сникерсов” или “Трех мушкетеров”?
Нарядившись как цыгане, мы с Рэнди в Хэллоуин обходили соседей. Но с таким жалким уловом мне было неловко вопить: “Конфеты или жизнь!” В итоге я задурила Рэнди голову, выманив у него все сладости в обмен на обещание уступить ему на неделю верхнее место на нашей двухэтажной кровати.
Следующим вечером, когда родители смотрели шоу Милтона Берли, я прокралась на кухню. Только я собралась прихватить кучку шоколадного печенья “Гидрокс”, как услышала папин голос:
– Дайан, это ты?
Вволю погоревав, я пробралась к тайнику, где хранила сладости, доставшиеся мне от Рэнди после Хэллоуина, и все их съела. Об этом никто так никогда и не узнал.
Мама редко покупала печенье вроде “Гидрокса”. Наш семейный бюджет не потянул бы сливочные батончики “Хостесс”, газировку “Севен-ап”, сахарные хлопья или мое любимое масло “Челлендж”. Наши ужины не отличались особенным разнообразием: мы часто если мясные рулеты, спагетти, котлеты и запеканки – слишком много запеканок. На десерт все получали по три овсяных печенья. За исключением папы, который ел столько печенья, сколько хотел. Каждый вечер я с завистью смотрела, как он поедает печенье. В начале недели детям полагались дополнительные сладости. Например, в понедельник мама выдавала мне мятную жвачку. В среду – половину кусочка. К субботе мы получали лишь четверть квадратика. Я не прекращала выкручивать за сладости Рэнди руки, но результат того не стоил. Первый крупный успех на этом поле пришел ко мне в школе, где я подговаривала своих друзей, с которыми ходила на английский для отстающих, покупать мне мороженое и кексы.
Была у меня и еще одна страсть – к глянцевым журналам вроде McCalls, эдакого варианта Martha Stewart Living[5] пятидесятых годов. Забавы для маленьких девочек, перечисленные на последней странице журнала, меня не интересовали. Больше всего мне нравилось разглядывать цветные фотографии улыбающихся дам с рекламы консервов “Кемпбелл” или крема “Понд”. Все они были прехорошенькими и, что самое главное, никогда не менялись. Нравился мне и журнал Life, в основном из-за их историй с фотографиями. Помню, как в один прекрасный день меня сразила наповал обложка этого журнала с Одри Хепберн. Она была не просто хорошенькой. Она была прекрасна. Настоящее совершенство. Примерно в то же время я начала замечать недостатки своего одиннадцатилетнего тела. Я с трудом влезала в ванную – была для нее слишком длинной. Мне это не нравилось. Кроме того, меня беспокоило то, что реальные люди вовсе не всегда были привлекательными – даже мама. Хуже всего было то, что я начала сравнивать себя с другими. Например, сравнивая себя с Одри Хепберн, я понимала, что со мной что-то не так. Черты лица у меня были ассиметричными. Я не была красивой, в лучшем случае – посредственной. Ох. С каждым прожитым годом я все больше понимала, что моя внешность всегда будет требовать огромных усилий. Я начала изучать свое лицо в зеркале заднего вида в нашем фургоне. Правая сторона удалась лучше левой, уже неплохо. С чуть приоткрытым ртом я выгляжу беззащитной – а это тоже хорошо. Постоянно прибегая к таким ухищрениям, я умудрялась выглядеть если не красивой, то привлекательной. Вернее, симпатичной.
Примерно в то же время я обнаружила такие журналы, как Vogue и Mademoiselle, из которых узнала, что фигура важна не меньше лица. Я начала модно одеваться – носила мини-юбки с белыми сапогами, блестящие прямоугольные платья и комбинезоны. Я красила глаза черной подводкой, как Элизабет Тейлор в “Клеопатре”, приклеивала накладные ресницы и то и дело играла с волосами, надеясь, что это отвлечет внимание от моего неудачного лица. Не знаю, с чего я решила, будто смогу добиться совершенства.
Все эти попытки освоиться в мире моды и красоты ничуть не помогали справиться с моей страстью к еде. Я была тайной обжорой, живущей в ожидании момента, когда она сможет съесть все, что ей только захочется, и не только. Этот момент настал, когда я закончила театральную школу и попала в мюзикл “Волосы”. Моя жизнь круто изменилась, и я внезапно обнаружила себя сплетничающей с Мельбой Мур – например, о том, что Джанис родила ребенка, накачавшись ЛСД в гримерной Джерри Раньи и Джима Радо сразу после премьеры. “Волосы” пользовались большим успехом, и весь состав мюзикла наградили поездкой на Файр-Айленд, где всем желающим был доступен мескалин. Если во время выступления кто-нибудь из актеров снимал с себя одежду, получал пятьдесят долларов премии. Когда один из актеров мюзикла Ламонт Вашингтон погиб при пожаре, заснув с сигаретой во рту, никто не стал толкать речи о любви и упокоившейся душе. Мы отчаянно боролись за место под солнцем и были агрессивны, молоды, талантливы и неопытны. Многие из нас, и я в том числе, чувствовали себя потерянными и запутавшимися.
Вместо того чтобы пытаться завести друзей, я скрывалась в стейкхаусе “У Теда”, где за доллар и двадцать девять центов можно было есть столько, сколько захочешь. Пока коллеги по мюзиклу курили травку, я поедала ванильные рожки “Карвел”. Удача улыбнулась мне, когда исполнительница главной роли Лин Келлог временно прервала выступления ради съемок в фильме “Миссия невыполнима”. Я заняла ее место, но уже через неделю со мной связался продюсер Майкл Батлер. Он сказал, что главная роль достанется мне только при одном условии – если я похудею. При росте в 170 сантиметров я весила 64 килограмма. Я обратилась к доктору Полу, который начал делать мне уколы ускоряющих обмен веществ витаминов – по пятьдесят долларов за укол. На уколах я потеряла 5 килограммов и в итоге получила главную роль Шейлы. Воодушевившись такими хорошими новостями, я сняла крохотную студию в пешей доступности от Западной Восемьдесят второй улицы и даже обзавелась телефоном.
Туалет в конце коридора
Квартира у Дайан странная, длинная и узкая. В тесной кухне вместо занавесок – кусок брезента. Там же стоят голубая щербатая ванная и раковина, плита и шкаф. Стены оклеены кусками разных обоев. В углу громко тарахтит малюсенький холодильник – его давно пора разморозить. Что хуже всего, ей приходится делить туалет в конце коридора еще с тремя другими жильцами. Ох. Бедная девочка, ей, должно быть, так там неудобно.
Когда визит родных в Нью-Йорк подошел к концу, я попрощалась с доктором Полом, сэкономив 150 долларов в неделю, и снова набрала свои 5 килограммов. А вдруг Майкл Батлер придет на мое выступление? Вдруг он заметит, что я опять поправилась? Вдруг меня уволят? Однажды вечером, уже уничтожив в ресторане несколько стейков, я случайно подслушала реплику моей коллеги Шелли Плимтон. Она рассказывала о какой-то знакомой девушке, которая специально вызывает у себя рвоту, чтобы сохранить фигуру. Отвратительно. Ужасно. Любопытно. Сейчас я уже не помню, как я в первый раз попробовала вызвать у себя рвоту. Помню, что периодически проделывала это, пытаясь оценить эффект. Скоро я перешла к трехразовому питанию – очень необычному трехразовому питанию. Завтрак занимал у меня один час, обед – два, а ужин – три. Целых шесть часов в день я занималась только тем, что поглощала пищу.
Каждый божий день я ходила в “Гроссингерс” на поздний завтрак. Там я съедала дюжину кукурузных маффинов, обмакивая их в кофе, три порции яичницы с беконом и порцию оладий. Все это я запивала четырьмя стаканами шоколадного молока. На обед я обычно заказывала три стейка с солоноватым жирком, запеченный картофель со сметаной и зеленым луком, шоколадный молочный коктейль, горячий яблочный пирог и две порции шоколадного мороженого с орешками. Ужин начинался с большой порции жареной курицы из фастфуда “Кентакки фрайд чикен”, нескольких порций картошки фри с сырным соусом и кетчупом и пары-тройки готовых комплексных ужинов из супермаркета. На десерт: миндаль в шоколадной глазури и литровая бутылка “Севен-апа”, полкило козинаков, “М&М’s”, манговый сок, бисквитный торт и три пирога с бананово-кремовой начинкой. Я научилась вызывать рвоту так быстро, что все это не сказывалось на фигуре. Сперва я не замечала никаких отрицательных последствий – меня тошнило легко и быстро, и я полностью контролировала этот процесс.
С едой же всегда получалось одно и то же: первые два-три кусочка были самыми вкусными. Потом ощущения немного блекли, и их приходилось восстанавливать, заедая чем-нибудь другим. Если и это не помогало, я прибегала к старой доброй классике – тостам с маслом и клубничным джемом. Когда мне надоедали тосты, я переключалась на что-нибудь другое и делала так снова и снова. Чем больше я ела, тем меньше удовольствия мне это приносило. Но меня это не волновало – в конце концов, те первые кусочки того стоили.
В остальном моя жизнь тоже порядком усложнилась. Только представьте, каково было таскать бесконечные коричневые пакеты с едой по лестнице, сваливая их в комнатку на Восемьдесят второй улице. Представьте крошечный холодильник и желтые кухонные шкафчики, до отказа забитые выпечкой, консервами и прочей едой. Представьте туалет, над которым я билась в конвульсиях три раза в день, предварительно поставив рядом с собой пачку соды для чистки унитаза. Это было отвратительно. Отупляюще.
Спустя шесть месяцев ежедневного употребления двадцати тысяч калорий у меня развилась гипогликемия – упал уровень сахара в крови. У меня начались изжога, проблемы с пищеварением, нарушился менструальный цикл, упало давление. Постоянно саднило горло. Я активно с этим боролась – бегала по врачам и аптекам, скупая слабительное. Мой стоматолог, доктор Стэнли Дарроу, за раз нашел у меня двадцать шесть дырок в зубах. На передние зубы пришлось ставить коронки. Еще больше боли, еще больше забот. Но больше всего я страдала из-за психологических проблем – я сторонилась людей, избегала общения. Боялась осуждения и стыдилась себя. Я тратила все свои силы на то, чтобы не обращать внимание на происходившее со мной. Я была очень занята.
Я познакомилась с Вуди Алленом осенью 1968 года в театре “Броадхерст” во время прослушивания на роль для спектакля “Сыграй еще раз, Сэм”. Мы стали читать вместе реплики – было интересно и вовсе не страшно. В итоге я получила роль – или, как передразнивал меня потом Вуди, “создала образ Линды Кристи”.
В “Сыграй еще раз, Сэм” Вуди продемонстрировал, насколько он талантлив. По сценарию мы с Тони Робертсом, игравшим Дика Кристи, брали Вуди, исполнявшего роль Алана Феликса, под свое крыло. Его недавно бросила жена, и мы убеждали его снова начать встречаться с девушками. Наши персонажи не знали, что Алан постоянно советуется с призраком Хамфри Богарта, который посещает его после неудачных свиданий с разными красотками. В итоге Алан и Линда – оба стеснительные и неуверенные в себе люди – влюбляются друг в друга.
Во время репетиций я влюбилась в Вуди – не только по сценарию, но и по-настоящему. Да и как я могла в него не влюбиться? Он был Вуди Алленом! Еще дома мы с семьей усаживались перед телевизором, чтобы посмотреть на его выступления у Джонни Карсона. Вуди, в его очках с толстыми стеклами и элегантных нарядах, был на пике моды. Но меня подкупила его манера вести себя – то, как он жестикулировал, как покашливал и скромно смотрел себе под ноги, выдавая шуточки вроде “В канун Нового года я остался один, так что вместо дам меня окружали даймы[6] – целая ванна!” или “Для меня нет ничего важнее прекрасной женщины – ну, за исключением моей коллекции марок”.
В жизни Вуди оказался еще привлекательнее – у него была отличная фигура, и он всегда двигался с большой грацией.
Мы подружились. Я была благодарным слушателем и всегда смеялась его шуткам. Мне кажется, ему это всегда нравилось, хоть он и говорил частенько, что я шуток не понимаю. Зато я понимала Вуди, и его характер был для меня куда интереснее любых шуток. Скоро Вуди совсем ко мне привык – да и куда ему было деваться? Он всегда любил невротичных девиц.
Я постоянно пыталась убедить его, что я – нечто большее, чем просто забавная и смешная девчонка. Но многие наши беседы – даже те, что крутились вокруг меня самой, – производили на меня странное впечатление. Моя занятость частенько отодвигала на второй план влюбленность в Вуди. Например, он приглашал меня на трехчасовой спектакль “Скорбь и жалость” на пересечении Пятьдесят девятой и Третьей улицы. Но как я могла туда успеть? Мне ведь еще надо было обналичить зарплатный чек и сбегать в магазин на Восемьдесят шестой улице – ведь он закрывается в семь, а у меня дома уже кончаются карамельки “Крафт”, запеченные бобы в банках и жевательные конфеты в форме сигар. Кроме того, Пятьдесят девятая улица – это так далеко! Если мы туда пойдем, то не сможем по пути заскочить в супермаркет “Гристидис”. Ужасно, но факт остается фактом: моя булимия была для меня важнее любви к Вуди.
Если же смотреть со стороны, у нас все было прекрасно. Вуди потихоньку начинал видеть во мне не только боевую подругу. Мы постоянно поддерживали отношения, но особых обязательств друг другу не давали. Вуди уже тогда был самым дисциплинированным, организованным, целеустремленным и выносливым человеком из всех, кого я знала. Он каждый день играл на кларнете, выступал на сцене, читал Толстого и писал шутки для шоу в Лас-Вегасе или Рино – там в стилизованном под средневековый замок отеле “Каль Нева” у него на разогреве выступал Фрэнк Синатра-младший. Вуди был всегда занят, так что особых требований ко мне он не предъявлял. Со временем я перевезла некоторые свои вещи в его пентхаус, но студию на Восемьдесят второй снимать не перестала. Скоро в нее пробрались грабители, и полицейские посоветовали мне поставить решетки на окна. Я пропустила это мимо ушей. Какая мне разница, ограбят эту квартиру или нет? Она была нужна мне лишь для одного – для ежедневной рутины и трехразового посещения туалета в конце коридора.
Эксперты
Сто лет назад женщины страдали от неврозов и истерик, а не от переедания. Сегодня многие эксперты сходятся во мнении, что к булимии склонны женщины из специфических социальных слоев, с определенным доходом и уровнем образования, в основном с интроверсией, которая повышает вероятность возникновения фобий, развития алкоголизма, нервных расстройств и панических атак. Женщины с булимией отличаются от женщин в депрессии – они чаще страдают от лишнего веса и являются детьми родителей с лишним весом. Считается, что родители, предъявляющие детям высокие требования, создают атмосферу, благоприятную для развития пищевых неврозов. Недостаток родительского внимания – одна из главных причин, по которым возникает булимия: больные пытаются восполнить недостаток любви едой. И прочая чушь.
Меня бесит легкость, с которой так называемые эксперты обвиняют родителей (особенно матерей) в пищевых расстройствах их юных/зрелых/пожилых дочерей. Полная глупость. Моя мама всегда дарила мне океан любви и ласки. Мне лично кажется, что жизнь в состоянии активного пищевого невроза ошеломляет и отупляет. Да и вообще, причины возникновения булимии гораздо сложнее, чем недостаток любви или лишний вес у матери – ни то ни другое Дороти не было свойственно.
Мама выкладывалась на полную, только чтобы привить нам позитивный взгляд на жизнь. Она давала мне все, что я хотела, – по мере возможностей, конечно, – но, если долго держать все в себе, рано или поздно крышку обязательно сорвет. Незадолго до моего отъезда в Нью-Йорк мама стала по-особенному молчаливой. По-моему, мне было четырнадцать лет, когда я впервые услышала, как папа с мамой ссорятся за закрытыми дверями их спальни. Помню, я бросилась к Рэнди, который как раз прятал стопку журналов Playboy с пышногрудыми девицами под кровать. Я в ужасе спросила, слышит ли он, как кричат папа с мамой и о чем они кричат. О разводе. О разводе! В ответ Рэнди убежал, оставив меня слушать родительские вопли. Может, этот случай сделал меня жадной – в том смысле, что заставил желать от жизни все больше и больше? Не знаю. Стал бы мой аппетит менее неуемным, если бы мама еще тогда оценила все радости и прелести разговоров на кушетке у психоаналитика? Не знаю.
31 октября 2009 года ей бы исполнилось восемьдесят восемь лет. На прошлый Хэллоуин как раз было шесть недель с ее смерти. В этом году я прожила четыреста девять дней и ночей без мамы. Я думала, что время лечит любые раны. Вот сижу сейчас в машине у городского колледжа Санта-Моники, смотрю на соседнее кладбище и жду, пока у Декс кончатся занятия в бассейне. А у самой из головы не идет грустное лицо Дафны Меркин, с которой мы утром завтракали в “Поло лаунж”:
– Дайан, как ты думаешь, они к нам не вернутся? Неужели наши мамы никогда не вернутся?
Дафна, как бы я хотела, чтобы они вернулись! Все мамы всех детей на свете.
Съесть слона
Вуди не знал, чем я занимаюсь в уборных его пентхауса. Конечно, мой зверский аппетит не прошел мимо его внимания, и он не раз удивлялся и говорил, что я, наверное, могу съесть целого слона. Я же всегда была настороже и предпринимала всевозможные меры предосторожности, чтобы он меня не засек. Разумеется, Вуди видел, что у меня целая куча проблем психологического характера. Он знал, насколько я не уверена в себе. Наверное, непросто ему было постоянно подбадривать и хвалить меня. После того как “Сыграй еще раз, Сэм” сошел со сцены, я никак не могла найти работу. По-моему, чуть ли не все роли, на которые я прослушивалась, уходили либо Блайт Даннер, либо Джилл Клейберг, которые не были такими “заумными”. Целый год я сидела без работы и наконец докатилась до съемок в рекламе дезодоранта “Час за часом”, где я в обтягивающем трико кусаю мужа за ухо и шепчу: “Час за часом… что бы мы ни делали, он сохраняет свежесть”. В те дни я жрала, как не в себя. Меня мучили одни и те же мысли: что подумает обо мне Вуди, если узнает мой секрет? Что, если я так и не найду работу? Однажды я услышала фразу начинающей актрисы Ли-Энн Фейи о том, что “двадцать пять – это потолок”, и с тех пор она не шла у меня из головы. Мне уже было двадцать пять. Что же мне делать? Я не хотела быть просто девушкой Вуди Аллена. Что же со мной будет? Может, бросить сцену? Видя мои мучения, Вуди предложил мне сходить на прием к Фелисии Лидии Ландау – психоаналитику.
Каждый день с понедельника по пятницу я шла по Пятой авеню к пересечению Девяносто четвертой улицы и Мэдисон-авеню, поднималась на лифте на шестой этаж неприметного здания из красного кирпича, шла по узкому коридору и жала на звонок возле кабинета доктора Ландау. Она открывала дверь, я здоровалась и ложилась на кушетку. Лежа на спине, я смотрела в потолок и рассказывала историю моей жизни. У нас не было ничего общего: я – старшая дочь жизнерадостной пары из Южной Калифорнии, она – польская еврейка, чудом успевшая сбежать из страны накануне гитлеровского вторжения.
Спустя еще один год, который я провела без работы, в обнимку с унитазом и в разговорах с потолком в ее кабинете, я наконец выпалила:
– Три раза в день я засовываю палец себе в горло и вызываю у себя рвоту. Я занимаюсь этим уже много лет. У меня булимия. Ясно? И останавливаться я не собираюсь. Никогда. Зачем мне прекращать? Я не хочу. Я не собираюсь прекращать, понятно? Вот и все, конец. И что бы вы ни говорили, переубедить вы меня не сможете. Надеюсь, вы это понимаете. Понимаете, доктор Ландау, верно? Ну и отлично!
Спустя полгода я победила булимию. Однажды утром я подошла к холодильнику и не стала брать оттуда обычные полкило мороженого на завтрак. Не знаю почему. Я знаю только одно: все эти обрывочные фразы, бессмысленные жалобы и странные неоконченные монологи, которые пять дней в неделю по часу выслушивала пожилая дама с сигаретой, помогли мне. Я говорила, и это спасло меня, позволило забыть о зависимости от еды. Всего лишь разговоры, и ничего более.
Секреты
Я всегда думала о себе как о несчастной, прекрасной жертве обстоятельств. Никто и представить не мог, что на самом деле я – гигантская толстуха из цирка, из шоу уродов. Я успешно скрывала это от всех вокруг. Мой секрет порождал другие маленькие секреты и заставлял меня безостановочно изворачиваться и лгать. Я лгала себе и не могла остановиться. Я не хотела глядеть правде в лицо, не хотела видеть настоящий облик этого чудовища – булимии. Зато я отдала ему пять лет своей жизни. Скормила их ненасытному чудищу с неуемным аппетитом. Я жила в одиночной тюремной камере, которую сама же возвела из лжи, обмана и секретов.
В американской культуре шокирующие признания финансово выгодны, и, когда кто-то делает их так поздно, как я, это вызывает подозрение, но не интерес. Жаль, что я не набралась духу рассказать о своих проблемах маме до того, как она заболела Альцгеймером. Зато недавно призналась сестрам: Дорри мне посочувствовала, а Робин припомнила, что я и впрямь в то время поглощала немало бургеров, но особенного интереса это сообщение у них не вызвало. Кого интересует то, что было тридцать лет назад? Да никого. Семьдесят пятая строка в списке “Знаменитые булимики” – не особое достижение, так, маленькая сноска в файле под названием “Пищевые расстройства”. Так почему я об этом пишу? Отчасти потому, что чувствую свою вину, а отчасти – потому что о таких маленьких сносках нужно знать. Я понимаю, что мое признание не украсит мой образ, над которым я работала многие годы. Я не жду ни от кого сочувствия, симпатии или понимания. Я просто хочу скинуть с себя ношу лжи, которую таскала все эти годы.
Возможно
Я преодолела булимию, и это было почти так же странно, как и то, что я ей заболела. От моего прежнего безумного голода ничего не осталось. Скорее наоборот, я начала относиться с подозрением к процессу потребления чего бы то ни было. Я двадцать пять лет не ем мясо. Я не испытываю ни малейшего желания стоять у плиты. Я не хочу есть. Я наелась. Когда я болела, мне приходилось постоянно балансировать между импульсивной страстью к еде и контролем за своей жизнью. В каком-то смысле это заменило мне сцену. Как только я перестала вызывать рвоту, моя профессия снова стала мне интересна. Я начала ходить на занятия к Мэрилин Фрайд, которая вновь открыла для меня выразительное искусство. Мое желание работать и добиваться успеха было куда сильнее, чем в юности, когда я была слишком глупа и неопытна, чтобы воспользоваться возможностями, которые открыла передо мной театральная школа.
Сэнди Мейснер не раз говорил, что с возрастом и опытом наши актерские способности становятся только лучше. Сейчас мне столько же лет, сколько было Сэнди, когда он говорил, что полностью реализоваться может только зрелая личность. Сегодня жизнь кажется мне куда интереснее и непонятнее, и порой мне трудно поверить, что публику совсем не всегда интересуют накопленные мною знания. В общем, жизнь всегда подкидывает нам новые задачки. А актерское мастерство, как и булимия, парадоксально. Но в отличии от булимии оно не приводит к полной изоляции. Актерство – это захватывающая поездка на американских горках, на которые ты отправляешься вместе со своими коллегами по сцене. Может, мы и не всегда “искренне переживаем каждое мгновение воображаемой жизни”, как говорил Сэнди, но удовольствие от процесса получаем всегда.
Сейчас я учусь слышать с тем же нетерпением, с каким когда-то опустошала полки холодильника. Да, меня спасли разговоры, но умение слушать позволило мне стать частью сообщества. Может, добавив свое имя в список больных булимией – знаменитых или не очень, – я наберусь храбрости, перейду грань и стану наконец такой, какой всегда хотела быть? Такой, каким был Аттикус Финч в романе “Убить пересмешника”? Не знаю. В любом случае это лучше, чем то одиночество, на которое я обрекла себя тридцать лет назад.
Так давайте отдадим должное всем женщинам, обычным женщинам, в этом длинном-предлинном списке. Таким женщинам, как Кэролин Дженнингс, Стефани Армстронг, Элисон Крейгер Уолш, Кристен Меллер, Лори Генри, Марджи Ходжин, Гейл Шонбах, Шэрон Пикус и Дайан Китон Холл.